Но вот Рассохин сделал неуловимое движение, метнулся к двери, и тотчас Анфал рванул вслед — но не успел. Дверь с треском, срываясь с подпятников, отлетела посторонь. Глухо и страшно проскрежетало железо по железу. В дверь лезли с копьями, саблями, топорами в руках рассохинские «лбы» с тупыми, бычьими мордами, с глазами убийц.
Сабельный переплеск вновь взвился и повис в сгустившемся воздухе. Анфал, сметя силы, отступал, опрокинув стол как преграду меж ним и убийцами. Он был без кольчатой рубахи, и почуял промашку свою почти что сразу. Его достали и раз, и другой, и третий. Резня еще шла на равных — ибо набившиеся в горницу убийцы попросту мешали друг другу, но тут на крутой лестнице восстал вопль, рухнуло с треском вниз чье-то тело, и Анфал с падающим сердцем узнал голос сына: Нестор ворвался в горницу. Яростный, бледный, кажется, уже раненный, едва не зарубил Рассохина, отпрыгнувшего в сторону, вонзил короткий охотничий меч по рукоять в чье-то могутное тело, и тот по-кабаньи хрюкнул, оседая, и тотчас несколько сабель и топоров обрушились на Нестора. «А-а-а-а-а! Несте-е-е-е-е-ра!» — страшно закричал Анфал (не на помочь отцу, на улицу надо было бежать, созывать помогу!) и ринул вперед, рубя крест-накрест с дикою проснувшейся силой, и уже над телом сына стоючи, почуял, как чье-то холодное лезвие (то был Рассохин) вошло ему в бок и, пронзив грудь, достало сердце. Анфал еще раз взмахнул саблей, еще раз рубанул и пал плашью, раскинутыми руками прикрывая труп Нестора… Убийцы расступились, потрясенные. Трое зарубленных валялись по сторонам, один, с отрубленною рукою, медленно оплывал по стене, бледнея и теряя сознание. Хлещущая из отрубленной у самого плеча руки кровь заливала горницу. На него никто не обращал внимания. Ватажники вдруг ужаснулись тому, что совершили. Даже в их неразвитых, замутненных хмелем головах начинала поворачиваться злая мысль: чего же они сотворили? Это же Анфал, Анфал Никитин! И кто-то в изодранном малахае медленно потянул шапку с головы.
Весть о смерти Анфала, вернее, об убийстве новгородским беглецом Рассохиным Анфала вместе с сыном Нестором скоро дошла до Нового Города и была занесена в летописи. Редкий случай, когда величие личности, не облаченной ни княжеским, ни каким иным знатным именем, признают даже враги!
Но кто отметил, кто заметил хотя, неизбывное горе маленькой, совершенно седой старушки. Которая обмывала и укладывала в домовины того и другого, долго плакала на погосте, уже схоронив мужа и сына, и невестимо исчезла потом, ушла с дорожным посохом и торбою. Куда? Мы не ведаем. По Руси гулял мор, и множество заболевших да попросту замерзших на путях странников и странниц (зима та была зело студеной) оставалось на дорогах, объеденные зверьем и расклеванные птицами… Мир безвестному праху ее!
Глава 49
То, что Великую Орду, от стен Китая до Днепра, уже не собрать, не бросить на врага сотни тысяч копыт знаменитой степной конницы, что бы там ни говорили огланы и беки, старый Идигу понимал слишком хорошо.
Да, он одолел Джелаль эд-Дина, изгнал из Сарая Кепека, уничтожил Иерем-Фердена, посаженных Витовтом. Но теперь подымается новый ставленник литвина Кадыр-Берды, и подымается отсюда, из Крыма, многажды завоеванного, но так и не покоренного до конца. И опять в движение приходит вся Орда, вплоть до Тюмени, опять льется кровь, ненужная кровь!
Когда-то здесь, в Крыму, он, Идигу, брал штурмом древние стены Херсонеса. Было это почти двадцать лет назад. И помнил доселе, как плясало над крышами яркое, ярое пламя, восставал ор и плач жителей, выбегающих из своих, объятых пожаром, жилищ… Фряги вовремя заплатили ему отступное, но и без того губить Кафу, разоряя торговлю этого приморского города, не стоило. Города, сперва поднявшего, а затем предавшего Мамая, уцелевшего при Тохтамыше, поддержавшего Джелаль эд-Дина против него, Идигу! Как он ненавидел их; этих хитрых фрягов! Но где он будет иначе обращать в звонкий металл, в шелка, украшения и оружие плоды грабежа и собранных даней: кожи, скот, восточные ткани, рыбью икру и рабов!
Он шагом ехал вдоль берега по мощенной каменными плитами дороге, поглядывая на лежащую в отдалении Генуэзскую крепость, башни и черепичную коросту крыш. Синее море плескалось вдали, и с чадом человечьих жилищ мешался чистый и влажный запах морской стихии. И виделись в отдалении уходящие в туманное марево корабли.
По дороге гнали толпы связанных кожаными арканами аланских и черкасских рабов и рабынь. Чумазые дети испуганно бежали рядом, цепляясь за подолы матерей. Какая-то старуха из полона, в черном одеянии, выбежав из толпы пленных, стала неразборчиво выкрикивать горские проклятия, обратясь в сторону Едигея. Видимо, признала в конном старике главного начальника. Идигу глянул на нее молча, махнул рукой, и тотчас ближайший воин, вытянув саблю, рубанул скоса так, что голова и рука старухи отвалились, съехали на землю, а тулово, лишенное головы, рухнуло в пыль.
Прочие продолжали бежать мимо, пугливо взглядывая на труп. Он даже не будет брать за них выкуп, а всех попродаст кафинцам! Нужны брони, сабли, арбалеты фряжской работы, надобно серебро, но прежде всего оружие. Идигу не собирался отдавать Крым ни Кадыр-Берды, ни Витовту. Когда-то Джелаль эд-Дин, которого безуспешно искали на Руси, сделав нежданный набег на Сарай, скрылся у Витовта. С тех пор, через год-два, Витовт упорно возводит на престол Орды своих ханов, а Идигу свергает их, ставя своих. И уже нет ни времени, ни сил руководить всею Ордой.
Не надо было свергать Булат-Салтана — запоздало подумал он. Все равно! Осильнев, Булат-Салтан сам бы зарезал его, Едигея! Такова жизнь!
Змеился дым костров и, ежели прикрыть вежды, можно было представить себе ту, давнюю, осаду греческого Херсонеса, города, которого уже нету теперь. Как врывались в улицы, и запаленные кони пили из священных, облицованных камнем, водоемов. Идигу тогда, минуя пожарища, выехал к побережью и остановился на высоком каменистом урезе берега, на краю уже полуобрушенной, подымающейся от самой воды древней городской стены. Воины разбивали греческие каменные амбары, волочили добро. Идигу шагом ехал вдоль берега, где морской ветер отдувал дым и горечь пожарищ и можно было дышать полною грудью. Он знал, не раз бывавши в Крыму, всю эту изломанную, изрытую морем гряду гор от Чембало до самой Кафы. Конечно, ему и тогда и теперь неведомо было, что означают мраморные столбы и ступени разрушенного греческого форума, застроенные христианскими храмами. Столбы, продольно прорезанные каменными бороздками — каннелюрами. Его не трогали ни выщербленные мозаики, ни полукруглые купола христианских церквей, ни эти портики и колоннады — неведомая, древняя, довизантийская, дохристианская даже, старина Херсонеса Таврического. Он и не подозревал, что походя уничтожил город, просуществовавший почти две тысячи лет и переживший смену великих цивилизаций: древнегреческой, скифской, византийской и римской.
Носатые греки и гречанки в их развевающихся хламидах не казались ему посланцами далекого прошлого, а лишь крикливою городскою толпой одного из многих взятых его воинами городов. Голубовато-белые колоннады из проконесского мрамора, остатки базилик и языческих храмов оставляли его равнодушным.
Идигу был стар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140