Тем паче что все в черед брали его на руки: и хозяин дома Иван Федоров, и его старший сын Иван Иваныч, что подкидывал визжащего от ужаса и восхищения малыша к самому потолку, и вечно пахнущий конем Гаврило, что учил его ездить верхом на лошади, и тот, темный, густобородый, строгий дядя Василий, что тоже брал иногда на руки и пел ему тихонько грустные, на каком-то ином языке сложенные песни. А то врывался в дом светловзвихренный Сергей, рассеянно взлохматив головенку малыша и посадив его на колено, начинал сказывать о каком-то далеком Царском Городе, о том, что оттуда должны прислать на Москву нового владыку — главного попа городского, как уже начинал понимать Любавин отрок.
В доме, с приходом Сергея вовсе становилось шумно и радостно. Обе стряпеи бегали тогда взапуски, подавая на стол. Любава чинно присаживалась к краю, вместе с Агашей, которая тяжело дышала, как галчонок раскрывая рот, и вертела головой, вслушиваясь во все еще малопонятную ей русскую молвь.
В конце июня дошли вести, что погорел Ростов — весь — выгорела даже соборная церковь. В огне погибло до тысячи народу и посылали мастеров в помочь туда, помогать избывать беду. Из Литвы приходили разные вести.
Витовт на сей раз рассорился со Свидригайлом и дело дошло почти уже до войны. Василий первым вызнал от Ивана Кошкина, что литовского князя сожидают на Москве, и что великий князь уже пересылался с ним грамотами.
Спорили, сидя за столом.
— Засядут ли литвины наших бояр, а там и все мы попадем под Литву, как куропти! — хмуро говорил Иван.
— Не скажи! — вертел головой Василий. — Вишь, Витовт теряет, мы — берем! Со Швидригайлом какая ни есть литовская сила к нам придет!
— Навидались литвинов досыта! — недовольничал Иван.
Сын тоже подавал голос:
— Там не выстояли противу Витовта, здесь замогут ли? — Сергей подымал строгий взор, усталый от постоянного книжного чтения и свечного огня.
Очами озирал собрание старших:
— Были бы крещены по православному канону! — говорил. — Не Литва страшна, а католики.
— Чего нового-то владыку не шлют? — ворчливо вопрошал отец.
Сергей передергивал плечами.
— Бают, рукоположили уже!
— Грека али русича? — не отступал отец.
— Грека, кажись!
— Киприан, то был свой, хош и болгарин… — раздумчиво тянул Иван Федоров, прожевывая кусок вареной говядины, — а ныне — неведомого кого пришлют?
— А што тебе? — забывшись, прошал Василий.
— Мне-то што? А ты не забыл, что я владычный даньщик? У меня и кормы-то с Селецкой волости поболе идут, чем с Острового!
— Прости, Иван! — винился Василий. — Не смекнул враз… Думашь, от того дела отставить могут?
— Отставить навряд, а напакостить всегда есть кому…
В избе было жарко, отваливаясь от мясных щей, утирали взмокшие лбы рушниками, рыгали, наевшись, пили холодный терпкий квас. В горнице стоял крепкий дух от варева, от кожаных поршней мужиков, от разгоряченных тел, запах жилья, кожи и конского пота. В оконце, затянутом пузырем, билась ошалевшая синяя лесная муха.
— Мед-то у тебя свой? — прошал Ивана забредший на погляд и усаженный за стол знакомый княжой ратник.
— Не! Двоюродник мой, Лутоня, шлет из деревни! — Мед стоял в кленовой миске на столе, и мужики отламывали куски ножом и отправляли в рот вместе с хлебом.
— Вот, еговый брат! — домолвил Иван, указывая на Василия. Ратник покивал, глянул с невольным удивлением — ведал, что тот киличей и служит у великого боярина, княжого возлюбленника, самого Ивана Андреича Кошкина — эко! Подумал: «И не угадаешь, какой Орды, какой родни!»
— Крестьянин?
Василий кинул глазом, кивнул.
— Дивно кажет? — вопросил с подковыркою.
— На землях Юрия Дмитрича самого! Он у меня и медовар, и хозяин статочный! И детей цельная дружина у ево!
Гость, несколько осаженный, крякнул, поспешил переменить речь:
— Как тамо, в Орде?
Василий поскучнел, передернул плечом.
— Не ведаю! — отмолвил. — Зимой Булат-Салтан сел на царство!
— Дак… етто — опасливо протянул гость. — До нас-то он добр?
— Не ведаю! — возразил Василий, прекращая речь. Великие бояре не взяли в слух, что ж простому ратнику сказывать о своих опасениях!
Сам он давно искал и, кажись, уже нашел место для себя в самом Кремнике, за монастырем, где продавалось полдома хозяином, перебравшимся на Подол. Хотелось к тому часу, как Агаше родить, иметь свое жило, да и опасался он, сильно опасался Едигея!
Доцветал июль. Докашивали и дометывали последнее сено. Весь луг за Москвою-рекой был уставлен свежими островерхими копнами. Из деревень, той и другой наезжали старосты. Иван уезжал по делам владычным в Селецкую волость, с горем наблюдая, как там и тут окрестные владельцы, пользуясь отсутствием митрополита, залезают то с потравою, то с незаконными поборами во владычные волости. Кое-кто из посельских спешил, по заглавию, набить свою мошну за владычный счет. Над Ивановой занудливой честностью надсмехались. Корили и в глаза, и по заочью.
— Али мыслишь, пред Господом — грех?!
— И грех… И… — попросту матерь меня так выучила! Чужого не бери, возьмешь на грош, замараешь себя на целую гривну! — ворчливо отвечал, отводя глаза.
Что и сын у него на владычном дворе, и отец работал едва не всю жисть на митрополитов — о том баять не стоило.
Год был ветреный, неспокойный, жара сменялась дождями. В небесах погромыхивало. По окраинам княжества снова гулял мор, уже зацепивший Ржеву, Можай, Дмитров, Звенигород, Переяславль, Владимир, Юрьев, Рязань и Таруссу. Как-то все кругом, огибая Москву. Но хлеба поднимались хорошо, и злой ратной беды не предвиделось, а потому народ был весел, готовились к жатве хлебов, главному празднику и главной трудовой страде хлебной крестьянской пашенной России.
В княжеских теремах в эту пору вновь шли пересуды и споры. Великий князь Василий, задумав принять к себе Витовтова врага, вновь поругался с женой. Почему Витовт не бросил все свои и польские (и рыцарские!) силы, чтобы задавить Россию? Частью потому, что не мог сговорить с Ягайлой, не раз и не два пытавшемся уничтожить Витовта, частью потому, что с рыцарями тоже не получалось союза. Те хотели подчинить Новгород и Псков себе, но не Витовту, но не власти Литвы, с которой у немцев доселе была рать без перерыву! И дело шло не к союзу с рыцарями против православной Руси, а к небывалой доселе войне с Орденом, к Грюнвальду дело шло, к одному из тех великих сражений, смысл которых поднимается высоко над обычной феодальной грызней и определяет само грядущее бытие народов. Но и не в том только было дело! Витовта неудержимо тянуло на Запад, а не на Восток. Он мог — и теперь мог! — принять со всею великой Литвой православие. Но он этого не сделал, и прямо заявил поставленному им самим митрополиту Цамблаку, что примет православие только тогда, когда его примет Папа Римский. От Папы Витовт всю жизнь ждал королевской короны. Корона была получена, в конце концов, но «не доехала до места», застряла в Польше, и Витовт умер, так и не получивши ее.
Витовт рвался на Запад, мечтал стать польским королем вослед Ягайле.
Мечты развеялись прахом. Ягайло-таки пережил брата и сумел на старости лет произвести на свет наследника своего престола. Витовт рвался на Запад, и Восток ему был ни к чему. Он не мог понять, почуять грядущего величия России. Ему не открылась великая судьба этой страны, когда-то открывшаяся с вершины холма Александру Невскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140