Слава Богу, старик Гаврило оказался жив. Молча завел коней, молча выпряг и только уже заведя в стаю, разгибаясь, вымолвил:
— Вовремя приехали! Сожидал! В памяти ищо…
Лутоне вдруг уже на крыльце стало страшно. Он дождал Мотю, оба, теснясь плечами, и пролезли в жило.
— Приехали! — раздался из угла скудно освещенной хоромины хриплый голос Ивана. — Застал, ну, теперь и помирать мочно!
Любава из-за перегородки тоже подала слабый голос: «Кто ни-та?» — Мотя заспешила туда.
Кто-то таился в темноте, кто-то прятался по углам, слышались редкие вздохи и всхлипы. Иван, кивнув, приказал прислуге вздуть иную свечу.
— Вот… — сказал с отстоянием. — Цаты семейные, материны выходные душегреи, и те, помнишь, серьги, что прадеду нашему подарила тверская княжна… Тебя сожидал! Не истеряй! Не то налетят, расхватают, как воронье на падаль! Серегу сожидаю с Алексеем… Коли умру — дожди! Серега под Владимиром, у Фотия, а Алешка старшим в княжей дружине, боярин уже, далеко пойдет! Их обоих дожди! Не то без нас тута покотом… Вона, сидят по углам плачеи да родственницы, незнамо, чьи и отколь! Набежало народу! Ни заразы не боятся, ниче! — (Из угла, из темноты, донеслось неясное злое старушечье бульканье.) — Вот, вот! И сына Васиного, татарчонка Филимона, не обидь, не дай обидеть, говорю, все ить на ево отписал, на ево с Сергеем! А Алексею — отцову бронь! И саблю отцову. Не воин Серега-то, ему ни почем, не на что… Повидь, темных-то из углов, молитвой… — Иван явно начинал мешаться в речах. Лутоня встал, приотворив дверь, крикнул с улицы Проху да старика Гаврилу и, настежь отворив двери (разом в застоявшийся смрад избы пахнуло свежим снежным холодом), повелел:
— А ну! Подь! Подь! Подьте отсюдова! — кого-то, заупрямившегося было, встряхнул, приподняв за шиворот, какого-то могутного жирного мужика выволакивали втроем, а тот, прикидываясь юродивым, мычал, никак не хотел уходить, пока Прохор не двинул его наотмашь по шее. Мотя тем часом дралась с какой-то настырной старушкой, вцепившейся в скрыню с добром и повторявшей: «Мое там, мое!» Последнюю нищенку, что пряталась аж под кроватью, небрегая заразой, выволокли, зацепив кочергой, да тою же кочергой чувствительно-таки и огрели по заду уже в дверях.
Ропщущую толпу не без труда вытолкали со двора в ворота, причем только после того, как Проша взялся за здоровый березовый ослоп и, раскрутивши его над головою, ринул, не разбираючи, по всей пакостной своре. Тогда только, с воем и матом, полезли, как черви, вон и начали с ропотом растекаться по улице.
— Ходют из дому в дом! — объяснял Гаврило. — Ни стыда, ни страху на них нет! Хозяева померши, дак они — по сундукам враз. Иногды какого малого ребенка и задавить могут! И заразы нету на их, или не боятце ее? Один приволокся, мол, из Острового я! А таких, как он, и не видывали в Островом николи! Филимоша наш, Збыслав-от, русским именем, от их уж на сенник залез! Лезут, руки к лицу норовят приложить! Пойду погляжу, один вроде в сено залез!
Скоро в сеннике послышались вой и удары. Какой-то московский шиш выскочил оттуда, размахивая рваниной. В руке проблеснул нож. Лутоня молча и страшно ринул ослопом по ногам вора. Из стаи выскочил татарчонок с криком: «Он меня тамо держал, угрожал убить!» — тать кинулся к воротам, но Прохор, озверев, сшиб его ударом жердины с копыт. Лутоня — не любивший воров с детства, с той еще, ограбившей его старухи, добавил с потягом.
Гаврило и татарчонок тоже вступили в дело. Вор сперва матерился, пытаясь выстать и драться, потом уже просто выл волком, катаясь по земи, а потом, обеспамятев, сообразив, что убьют — мужики молотили его, как цепами рожь, в четыре дубины, из последних сил, видимо, уже со сломанной рукой и перебитыми ребрами, ринул с нечеловеческим визгом на забор и, украсив заостренный тын обрывками своей рванины и кровью, вылетел на улицу и косо, падая и вскакивая, падая и запинаясь, продолжая натужно выть, побежал куда-то в сторону городовой стены.
— Догнать? — предложил Прохор спокойно и страшно (и ясно стало — догонит, убьет). Гаврила в ответ токмо махнул рукою:
— Мертвое тело найдут, воротная сторожа приволокетси: как там, да што? Енти еще хуже татей ночных!
— Город и так завален мертвыми телами! — снедовольничал Прохор. — Кому нать!
— Охолонь! — спокойно и строго отозвался Лутоня, и парень, косо глянув на деда, сник, опустил голову и далеко отбросил к забору окровавленный ослоп.
Мотя тем часом поила квасом обоих умирающих, Ивана и Любаву. Лутоня, оседлав верхового, поехал искать попа: не вдруг и найдешь!
Нынче Фотий должен был, неволею, отступить от прежних строгостей своих и разрешил вдовым попам править службу. Вдовые священники оказались храбрее семейных. Ходили по дворам из дома в дом, причащали, соборовали и отпевали. Обычно — старики, они не так часто, как молодые, заражались и умирали, да и не было дома у них попадьи да детей, которых ради приходило оставаться живым. Такового вот вдового попа и нашел Лутоня, проплутавши по улицам. Старик выслушал его, кивнул головою:
— Ратник, баешь? Даньщик владычный? — хотел еще что-то вопросить, видимо, укоризненное о Фотии, но не высказал ничего. Токмо пожевал губами.
На каменном, старчески сморщенном, давно успокоенном лице не шевельнулась ни одна черта. Забрав с собою святые дары, он тронулся в путь, наотрез отказавшись от лошади. От платы, совершив обряд, отказался тоже. Велел только себя покормить, дать ломоть хлеба и налить ему квасом объемистую баклажку, которую тут же и вытащил из сумы, объяснив:
— Умирающие пить хотят, а воды нутро уже и не приемлет, дак подаю квас!
— Спасибо те, батюшко! — запоздало отозвался Иван.
— Спаси тя Христос, сыне! — возразил священник, подымаясь. — Выкупим ли хоть нынче грехи наши тяжкие! — примолвил. — Ну, мир дому сему! И пусть не запустеет место сие! — он широко перекрестил дом и благословил ставшую на колени чету Услюмовых. — А вам жить! — примолвил строго. — Внуков берегите!
Ушел, и как-то полегчало, посветлело в доме, вроде и злая тьма растворилась, ушла из углов. Любава тихо лежала за заборкой, потом попросила Матрену; «Перенеси постель мою рядом с Ивановой. Будем помирать, видеть его хочу!»
Мотя растерялась было, но Лутоня молча, хозяйственно, начал передвигать утварь, готовить ложе. Любава сама встала, сгибаясь от болей в нутрях, побелев закушенными губами, перешла на новую постель. Иван, не открывая глаз, протянул руку, взял ее едва теплую ладонь в свою, загрубело-костистую, холодную: «Помнишь?» — прошептал. Оба замолкли надолго. «Помню!» — отмолвила Любава, спустя почти час. Оба вспоминали детство, юность, первого Любавина мужа Семена.
— Помнишь, как он… С дружиной… До свадьбы… Анбар рубил… — Любава только слабо кивнула головой и молча заплакала. Резкая рвотная боль, подымавшаяся откуда-то изнутри, и черно-сизые дурно пахнущие бубоны — «железы» — на шее у одного и в паху у другого мешали спокойной благостной смерти. Но оба крепились, как могли. Потом Ивана стала бить крупная дрожь. Холод разливался по телу. Он крепче, когтистее, сжал руку сестры, она ответила ему легким, чуть заметным пожатием.
— Холодно! — прошептал Иван и замолк, и уже много, много после чуть слышно добавил:
— Здравствуй, Маша! Хорошо мы прожили с тобой! И ты, мамо, здравствуй… Любава сжала ему руку, решила — бредит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140