В семействе Федоровых-Услюмовых было еще терпимее, чем у других.
Сергей на владычном довольстве получал какую-никакую ругу. Алексей, дружинник, тем паче старшой, городовой боярин как-никак, тоже кормился в молодечной. Девку отослали в Островое к матери, татарчонка Лутоня с Мотей забрали к себе в деревню. В тогдашней деревне, все еще окруженной боровым лесом, где и птица, и зверь, и съедобные болотные травы: словом, очень глупому надо быть, чтобы суметь умереть с голоду. В Лутонином налаженном хозяйстве голода почти и не знали. Даже прохожим странникам и странницам подавали неукоснительно, хотя и скудный, кусок чего-ни-то снедного. Хоша, правда, и разбоеве обнаглели. Одного коневого татя татарчонок заметил и даже помог задержать, когда тот вывел из стаи и повел, глумливо усмехаясь, двух коней.
Прохор с Услюмом догнали вора в Марьином займище.
— Што, мужики! — грубо и нахраписто возразил тать. — Отступи лучше, не то ватагой навалим, мало не будет! Проживешь ты, смерд, и без коней, видел хозяйство твое, справно живешь! Пусти лучше, головы будут целы у дурней, ну?!
Прошка, может быть, и отступил бы, но Услюм, повидавший всякого в Орде и наблюдавший, как легко расстаются с жизнью тати в Сарае, не стал долго гуторить. Достав из-под пазухи вздетый на коротком паверзе боевой топорик бухарской работы, привезенный им из Орды, и, лишнего слова не говоря, рубанул не успевшего даже дернуться татя.
— А твои придут, — присовокупил, — там же, где и ты, будут! — с последним словом вновь вздынул топор, и тать, что, держась за разрубленное плечо, с каким-то тупым удивлением глядел на Услюма, успел лишь, раскрыв рот, проследить мгновенный ход топора, и рухнул ничью с разрубленной головой.
— Поволокли! — выговорил Услюм Прохору. Привязав коней, дядя с племянником залезли по колено в снег и, натужась, потащили остывающую тушу вора подале от дороги, и волокли долгонько-таки, пока не обнаружили дельной ямы, скорее всего, берлоги медведя-шатуна, куда и затолкали татя.
— Хозяин обнаружит — съест! — присовокупил Услюм. — А мы не в вине! — Прохор, все еще не могший опомниться от убийства, кивнул молча, сглотнув застрявший ком в горле. Его тянуло на рвоту, и он едва справился с собой.
— Привыкай! — невесело ободрил его Услюм. — Не последняя ето птичка — первая! Сейчас по всей земле грабежи учнут творить, да тати пойдут стадами. Одна надея, што и на их есь черная смерть! Был бы жив Иван… — продолжал он, не кончил, махнул рукою.
— А чо, Иван? — тупо вопросил Прохор.
— Дружину привел, вота што! Ежели ентих татей ватага целая, нам двоим да с родителем не устоять! А нынче неведомо к кому… Ко князю Юрию Дмитричу, рази? А тоже — приедут хари, обопьют, объедят, а толку — чуть!
Хоша медвежьи капканы ставь!
Молча выбрались на дорогу. Молча взяли на долгие ужища, притороченные к седлам, краденых коней. Заметив застывшую на лице Прохора думу, Услюм сильно хлопнул его по плечу:
— Не сумуй! Думашь, человека убили? Тать — не человек! Человек, он — от Бога, в поте лица и все такое прочее… А тать, он не тружает, не сбират в житницы, ен — как волк! Зарежет овцу — съест. Так и тать! Дак у волка хошь та оправданка, што ево Господь таким сотворил, ен боле ничего и не могет, ни траву, понимать, есть, ни работы никоторой делать, хоша собачьей там, сторожить. А тать, ен бы и мог работать, хлеб-от недаром есть! Али там в поле, в полках, на страже, понимашь, земли стоять! А он, вишь, свово людина грабит, да еще и величаетце, шухло! Он, мол, человек, а все иные — говны…
— Ну, а ватагой придут? — вновь, не отставая, повторил Прохор.
— Нать собирать наших! Деревню! Всех сябров-родичей. А дорогу завалить буреломом… Ну, и в сторожу ково… Пущай вот татарчонок с Санькой ездиют в сторожа… Иначе как? Али уж Алексея Любавина созвать, дак он в полку, а полк под Нижний угнали, мабудь за Суру поганую…
— Може, и врал тать! Един как перст! — с надеждою протянул Прохор.
Услюм решительно покрутил головой.
— Не врал! Глаза не те! Ты вота што! Скачи-ка домой, коней отведи, сутки-двое у нас есть-таки время, скажи деду, так, мол, и так! А я до Рузы проскочу, вызнаю. Коли ватага какая — расскажут! Не нас одних, поди-ко, грабили!
Услюм вернулся из-под Рузы сутки спустя. Вернулся смурый. «Ватага, душ с двадцеть, бают! А нас тут…» — «Восемь мужиков могем собрать», — подсказал Лутоня, мастеривший самодельный самострел. — «Долго не выстоять!» — «Князю…» — «Князю послано, — перебил Услюм. — Да сам-то князь в Галиче у себя, в Звенигороде наместник еговый, поможет ле, нет, ето как посмотреть!»
В избе сидели со смятыми лицами остатние, после мора, мужики. И верно, вместе с Услюмовыми набралось всего восемь душ.
— Може, по лесам, в старые схроны… — нерешительно предложил шабер Путя Дятел.
— Ну, и вытащат нас из схронов ентих, как куроптей, по одному, да и перережут горло! — протянул старик Досифей, знатный зверолов, боле промышлявший не хлебом, а шкурами.
— А не найдут? — с надеждою начал Проха.
— Мертвяка-то? — вопросил Услюм. — Да и искать не будут! Ведают, куды пошел да зачем!
— Деинка Лутоня, ты одного-то сумеешь свалить? — с надеждою протянул молодой парень Репьяк.
— Зачем одного! — без улыбки, как о решенном, отмолвил Лутоня. — Вота стрелю! Сразу троих наскрозь! Ищо стрелю — ищо троих! А вы вси останних приколете!
В это время на улице раздались конский топ и звяк. Облепленные снегом, в избу ворвались татарчонок Филимон с Санькой.
— Дяденьки завал разбирают на дороге! Человек двадцать, не то тридцать тамо!
— Двадцать три! — поправил точно посчитавший Филимон. — На трех санях они! В оружии!
— Купцы, може? — протянул с надеждою Мотя Сучок.
— Какое! Ни товаров нет, ничего! — торопился Филимон, частя и выкатывая и без того огромные глаза. — И в оружии вси!
— Ну, ежели наместник ратных не подошлет… — произнес кто-то, Лутоня даже и не узрел, кто. Откуда досталась береженая — дети и то не ведали! — кольчатая рубаха. Вздел ее под овчинный зипун, туго запоясавшись кожаною сыромятью, под шапку поддел суконный подшлемник, когда-то брошенный тут Иваном Федоровым, и бережно достал рогатину из угла. За ним вслед начали оборужаться и прочие мужики.
— Горелое займище знаете? — сурово обратился Лутоня к подросткам.
— Ведомо! — отмолвили сразу двое.
— Вота што! С бабами гоните скотину туда! Не потопите дорогою в Гиблом болоте! Серебро там, ковань, зарыть! Двери мшаника — завалить снегом!
Мотя встала бледная, строгая:
— Я остаюсь! Перевязывать кого нать, да и сама… — Лутоня глянул внимательно, не возразил. Еще несколько женок и девок не пожелали бежать, и татарчонок, крадучись, задами вернулся. Строго глянул черными очами своими в дедовы глаза, и дед смолчал. Два медвежьих капкана поставили, прикрывши снегом, у хлевов — невелика защита, а все же!
Варнацкая ватага появилась из леса часа через полтора-два. Сперва вывернул коренник, под дугою болтался и брякал большой колокол-глухарь, с заиндевевших морд коней летели иней и пар. «Эй, хозяева, отворяй вороты, примай молодцов!» — донеслось вместе с заливистым свистом. Мужики, попрятавшиеся там и сям, молчали. Лутоня повел самодельным самострелом, тщательно выцелил и, отведя колесико как можно далее, стрелил. Стрела, хоть и не железная, как у фряжских арбалетов, но утяжеленная свинцом, видимо, попала в кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140