Приказаний было много, и касались они самых различных сторон лодочной жизни: надлежало направить к врачу старшего краснофлотца Сенань, страдающего воспалением среднего уха, проследить за получением с базы технического спирта, разобрать заявление краснофлотца Границы о внеочередной выдаче ему брезентовых рукавиц и заодно вызвать его для объяснений в связи с отношением штаба воинской части 59021 о нарушении названным Границей положения о приветствиях между военнослужащими… Обычная текучка, осточертевшая еще на плавбазе.
На ужин дали только селедку и гороховый суп, и Туровцев встал из-за стола голодный. — Вернувшись в каюту, он, не зажигая света, сел на стол и закурил. Из иллюминатора тянуло банной сыростью. Будь у Мити возможность уйти с корабля, он бы еще подумал. Но уйти было нельзя, и он начал злиться.
«Тощища, — думал он сердито. — Хоть бы воздушная тревога — и то веселее…»
Загудел и замигал своим красным глазом корабельный телефон. Митя схватил трубку.
— Вы что делаете, штурман?
— Ничего, — сказал Митя и тут же пожалел об этом: Горбунов захохотал.
— По крайней мере, откровенно. Вот что: зайдите. Только не сейчас, а минут через пятнадцать.
Для людей, привыкших дорожить временем, пятнадцать минут — срок немалый. Но Митя знал, что все равно не сумеет сосредоточиться, поэтому, потратив одну минуту на то, чтоб задраить иллюминатор и включить свет, он все остальное время провел в бесплодном ожидании, поглядывая на часы и раздумывая о причинах вызова. Продумано было много вариантов, в том числе самый худший — командир решил от него избавиться. Соответственно были обдуманы варианты собственного поведения. Все ответы Туровцева были скромны, исполнены достоинства, а некоторые прямо остроумны. На тринадцатой минуте Митя подошел к зеркалу, чтобы проверить свой внешний вид, на четырнадцатой вышел из каюты с видом мрачным и решительным и ровно через пятнадцать минут после звонка постучал в дверь каюты Горбунова.
— Да! — басистое, раскатистое.
Первое, что увидел Туровцев, войдя, была широкая спина комдива. Он стоял посередине в позе митингового оратора, каюта была тесна ему. Горбунов сидел на койке, обхватив руками колено и не сводя с собеседника блестящих глаз. Шел спор.
— А, лейтенант! — сказал Кондратьев, обернувшись. — Признавайся как на духу — об ордене мечтаешь?
Он подмигнул Горбунову и уставился на Митю. Горбунов, напротив, отвел глаза в сторону, показывая, что не придает эксперименту большого значения и, уж во всяком случае, не хочет влиять на ответ.
— Ну, — сказал комдив нетерпеливо и поощрительно. — Отвечай. Жаждешь?
— Честное слово, нет, — сказал Митя. Это была чистейшая правда. Ордена еще были редкостью, и у Мити было так мало оснований ждать награды, что он действительно ни о каких орденах не мечтал.
— Ага, — коротко сказал Горбунов.
Кондратьев был явно разочарован.
— Врешь ты все, — проворчал он. — А если правду говоришь — еще хуже. И вообще не важно, что он там говорит, он в походе не был.
— А если не важно, зачем спрашивал?
Кондратьев пропустил замечание Горбунова мимо ушей.
— Что стоишь, лейтенант? Садись. В общем, подумай, — обратился он опять к Горбунову. — Так сказать, взвесь. Ты умный мужик, но не старайся быть умнее всех. Имей в виду, тебе этого не простят (Митя так и не понял, кто и чего именно). А главное — не мусоль. Дорого яичко к Христову дню.
Он широким жестом протянул руку Горбунову, затем Мите.
После ухода комдива Митя вспомнил, что надо держаться настороже.
— Я вам нужен, товарищ командир?
— Да, хочу, чтоб вы мне помогли. Вы когда-нибудь писали наградные листы?
— Никогда.
— Я тоже. Отчет читали?
— Какой?
— О нашем походе. Садитесь и читайте.
Он усадил Туровцева за стол и положил перед ним конторский скоросшиватель. От слепой печати у Мити зарябило в глазах.
Затем в течение получаса не было сказано ни слова. Митя добросовестно вчитывался в бледные строчки, он от всей души хотел представить себе людей, с которыми он связал свою судьбу, в поиске и в атаке, уходящими от преследования и притаившимися на грунте, преодолевающими осенние штормы и минные поля. На недостаток воображения он пожаловаться не мог, но на этот раз ему не повезло. Отчет был написан теми самыми рыбьими словами, которыми пишутся отчеты районных заготовителей.
Временами он поглядывал на командира. Горбунов лежал на койке и читал какой-то английский роман в пестрой глянцевой обложке. Горбунов погружался в чтение, как лодка, принявшая балласт, погружается в воду. Но как только Митя перевернул последнюю страницу, командир отбросил книгу и сел.
— Прочли?
Митя кивнул.
— Медали получат все. Кого к ордену?
— Тулякова.
— Так. Еще?
— Боцмана. Границу.
— Правильно. А что, если представить всех?
— А дадут?
— Борис Петрович считает, что дадут. Кстати, я тоже так думаю.
— Так в чем же дело?
Горбунов спустил ноги и нашарил тапочки.
— Вы, вероятно, заметили, что в этом вопросе у нас с комдивом есть расхождения?
Митя кивнул.
— Вы — мой помощник, и я не хочу играть с вами в прятки. Рассчитываю на вашу скромность.
Митя опять кивнул.
— Борис Петрович считает, что надо представить всех, и как можно выше. Так сказать, с запросом. Пусть Военный Совет срезает. Очень может быть, что срезать не будут. Как-никак боевой успех. Небольшой, максимум тысяча тонн, но многие не могут похвалиться и этим. Гарнир же самый романтический: бродили по минным полям, превысили вдвое автономность и явились, когда нас уже оплакали. Как же тут не наградить? Верно?
— Верно.
— А по-моему — нет.
— Почему же?
— Начнем с того, что во многих наших бедствиях виноваты мы сами. За страдания награждает бог, а бога нет. Жертвам железнодорожных крушений орденов не дают, и, по-моему, справедливо. Награждать надо подвиг.
— А что такое подвиг?
— Подвиг — это… — Горбунов засмеялся. — А ведь я сам, кажется, не знаю, что такое подвиг. То есть для себя-то я знаю, но если вы ждете определения, то вам придется обратиться к доктору Грише, у него страсть все формулировать. Позвольте, что же такое, в самом деле, подвиг? — Он нахмурился. — Подвиг, подвигнуть — чуете, какой хороший древний глагол стоит за этим словом? Одно знаю определенно — героем не делаются в пять минут. Самый подвиг может длиться секунды, но он обязательно подготовлен всей жизнью. Написать «Материализм и эмпириокритицизм» — ничуть не меньший подвиг, чем бежать из ссылки.
— Подвиг там, где опасность, — сказал Митя.
— Не щадить свою жизнь еще не значит быть героем. Миллионы жизней сгорают без следа, как искры из топок. Возьмите любого нашего пьяницу, не запойного — говорят, это болезнь, хотя я не очень верю, — а обыкновенного слабовольного выпивоху. То, что он делает с собой, гораздо опаснее для жизни, чем профессия верхолаза или укротителя львов. А что толку? И вы думаете, пьяница не понимает, что его ждет? Знает и временами трепещет. По чтоб остановиться, у него не хватает как раз тех самых свойств, которые необходимы для подвига. Насколько же выше его перепелка.
Митя удивился.
— Не смейтесь. Я где-то вычитал, что самка перепела притворяется подбитой, чтоб отвлечь на себя внимание охотника и таким образом спасти птенцов. Она — мать. Ей никто не объяснял, что дети — цветы жизни, ее ведет инстинкт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140