Надо всеми висел клятый вопрос — сунутся ли татары сюда?
— И как ты — на Руси? — вопросил вновь Ворыгин, отлагая ложку, которую облизал, прежде чем сунуть за голенище.
— Брат у меня там. С семьей. Не ведаю — живы ли, — отозвался Василий и добавил, помолчав, чтобы все уж разом стало ясно и более к нему не цеплялись:
— И жена! Вот, еговая дочь! — Степан присвистнул, понял. Не утерпел все-таки сказать: «Ты как словно наш князь какой, на татарке женат».
— Ну, до князя… — Василий отмахнул рукою, прекращая зряшную молвь.
Приходило ждать, и даже подать весть на Русь нынче, до возвращения Едигея, нельзя было.
Он воротился уже в марте, когда начинало таять. Иван Федоров возил бревна на новый терем, с Василием встретились накоротк. «Спасибо Агаше, — сказал Иван. — Приняла нас со всею ватагой! Дров у тебя много пожгли, ну да ты видал! Славная она у тебя и по-русски уже гуторит. А в деревню съезди, сын у Лутони погиб! Старший, Паша. Занадобилось в деревню воротить, проверить, как там и што? И почто полез! А нарвался на татарский разъезд, ну и… Сказывали потом, что Павел не дался запросто так, дрался с татарами, а убил ли кого из них — неведомо. Тело потом нашли. Лисы всего объели. Мотя до сей поры места не находит себе: зачем отпустила, бает! А еще у их, в лесе, маленький помер, замерз ли, внучок… Съезди, повидь!»
Иван отвернулся, смолк. Ему, воину, тяжело было баять о таком… Не уберегли… И он, Иван, не уберег! Сколь людей увели! В Островом почти не осталось народу! Выкупит князь, ай нет, поди знай! А погибло сколь! Теперь по всем дорогам мертвяки, вытаивают из снега, дак страшно и посмотреть-то на их… Он зло сплюнул. Громким голосом выругал мужика, не по-годному сгружавшему бревна.
— Поснидашь? — Василий молча кивнул. Иван поставил времянку на дворе из тонкотья, с печкой, слепленной абы как, посередине избы. И столом служила широкая доска, положенная на две бочки, да и сидели на досках, а спали, вповалку, на полу, на ворохе сена и лапнике, прикрытом рядном, все вместе, мужики и бабы — не до того было!
— К осени поставлю терем! — говорил Иван, в очередь черпая деревянной ложкою щи. — Коней сберегли, то дорого!
— А твой, старший, Иван?
— Иван Иваныч-то? Тоже едва к татарам не угодил, вздумал пробиваться в город, я с костра узрел, отокрыли ворота, уж вырвался сам, обеспамятев, кмети за мной. Едва живого отбили! Думал — не выживет!
— Где ни то сейчас?
— В дружине, у Боровицких ворот, в стороже стоит. К вечеру должен прискакать. Руки, ноги целы… Я уж молился, старый дурак, — Господи, мол, возьми меня, а сына моего сбереги!
— А младший в Царьграде?
— Там! Добро, не зрел всей етой беды… Почто вот люди не могут никак добром, и на-пади!
— Не могут! — эхом отозвался Василий, думая о своем и прикидывая, что скажет Лутоне, чем утешит.
Жизнь налаживалась, жизнь шла, несмотря ни на что.
От икон в этом году во многих местах струились миро и кровь.
Джелаль эд-Дин, не сумев одолеть Булат-Салтана, по слухам, ушел к Витовту, в Киев, подобно своему отцу. Все повторялось! Повторялось, как в дурном сне.
Глава 33
Юности не с чем сравнивать. Все увиденное — впервые. Еще нет привычки связей, знакомств, как у бывалого торгового гостя, что и красоты природы перестает замечать порой, и обычаи чужие до того становятся ведомые ему, что и не помнятся после. Мало кто из купцов сохраняет свежесть взгляда, чтобы запомнить и рассказать при случае. А чтобы записать, как Афанасий Никитин о своем хождении в Индию, — и того менее!
И нет той беды в юные годы, что бывает, когда неизвестно допрежь, видишь во второй раз. Опять же — сравнивать не с чем! Для Сергея давние рассказы отца, раковина, привезенная из далеких земель, да братина, да истертый ковер, купленные когда-то в Цареграде, — вот и все, что было известно и руками потрогано, так сказать, из того неведомого, что лежало за гранью ежедневно зримого мира. А тяжелая дорога «водой и горой» сквозь степи, населенные шайками речных и полевых разбойников, только прибавляет очарование неведомому.
Легкая достижимость в наши дни далеких земель погубила романтику странствий. Поезда, а затем авиация вовсе убили поэзию пространства. А телевидение ежедневно показывает нам то, к чему предки стремились годами в жажде увидеть, понять и постичь. «И когда на краю пустыни встают голубые минареты Тимуридов, сердце стесняется от этой сказочной красоты» — не нами сказано. Мы эти минареты уже видели! В журнале или в цветном кино. И мы не пробирались реками, не тряслись в седле день за днем, неделя за неделею, не изнывали от зноя и не замерзали в степи, чтобы узреть Константинополь — столицу мира. Мы туда летали на самолете, за кожаными куртками и, бегая по рынку, даже не заглядывали подчас в замолкшую навсегда Софию. О, волны Эгейского моря! О, походы аргонавтов! О, красные или скорее рыжие, смоленые паруса русичей, плывущих осаждать Херсонес! О, сумрак истории! О, жажда неведомого! Где ты? В силах ли мы вопросить: «А что за краем Земли?»
Мы твердо-знаем теперь, что края нет, а Земля кругла и конечна. И как понять, как ощутить вновь, когда — впервые в жизни! — над краем колеблемого ветром «Русского моря» подымаются из воды сизые и голубые, в отдалении схожие с облаком громады греческих гор, с незримою среди них щелью Босфора?
И гор таких, в осыпях серого камня и бескрайнего моря — не видел, не зрел доселе Сергей Федоров, плывущий сейчас вместе с дружиною духовных за новым владыкою Русской земли. Каков он будет? Не стало бы нового Пимена на Руси!
На подходе к Босфору даже и рясоносная братия покинула тесное нутро корабля. Выстроились вдоль борта под хлопающим парусом. Ветер треплет долгие монашеские однорядки, отдувает бороды. И что-то незримое уже явилось в воздухе — запах иной! Стоят, смотрят. Многие, как и Сергей, тут впервые. Молчат. Владимирский архимандрит негромко рассказывает горицкому игумену о прежних злоключениях цесаря Мануила. Тот, приставя ладонь к большому старческому уху, внимательно слушает. Сергей стоит рядом, тоже стараясь ничего не упустить из разговора старцев — ему интересно все. Царь Мануил, по мере рассказа, оживает перед ним со всеми своими заботами и трудами, упорными стараниями во что бы то ни стало сохранить Империю, вернее, то жалкое, что от нее осталось, и хотя бы сохранить обычай старины. Он и венчался на царство по прежнему пышному обряду. Он и турецкие набеги сумел отбить, хотя, конечно, без победы Тамерлана над Баязетом Империя вряд ли существовала бы уже. И к тому же, в Великом городе нынче кого только ни было! Кроме греков — фряги и франки, армяне, болгары, славяне-русичи, грузины, аланы… И больше всего генуэзских фрягов, которые уже почти что съели Константинополь! Кабы не православная вера, и вовсе грекам пропасть! А Сергей слушает и запоминает одно: вера держит власть! Вера — основа государств.
Но вот корабль входит в узкость Босфора. Приспущены паруса, опускаются на воду длинные весла. Гребут все — и миряне, и духовные, иначе можно простоять тут неделю, ожидая попутного ветра. Бокастый паузок едва движется, хотя ладони уже стерты до волдырей, и пот заливает глаза. Текут часы. Сергей гребет, сжимая зубы, думает, дивясь, — а как же рабы на галерах? С утра до вечера этой каторги и так — всю жисть!
Наконец с какого-то определенного поворота (подул ветер и вновь подняли паруса) открылась ширь, золотисто-сияющая и туманная, и справа — коростою черепичных крыш, громоздящих по склонам, город, единственный в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— И как ты — на Руси? — вопросил вновь Ворыгин, отлагая ложку, которую облизал, прежде чем сунуть за голенище.
— Брат у меня там. С семьей. Не ведаю — живы ли, — отозвался Василий и добавил, помолчав, чтобы все уж разом стало ясно и более к нему не цеплялись:
— И жена! Вот, еговая дочь! — Степан присвистнул, понял. Не утерпел все-таки сказать: «Ты как словно наш князь какой, на татарке женат».
— Ну, до князя… — Василий отмахнул рукою, прекращая зряшную молвь.
Приходило ждать, и даже подать весть на Русь нынче, до возвращения Едигея, нельзя было.
Он воротился уже в марте, когда начинало таять. Иван Федоров возил бревна на новый терем, с Василием встретились накоротк. «Спасибо Агаше, — сказал Иван. — Приняла нас со всею ватагой! Дров у тебя много пожгли, ну да ты видал! Славная она у тебя и по-русски уже гуторит. А в деревню съезди, сын у Лутони погиб! Старший, Паша. Занадобилось в деревню воротить, проверить, как там и што? И почто полез! А нарвался на татарский разъезд, ну и… Сказывали потом, что Павел не дался запросто так, дрался с татарами, а убил ли кого из них — неведомо. Тело потом нашли. Лисы всего объели. Мотя до сей поры места не находит себе: зачем отпустила, бает! А еще у их, в лесе, маленький помер, замерз ли, внучок… Съезди, повидь!»
Иван отвернулся, смолк. Ему, воину, тяжело было баять о таком… Не уберегли… И он, Иван, не уберег! Сколь людей увели! В Островом почти не осталось народу! Выкупит князь, ай нет, поди знай! А погибло сколь! Теперь по всем дорогам мертвяки, вытаивают из снега, дак страшно и посмотреть-то на их… Он зло сплюнул. Громким голосом выругал мужика, не по-годному сгружавшему бревна.
— Поснидашь? — Василий молча кивнул. Иван поставил времянку на дворе из тонкотья, с печкой, слепленной абы как, посередине избы. И столом служила широкая доска, положенная на две бочки, да и сидели на досках, а спали, вповалку, на полу, на ворохе сена и лапнике, прикрытом рядном, все вместе, мужики и бабы — не до того было!
— К осени поставлю терем! — говорил Иван, в очередь черпая деревянной ложкою щи. — Коней сберегли, то дорого!
— А твой, старший, Иван?
— Иван Иваныч-то? Тоже едва к татарам не угодил, вздумал пробиваться в город, я с костра узрел, отокрыли ворота, уж вырвался сам, обеспамятев, кмети за мной. Едва живого отбили! Думал — не выживет!
— Где ни то сейчас?
— В дружине, у Боровицких ворот, в стороже стоит. К вечеру должен прискакать. Руки, ноги целы… Я уж молился, старый дурак, — Господи, мол, возьми меня, а сына моего сбереги!
— А младший в Царьграде?
— Там! Добро, не зрел всей етой беды… Почто вот люди не могут никак добром, и на-пади!
— Не могут! — эхом отозвался Василий, думая о своем и прикидывая, что скажет Лутоне, чем утешит.
Жизнь налаживалась, жизнь шла, несмотря ни на что.
От икон в этом году во многих местах струились миро и кровь.
Джелаль эд-Дин, не сумев одолеть Булат-Салтана, по слухам, ушел к Витовту, в Киев, подобно своему отцу. Все повторялось! Повторялось, как в дурном сне.
Глава 33
Юности не с чем сравнивать. Все увиденное — впервые. Еще нет привычки связей, знакомств, как у бывалого торгового гостя, что и красоты природы перестает замечать порой, и обычаи чужие до того становятся ведомые ему, что и не помнятся после. Мало кто из купцов сохраняет свежесть взгляда, чтобы запомнить и рассказать при случае. А чтобы записать, как Афанасий Никитин о своем хождении в Индию, — и того менее!
И нет той беды в юные годы, что бывает, когда неизвестно допрежь, видишь во второй раз. Опять же — сравнивать не с чем! Для Сергея давние рассказы отца, раковина, привезенная из далеких земель, да братина, да истертый ковер, купленные когда-то в Цареграде, — вот и все, что было известно и руками потрогано, так сказать, из того неведомого, что лежало за гранью ежедневно зримого мира. А тяжелая дорога «водой и горой» сквозь степи, населенные шайками речных и полевых разбойников, только прибавляет очарование неведомому.
Легкая достижимость в наши дни далеких земель погубила романтику странствий. Поезда, а затем авиация вовсе убили поэзию пространства. А телевидение ежедневно показывает нам то, к чему предки стремились годами в жажде увидеть, понять и постичь. «И когда на краю пустыни встают голубые минареты Тимуридов, сердце стесняется от этой сказочной красоты» — не нами сказано. Мы эти минареты уже видели! В журнале или в цветном кино. И мы не пробирались реками, не тряслись в седле день за днем, неделя за неделею, не изнывали от зноя и не замерзали в степи, чтобы узреть Константинополь — столицу мира. Мы туда летали на самолете, за кожаными куртками и, бегая по рынку, даже не заглядывали подчас в замолкшую навсегда Софию. О, волны Эгейского моря! О, походы аргонавтов! О, красные или скорее рыжие, смоленые паруса русичей, плывущих осаждать Херсонес! О, сумрак истории! О, жажда неведомого! Где ты? В силах ли мы вопросить: «А что за краем Земли?»
Мы твердо-знаем теперь, что края нет, а Земля кругла и конечна. И как понять, как ощутить вновь, когда — впервые в жизни! — над краем колеблемого ветром «Русского моря» подымаются из воды сизые и голубые, в отдалении схожие с облаком громады греческих гор, с незримою среди них щелью Босфора?
И гор таких, в осыпях серого камня и бескрайнего моря — не видел, не зрел доселе Сергей Федоров, плывущий сейчас вместе с дружиною духовных за новым владыкою Русской земли. Каков он будет? Не стало бы нового Пимена на Руси!
На подходе к Босфору даже и рясоносная братия покинула тесное нутро корабля. Выстроились вдоль борта под хлопающим парусом. Ветер треплет долгие монашеские однорядки, отдувает бороды. И что-то незримое уже явилось в воздухе — запах иной! Стоят, смотрят. Многие, как и Сергей, тут впервые. Молчат. Владимирский архимандрит негромко рассказывает горицкому игумену о прежних злоключениях цесаря Мануила. Тот, приставя ладонь к большому старческому уху, внимательно слушает. Сергей стоит рядом, тоже стараясь ничего не упустить из разговора старцев — ему интересно все. Царь Мануил, по мере рассказа, оживает перед ним со всеми своими заботами и трудами, упорными стараниями во что бы то ни стало сохранить Империю, вернее, то жалкое, что от нее осталось, и хотя бы сохранить обычай старины. Он и венчался на царство по прежнему пышному обряду. Он и турецкие набеги сумел отбить, хотя, конечно, без победы Тамерлана над Баязетом Империя вряд ли существовала бы уже. И к тому же, в Великом городе нынче кого только ни было! Кроме греков — фряги и франки, армяне, болгары, славяне-русичи, грузины, аланы… И больше всего генуэзских фрягов, которые уже почти что съели Константинополь! Кабы не православная вера, и вовсе грекам пропасть! А Сергей слушает и запоминает одно: вера держит власть! Вера — основа государств.
Но вот корабль входит в узкость Босфора. Приспущены паруса, опускаются на воду длинные весла. Гребут все — и миряне, и духовные, иначе можно простоять тут неделю, ожидая попутного ветра. Бокастый паузок едва движется, хотя ладони уже стерты до волдырей, и пот заливает глаза. Текут часы. Сергей гребет, сжимая зубы, думает, дивясь, — а как же рабы на галерах? С утра до вечера этой каторги и так — всю жисть!
Наконец с какого-то определенного поворота (подул ветер и вновь подняли паруса) открылась ширь, золотисто-сияющая и туманная, и справа — коростою черепичных крыш, громоздящих по склонам, город, единственный в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140