Рыба, лонись, хорошо шла, засолили.
Подперев щеку загрубелой в постоянных трудах рукой, присела к столу, жалостно глядела на мужа, как ел, двигая желвами скул, какой худой стал да старый! Глядела на его поседелые, редкие волосы, тихо плакала про себя, не узнавая прежнего красавца мужа.
Над головою, в низкой, срубленной абы как, хижине слоисто плавал дым, лохмы сажи свисали с потолка, набранного из плохо ошкуренного накатника, бедная деревянная утварь, потрескавшаяся, потемнелая, пряталась по углам.
«Горюшица моя, горе-горькая!» — думал Анфал, продолжая есть и роняя редкие слезы в деревянную миску. Пока сидел, злобился мало и думал о семье. А теперь, вот она, постаревшая верная жена, вот он — сын, со страхом и обожанием взирающий на вернувшегося из небытия отца. Вот это я и нажил всею жизнью своею! — думал, ел и не понимал — что же теперь!
— Хлеб-то есь? — вопросил.
— Когда и кору едим! — возразила жена. Подала сухой, ноздреватый, похожий на катышек сухого навоза, колобок.
Анфал отстранил рукой, тяжело вымолвил:
— Будет хлеб!
— К Рассохину пойдешь? — вопросила жена.
— Он ко мне придет да и в ноги поклонит! — твердо пообещал супруг.
Единый глиняный светильничек, заправленный растопленным жиром, едва освещал горницу. Легли, потушив светец, вместе. Изба быстро выстывала.
«Как вы тут зимой?» — вопросил.
— Соломой да лапником обложим, да и снегом заволочим, так и живем! — сказала.
— Батя, а ты все три года в яме сидел? — хрипло вопросил сын, взобравшийся на полати.
— Все три! — ответил Анфал. — Едва не ослеп. Спи!
— Устала я без тебя! — тихо призналась жена. — Вот ты со мною рядом и опять мочно жить! Рыбы наловим, да по зимам Несторка путики на куроптей ставит!
Анфал молча прижал женку к себе, не давая ей говорить, боялся сам возрыдать, слушая невеселый рассказ.
Из утра начали подходить люди. Спрашивали: «Ты живой, Анфал?», иные рассматривали, как зверя в клетке, иные молча, крепко жали руки, обнимались. Звучал рассказ о тех, кто погиб, отбежал, схвачен татарами да и уведен в Орду. Кирюха Мокрый хозяйственно притащил кленовый жбан пива, пояснил: «К тебе, атаман, сейчас приходить будут все, кому не лень, а у хозяйки твоей, вишь, и снедного-то пооскуду!»
Свежим хлебом снабдил низовский купец Прохор. Долго, с опаскою оглядывал Анфала, верно, прикидывал — сколько ты, мол, стоишь теперь?
— Не сумуй! — ответил Анфал, верно поняв разглядыванья торгового гостя. — Оклемаю — и ты от меня покорыстуешьси!
Жена робко заметила, что вот, мол, тоже человек, восчувствовал!
— Был бы человек, — отверг Анфал, — вам бы хлеба принес, когда вы тут кору жрали!
Рассохин все не шел, верно, чуял, что будет непростой разговор. Зато шумно ввалился Онфим Лыко, тряс за плечи, давил в объятиях и радовался:
— Живой! А мы уж трижды тут мужиков посылали тебя вызволять, да вси и погинули, вишь!
— Ведаю, — отмолвил Анфал. — Однова и мне троих мертвяков показали…
— Не договорил, махнул дланью. Сидели, уложив тяжелые руки на янтарно-желтую, с вечера выскобленную супругой, столешню, пили дареное пиво. У Анфала с отвычки пошумливало в голове. Давеча жена пожаловалась:
— Муж-кормилец, дров на зиму нетути!
Анфал только махнул рукой: «Будут и дрова! Привезем! А нет, новый терем срубим, а етую рухлядь — на дрова!»
Рассохин с Жадовским явились в конце недели с бутылью фряжского, которое Анфал решительно отверг:
— Забери, забери! Сперва погуторим с тобою!
Разговор был труден. Рассохин все вертелся, путал, уверял, что вызнали о погроме, и потому не подошли сами, не ведали, сколь татар, да и не знали, уцелел ли который из наших.
— Не ведали! Мы трое ден держались, ждали подмоги! — остывая, кипел Анфал. — Нать было уведать! Да и кто донес? Татарам кто весть дал? Из купцов? Не блодишь? Гостей торговых, почитай, всех в ту пору переняли!
Молча выслушал рассказ о московитах, о Юрии Дмитриче, которому, будто, подарена Вятка, или там дана в кормление… Буркнул: «Мне сперва надо сына с женой накормить!» Но не стал заводиться, не время было выяснять дела с Москвой. Расспросил, как дела в Новгороде Великом. Молча выслушал весть смерти своих ворогов.
— Господь прибрал! — прибавил Жадовский.
— Или черт! — возразил Анфал. Жизнь шла мимо него, что-то совершалось вокруг, а он ничего не знал, не ведал, сидел в смрадной яме.
Расстались ни то ни се, ни друзья, ни враги, так до конца и не выяснив, кто был виноват в давешнем разгроме. Анфал понимал, конечно, что ссориться с бывшим соратником, который нынче вошел в силу на Вятке и держит руку великого князя Московского, не след. Понимал, и все же едва сдержался, чтобы не бросить Рассохину в лицо: «Изменник!» После чего надобно было бы разом начинать новую колготу в Хлынове, на что пока вовсе не было сил. Мужики ушли, всучив-таки ему оплетенную, темного стекла бутыль с иноземным вином. Так и не понял: каются али и, верно, не виноваты в прежней беде?
Дела, однако, не ждали. Покашливая — проклятая яма вытянула все здоровье, проела до костей, — собрал невеликий круг. Отправились по чудским погостам собирать дань воском, медом, мехами и мягкой рухлядью.
Отвыкшие от правильных поборов инородцы бросались в драку, то и дело звенела сталь. Воротился Анфал, посвежевший, уверенный в себе, уже к белым мухам, к первым заморозкам, с богатою добычей, позволившей и припас закупить, и справу, и оружие. Потому и терем порешил рубить тотчас, не стряпая. Не роскошные хоромы какие, но чтобы хоть под дымом сидеть, разогнувшись, не глотать горечи, глаза бы не слезились тою порою! Собрал ватажников. Миром срубили избу играючи. Двух недель не прошло, как подняли стены до потеряй-угла. Поставили стаю (коня и двух молочных коров привел из похода Анфал, самолично зарубив хозяина скотины, вздумавшего было отбивать свое добро). И уже густо летел снег, когда крыли кровлю, разметая выпавшие за ночь сугробы. И старую избу развалили на дрова, и лосиная туша висела на подволоке, и пришло время возрождать большой круг, возрождать мужицкое царство. И вот тут-то и началась пря, тут-то и возникло то, что копилось все эти пропущенные им годы. Москва осильнела. Казанские и жукотинские татары все реже отваживались спорить с ратями великого князя Владимирского. А возродить круг, значило и наместника княжеского попросить убраться отсель, подобру-поздорову, и Юрия Дмитрича, ведомого всем воеводу, разъярить. Не решались! Так и зависло дело на полупути. Не было того остервенения княжеской властью, чтобы дошло до желания драться с Москвой.
Гудел круг. Ватажные витии кричали с крыльца, и все наразно. Рассохин с Жадовским в двое глоток требовали не спорить с великим князем, а напротив того, ходить в еговой воле: от Нового Города оборона, и от татар защита немалая! Уговорили. Не постановил крут рассорить с Москвой.
Доругивались напоследях, уже в горнице, шваркнув в угол перевязь с саблей, шапку сунув на палицу, валились нынешние «ватаманы» за стол, угрюмо взглядывая друг на друга, черпали пиво из объемистой каповой братины, выпивая, ухали, обтирали усы.
Жирослав Лютич в конце концов ударил Анфала по плечу:
— Не журись, Анфал! Вольница! Всяк думат — так ишо, мол, повернет, как и по нраву придет? Прижмут нас тута, за Камень уйдем! Там места дикие, нехоженые! Там и содеем наше мужицкое царство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Подперев щеку загрубелой в постоянных трудах рукой, присела к столу, жалостно глядела на мужа, как ел, двигая желвами скул, какой худой стал да старый! Глядела на его поседелые, редкие волосы, тихо плакала про себя, не узнавая прежнего красавца мужа.
Над головою, в низкой, срубленной абы как, хижине слоисто плавал дым, лохмы сажи свисали с потолка, набранного из плохо ошкуренного накатника, бедная деревянная утварь, потрескавшаяся, потемнелая, пряталась по углам.
«Горюшица моя, горе-горькая!» — думал Анфал, продолжая есть и роняя редкие слезы в деревянную миску. Пока сидел, злобился мало и думал о семье. А теперь, вот она, постаревшая верная жена, вот он — сын, со страхом и обожанием взирающий на вернувшегося из небытия отца. Вот это я и нажил всею жизнью своею! — думал, ел и не понимал — что же теперь!
— Хлеб-то есь? — вопросил.
— Когда и кору едим! — возразила жена. Подала сухой, ноздреватый, похожий на катышек сухого навоза, колобок.
Анфал отстранил рукой, тяжело вымолвил:
— Будет хлеб!
— К Рассохину пойдешь? — вопросила жена.
— Он ко мне придет да и в ноги поклонит! — твердо пообещал супруг.
Единый глиняный светильничек, заправленный растопленным жиром, едва освещал горницу. Легли, потушив светец, вместе. Изба быстро выстывала.
«Как вы тут зимой?» — вопросил.
— Соломой да лапником обложим, да и снегом заволочим, так и живем! — сказала.
— Батя, а ты все три года в яме сидел? — хрипло вопросил сын, взобравшийся на полати.
— Все три! — ответил Анфал. — Едва не ослеп. Спи!
— Устала я без тебя! — тихо призналась жена. — Вот ты со мною рядом и опять мочно жить! Рыбы наловим, да по зимам Несторка путики на куроптей ставит!
Анфал молча прижал женку к себе, не давая ей говорить, боялся сам возрыдать, слушая невеселый рассказ.
Из утра начали подходить люди. Спрашивали: «Ты живой, Анфал?», иные рассматривали, как зверя в клетке, иные молча, крепко жали руки, обнимались. Звучал рассказ о тех, кто погиб, отбежал, схвачен татарами да и уведен в Орду. Кирюха Мокрый хозяйственно притащил кленовый жбан пива, пояснил: «К тебе, атаман, сейчас приходить будут все, кому не лень, а у хозяйки твоей, вишь, и снедного-то пооскуду!»
Свежим хлебом снабдил низовский купец Прохор. Долго, с опаскою оглядывал Анфала, верно, прикидывал — сколько ты, мол, стоишь теперь?
— Не сумуй! — ответил Анфал, верно поняв разглядыванья торгового гостя. — Оклемаю — и ты от меня покорыстуешьси!
Жена робко заметила, что вот, мол, тоже человек, восчувствовал!
— Был бы человек, — отверг Анфал, — вам бы хлеба принес, когда вы тут кору жрали!
Рассохин все не шел, верно, чуял, что будет непростой разговор. Зато шумно ввалился Онфим Лыко, тряс за плечи, давил в объятиях и радовался:
— Живой! А мы уж трижды тут мужиков посылали тебя вызволять, да вси и погинули, вишь!
— Ведаю, — отмолвил Анфал. — Однова и мне троих мертвяков показали…
— Не договорил, махнул дланью. Сидели, уложив тяжелые руки на янтарно-желтую, с вечера выскобленную супругой, столешню, пили дареное пиво. У Анфала с отвычки пошумливало в голове. Давеча жена пожаловалась:
— Муж-кормилец, дров на зиму нетути!
Анфал только махнул рукой: «Будут и дрова! Привезем! А нет, новый терем срубим, а етую рухлядь — на дрова!»
Рассохин с Жадовским явились в конце недели с бутылью фряжского, которое Анфал решительно отверг:
— Забери, забери! Сперва погуторим с тобою!
Разговор был труден. Рассохин все вертелся, путал, уверял, что вызнали о погроме, и потому не подошли сами, не ведали, сколь татар, да и не знали, уцелел ли который из наших.
— Не ведали! Мы трое ден держались, ждали подмоги! — остывая, кипел Анфал. — Нать было уведать! Да и кто донес? Татарам кто весть дал? Из купцов? Не блодишь? Гостей торговых, почитай, всех в ту пору переняли!
Молча выслушал рассказ о московитах, о Юрии Дмитриче, которому, будто, подарена Вятка, или там дана в кормление… Буркнул: «Мне сперва надо сына с женой накормить!» Но не стал заводиться, не время было выяснять дела с Москвой. Расспросил, как дела в Новгороде Великом. Молча выслушал весть смерти своих ворогов.
— Господь прибрал! — прибавил Жадовский.
— Или черт! — возразил Анфал. Жизнь шла мимо него, что-то совершалось вокруг, а он ничего не знал, не ведал, сидел в смрадной яме.
Расстались ни то ни се, ни друзья, ни враги, так до конца и не выяснив, кто был виноват в давешнем разгроме. Анфал понимал, конечно, что ссориться с бывшим соратником, который нынче вошел в силу на Вятке и держит руку великого князя Московского, не след. Понимал, и все же едва сдержался, чтобы не бросить Рассохину в лицо: «Изменник!» После чего надобно было бы разом начинать новую колготу в Хлынове, на что пока вовсе не было сил. Мужики ушли, всучив-таки ему оплетенную, темного стекла бутыль с иноземным вином. Так и не понял: каются али и, верно, не виноваты в прежней беде?
Дела, однако, не ждали. Покашливая — проклятая яма вытянула все здоровье, проела до костей, — собрал невеликий круг. Отправились по чудским погостам собирать дань воском, медом, мехами и мягкой рухлядью.
Отвыкшие от правильных поборов инородцы бросались в драку, то и дело звенела сталь. Воротился Анфал, посвежевший, уверенный в себе, уже к белым мухам, к первым заморозкам, с богатою добычей, позволившей и припас закупить, и справу, и оружие. Потому и терем порешил рубить тотчас, не стряпая. Не роскошные хоромы какие, но чтобы хоть под дымом сидеть, разогнувшись, не глотать горечи, глаза бы не слезились тою порою! Собрал ватажников. Миром срубили избу играючи. Двух недель не прошло, как подняли стены до потеряй-угла. Поставили стаю (коня и двух молочных коров привел из похода Анфал, самолично зарубив хозяина скотины, вздумавшего было отбивать свое добро). И уже густо летел снег, когда крыли кровлю, разметая выпавшие за ночь сугробы. И старую избу развалили на дрова, и лосиная туша висела на подволоке, и пришло время возрождать большой круг, возрождать мужицкое царство. И вот тут-то и началась пря, тут-то и возникло то, что копилось все эти пропущенные им годы. Москва осильнела. Казанские и жукотинские татары все реже отваживались спорить с ратями великого князя Владимирского. А возродить круг, значило и наместника княжеского попросить убраться отсель, подобру-поздорову, и Юрия Дмитрича, ведомого всем воеводу, разъярить. Не решались! Так и зависло дело на полупути. Не было того остервенения княжеской властью, чтобы дошло до желания драться с Москвой.
Гудел круг. Ватажные витии кричали с крыльца, и все наразно. Рассохин с Жадовским в двое глоток требовали не спорить с великим князем, а напротив того, ходить в еговой воле: от Нового Города оборона, и от татар защита немалая! Уговорили. Не постановил крут рассорить с Москвой.
Доругивались напоследях, уже в горнице, шваркнув в угол перевязь с саблей, шапку сунув на палицу, валились нынешние «ватаманы» за стол, угрюмо взглядывая друг на друга, черпали пиво из объемистой каповой братины, выпивая, ухали, обтирали усы.
Жирослав Лютич в конце концов ударил Анфала по плечу:
— Не журись, Анфал! Вольница! Всяк думат — так ишо, мол, повернет, как и по нраву придет? Прижмут нас тута, за Камень уйдем! Там места дикие, нехоженые! Там и содеем наше мужицкое царство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140