В подвале никто не пострадал, даже мать, которая вбежала в последнюю секунду и остановилась у самой двери. Она почувствовала только толчок в спину, земля дрогнула под ногами, у матери перехватило дыхание, и она упала. Еще долго после этого она была как в дурмане, но все же видела, что бабушка лежит рядом, шевеля губами и протягивая к ней руку, видела, как другие выползают через подвальное окно наружу. Семнадцать мужчин и женщин, в основном пожилые люди, стояли во дворе и глядели на дом, внешне целехонький. Лишь стекла в подъезде побились, сорвало несколько дверей, да ступеньки превратились в пыль. Пути к квартирам, хотя они совершенно не пострадали, больше не было.
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок. Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок. Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36