Не надобно и вам ее хлебать!
И — отпустило. Задумчиво, но и облегченно, руки потянулись к братине с медовухою, и каждый зачерпывал резным ковшичком, наливал себе в каповую чару и отпивал:
— Нынче-то хоть не придут? — прошал Лутоня, вживе переживая сейчас те детские воспоминания, ужас набега, смерть отца, и горестную дорогу в Москву, когда его, дважды ограбленного и голодного, приняла и приветила покойная Наталья.
— Нынче не придет! — отзывается Васька-Василий. — Но и медлить не след.
И в третий раз повторяет настойчиво и веско:
— Как только провянет, готовьте схрон!
Глава 30
Весной совершилась давно ожиданная пакость. Пакость, которую, собственно, можно было предвидеть в любой час со смерти Родослава Ольговича. Пронский князь Иван Владимирович с нанятыми татарами согнал Федора Ольговича с Рязани, сев на его место, и тот бежал за Оку. Дело было семейное: Софья, жена Федора Ольговича, приходилась, как-никак, сестрой великому князю Василию. Но долили литовские дела, опасались набега Витовта и потому держали полки, не распуская, на литовском рубеже. Вот и князь Юрий Козельский с московскими воеводами рубил новый острог в Ржеве. И по совету бояр, Василий дал наказ коломенскому воеводе попросту поддержать Федора Ольговича ратною силой.
Федор Ольгович с приданными войсками из Мурома и Коломны перешел Оку и первого июня на Смядве дал бой пронскому князю. Как оно там совершилось, рассказывали потом наразно. Бранили и рязанского князя, и москвичей-коломенчан, хотя коломенский полк считался едва ли не лучшим в московском войске. Толковали и о татарах, что-де обошли и нежданным ударом с тыла порушили рать, — только полк был разбит, муромский воевода Семен Жирославич угодил в полон, а Игнатий Семеныч Жеребцов, коломенский воевода, был убит. Были убиты Михайло Лялин и Иван Брынко из бояр, а коломенчан пало, сказывали, бессчетно…
Иван Федоров как раз прискакал в Коломну с грамотой от великого князя, когда дошла весть о разгроме полка. Иван тотчас кинулся к сестре.
Любава с белым лицом и трясущимися губами повестила, что муж, зять Ивана, ушел с коломенским воеводою в поход «и ни вести, ни навести!»
Дитенок Любавы ползал по полу, вставал на ножки, ковылял, доверчиво взбираясь на колени к незнакомому дяде. Неужто второго потеряет? — думал Иван, ощущая холодную оторопь между лопаток… Да ведь умен, наперед ни в жисть не полезет, поди! — успокаивал сам себя. Таким родным в эти мгновения стал для него зять, в иную пору чужой и не больно приятный скопидом.
— Деревню-то купили? — спросил невесть почто Любаву. — Расплатились сполна? — Она кивнула, утирая слезы.
— Не реви, накличешь! — хмуро предостерег он сестру и сел, понурясь, не ведая, куда скакать, кого прошать? Смотался на воеводский двор.
Выяснив, что скакать назад тотчас не надобно, порешил сожидать вестей.
Меж тем дошел слух, что убили воеводу Игнатия Жеребцова. Раненые и те, кто остался жив, начали возвращаться через день. Иван, в сильной тревоге, наказал сестре тотчас известить его с княжою почтой (нашел в Коломенском «яме» знакомого мужика), когда воротится зять али какие там вести: ранен ли, в полон ли угодил? И уже подсчитывал выкуп, который придется вручить прончанам, прикидывая, сколь и чего из береженой серебряной ковани занадобится отдать за него? В то, что убит, все как-то не верилось. И матери не было! Наверняка баба Наталья надумала что-ни-то путное в днешней трудноте!
Воины начали возвращаться по домам на четвертый день. К пронскому князю поскакали московские бояре. Игнатия Жеребцова торжественно хоронили в Коломне. Полон был отпущен без выкупа. Тут-то и вызналось, что зять убит. Иван Федоров опять скакал в Коломну, на этот раз посланный городовым боярином, после сопровождал московское посольство в Переяслав-Рязанский, привез-таки сестре тело зятя в дубовой колоде, тяжело и хмуро сказавши Любаве, когда сгружали колоду с телеги:
— Здесь он. Токмо лучше не открывать, жарынь!
Любава все-таки приоткрыла гроб и едва не упала в обморок: колода кипела крупными белыми червями, под шевелящимся покровом которых тела было почти не видать.
— Говорил я тебе! — в сердцах выговаривал Иван судорожно рыдавшей сестре.
— Давай хоронить скорее!
— Он?! — все же переспросила Любава.
— Он! — отозвался Иван. — Признали тамо… Я у коломинчан прошал. — Нашелся, впрочем, и памятный знак — боевой зятев засапожник с тамгою на рукояти, случайно не снятый с мертвого тела победителями, — почти по тому одному и узналось.
Он уж не стал рассказывать сестре всего поряду, что пришлось перевидать, пока подбирали трупы. Сам неделю, кажись, не мог смыть с рук мерзкого запаха гнилой человечины, или казалось так? И в бане выпарился, и то по первости не помогло!
При деятельном посредстве московских бояр мир был вскоре заключен, а прослышав, что против него готовится выступить сам Юрий Дмитрич, брат великого князя, Иван Владимирович Пронский уступил и отступил. Вернул Федору Ольговичу рязанский стол и заключил вечный мир «по любви». И было вдвойне обидно, что мужики погинули дуром, ни за «так», за то только, чтобы Проня опять отделилась от Оки, и взамен сильного Рязанского княжества, как было при Олеге Иваныче, образовались два слабых, как было допрежь него, в обозримом недалеко уготованных к поглощению не Ордой, так Литвой, не Литвой, так великим князем Владимирским…
Схоронив зятя и справив поминки, сидели опустошенно с сестрой в потерявшем хозяина доме. Иван уже переговорил со старостою зятевой деревеньки, что тоже приезжал на поминки, распорядил делами.
— Вота што, Любава! Езжай-ко ко мне, на Москву! — предложил сестре. — Со всема! С Дунькой твоей и с сыном! Иного мужика поздно тебе искать.
Будешь у меня за хозяйку, а кормы твой Онтипа и в Москву заможет возить!
Любава похлюпала носом, вытерла слезы концом платка, молча покивала, соглашаясь. Сказала, помолчав:
— Твоего Ванюху давно женить пора!
— В нашем роду мужики николи рано не женились, — возразил. — Успеет!
— А Серега? (Она уже, видно, прикидывала, как станет хозяйничать в братнем дому.) — Серега, поди, во мнихи пойдет! Его стезя такая, в книгах весь, греческую молвь учит! Покойный Киприан его к себе подручником брал! — прибавил он со сдержанною гордостью. — Он и дома-то не живет, боле там, в митрополичьих палатах при книжарне владычной! Мне тут долго толковал о конце мира…
— Будет конечь-то ему?! — все еще всхлипывая, вопросила сестра.
— Как не быть! Всему бывает конец! — рассудительно отозвался Иван.
— Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!
Сестра беспокойно глянула на него.
— Не сумуй! — успокоил Иван. — Мы с тобою давно умрем к тому времени!
— Деток жалко! — возразила сестра. — Что ж они-то… И не пожить ладом…
— И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все то в руках Господа! — перебил он сам себя. — Не сумуй!
Справили покос. В доме на Неглинной, притихшем было со смерти матери, снова становило шумно. За стол садились едва не вдесятером: Василий Услюмов с татарской женой тоже пока жил у Ивана Федорова. Агаша ходила толстая, в распашном сарафане без пояса, и в перевалку, как утка, — на предпоследнем месяце была. Поздний Любавин сын ковылял по горнице, хватал за колени всех мужиков подряд, путаясь в том, кого ему называть тятей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
И — отпустило. Задумчиво, но и облегченно, руки потянулись к братине с медовухою, и каждый зачерпывал резным ковшичком, наливал себе в каповую чару и отпивал:
— Нынче-то хоть не придут? — прошал Лутоня, вживе переживая сейчас те детские воспоминания, ужас набега, смерть отца, и горестную дорогу в Москву, когда его, дважды ограбленного и голодного, приняла и приветила покойная Наталья.
— Нынче не придет! — отзывается Васька-Василий. — Но и медлить не след.
И в третий раз повторяет настойчиво и веско:
— Как только провянет, готовьте схрон!
Глава 30
Весной совершилась давно ожиданная пакость. Пакость, которую, собственно, можно было предвидеть в любой час со смерти Родослава Ольговича. Пронский князь Иван Владимирович с нанятыми татарами согнал Федора Ольговича с Рязани, сев на его место, и тот бежал за Оку. Дело было семейное: Софья, жена Федора Ольговича, приходилась, как-никак, сестрой великому князю Василию. Но долили литовские дела, опасались набега Витовта и потому держали полки, не распуская, на литовском рубеже. Вот и князь Юрий Козельский с московскими воеводами рубил новый острог в Ржеве. И по совету бояр, Василий дал наказ коломенскому воеводе попросту поддержать Федора Ольговича ратною силой.
Федор Ольгович с приданными войсками из Мурома и Коломны перешел Оку и первого июня на Смядве дал бой пронскому князю. Как оно там совершилось, рассказывали потом наразно. Бранили и рязанского князя, и москвичей-коломенчан, хотя коломенский полк считался едва ли не лучшим в московском войске. Толковали и о татарах, что-де обошли и нежданным ударом с тыла порушили рать, — только полк был разбит, муромский воевода Семен Жирославич угодил в полон, а Игнатий Семеныч Жеребцов, коломенский воевода, был убит. Были убиты Михайло Лялин и Иван Брынко из бояр, а коломенчан пало, сказывали, бессчетно…
Иван Федоров как раз прискакал в Коломну с грамотой от великого князя, когда дошла весть о разгроме полка. Иван тотчас кинулся к сестре.
Любава с белым лицом и трясущимися губами повестила, что муж, зять Ивана, ушел с коломенским воеводою в поход «и ни вести, ни навести!»
Дитенок Любавы ползал по полу, вставал на ножки, ковылял, доверчиво взбираясь на колени к незнакомому дяде. Неужто второго потеряет? — думал Иван, ощущая холодную оторопь между лопаток… Да ведь умен, наперед ни в жисть не полезет, поди! — успокаивал сам себя. Таким родным в эти мгновения стал для него зять, в иную пору чужой и не больно приятный скопидом.
— Деревню-то купили? — спросил невесть почто Любаву. — Расплатились сполна? — Она кивнула, утирая слезы.
— Не реви, накличешь! — хмуро предостерег он сестру и сел, понурясь, не ведая, куда скакать, кого прошать? Смотался на воеводский двор.
Выяснив, что скакать назад тотчас не надобно, порешил сожидать вестей.
Меж тем дошел слух, что убили воеводу Игнатия Жеребцова. Раненые и те, кто остался жив, начали возвращаться через день. Иван, в сильной тревоге, наказал сестре тотчас известить его с княжою почтой (нашел в Коломенском «яме» знакомого мужика), когда воротится зять али какие там вести: ранен ли, в полон ли угодил? И уже подсчитывал выкуп, который придется вручить прончанам, прикидывая, сколь и чего из береженой серебряной ковани занадобится отдать за него? В то, что убит, все как-то не верилось. И матери не было! Наверняка баба Наталья надумала что-ни-то путное в днешней трудноте!
Воины начали возвращаться по домам на четвертый день. К пронскому князю поскакали московские бояре. Игнатия Жеребцова торжественно хоронили в Коломне. Полон был отпущен без выкупа. Тут-то и вызналось, что зять убит. Иван Федоров опять скакал в Коломну, на этот раз посланный городовым боярином, после сопровождал московское посольство в Переяслав-Рязанский, привез-таки сестре тело зятя в дубовой колоде, тяжело и хмуро сказавши Любаве, когда сгружали колоду с телеги:
— Здесь он. Токмо лучше не открывать, жарынь!
Любава все-таки приоткрыла гроб и едва не упала в обморок: колода кипела крупными белыми червями, под шевелящимся покровом которых тела было почти не видать.
— Говорил я тебе! — в сердцах выговаривал Иван судорожно рыдавшей сестре.
— Давай хоронить скорее!
— Он?! — все же переспросила Любава.
— Он! — отозвался Иван. — Признали тамо… Я у коломинчан прошал. — Нашелся, впрочем, и памятный знак — боевой зятев засапожник с тамгою на рукояти, случайно не снятый с мертвого тела победителями, — почти по тому одному и узналось.
Он уж не стал рассказывать сестре всего поряду, что пришлось перевидать, пока подбирали трупы. Сам неделю, кажись, не мог смыть с рук мерзкого запаха гнилой человечины, или казалось так? И в бане выпарился, и то по первости не помогло!
При деятельном посредстве московских бояр мир был вскоре заключен, а прослышав, что против него готовится выступить сам Юрий Дмитрич, брат великого князя, Иван Владимирович Пронский уступил и отступил. Вернул Федору Ольговичу рязанский стол и заключил вечный мир «по любви». И было вдвойне обидно, что мужики погинули дуром, ни за «так», за то только, чтобы Проня опять отделилась от Оки, и взамен сильного Рязанского княжества, как было при Олеге Иваныче, образовались два слабых, как было допрежь него, в обозримом недалеко уготованных к поглощению не Ордой, так Литвой, не Литвой, так великим князем Владимирским…
Схоронив зятя и справив поминки, сидели опустошенно с сестрой в потерявшем хозяина доме. Иван уже переговорил со старостою зятевой деревеньки, что тоже приезжал на поминки, распорядил делами.
— Вота што, Любава! Езжай-ко ко мне, на Москву! — предложил сестре. — Со всема! С Дунькой твоей и с сыном! Иного мужика поздно тебе искать.
Будешь у меня за хозяйку, а кормы твой Онтипа и в Москву заможет возить!
Любава похлюпала носом, вытерла слезы концом платка, молча покивала, соглашаясь. Сказала, помолчав:
— Твоего Ванюху давно женить пора!
— В нашем роду мужики николи рано не женились, — возразил. — Успеет!
— А Серега? (Она уже, видно, прикидывала, как станет хозяйничать в братнем дому.) — Серега, поди, во мнихи пойдет! Его стезя такая, в книгах весь, греческую молвь учит! Покойный Киприан его к себе подручником брал! — прибавил он со сдержанною гордостью. — Он и дома-то не живет, боле там, в митрополичьих палатах при книжарне владычной! Мне тут долго толковал о конце мира…
— Будет конечь-то ему?! — все еще всхлипывая, вопросила сестра.
— Как не быть! Всему бывает конец! — рассудительно отозвался Иван.
— Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!
Сестра беспокойно глянула на него.
— Не сумуй! — успокоил Иван. — Мы с тобою давно умрем к тому времени!
— Деток жалко! — возразила сестра. — Что ж они-то… И не пожить ладом…
— И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все то в руках Господа! — перебил он сам себя. — Не сумуй!
Справили покос. В доме на Неглинной, притихшем было со смерти матери, снова становило шумно. За стол садились едва не вдесятером: Василий Услюмов с татарской женой тоже пока жил у Ивана Федорова. Агаша ходила толстая, в распашном сарафане без пояса, и в перевалку, как утка, — на предпоследнем месяце была. Поздний Любавин сын ковылял по горнице, хватал за колени всех мужиков подряд, путаясь в том, кого ему называть тятей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140