— Раз — левой, два, три, раз — левой, два, три,— декламировала она, отбивая на коленке такт, будто на барабане.
— Ну хватит,— сказала Корди, взяв ее за плечо.— Если ты кричишь «левой!», это еще вовсе не значит, что за тобой кто-то пойдет.
Но Урсула продолжала притопывать, напевала мелодии из «Трехгрошовой оперы» и «хМамаши Кураж», лишь ненадолго умолкая, когда Корди рассказывала о Брехте, которого встретила в Берлине после возвращения его из эмиграции.
— Ты с ним говорила? — допытывалась Урзель.— Что он сказал?
Корди рассмеялась и назвала ее, а заодно и меня наивными мечтателями.
— Кто вы? И кто я? И кто примет нас всерьез?
У Вильдер-Манна заскрежетал трамвай, да так громко, что, несмотря на всю пылкость Корди, я толком не понял, почему она клянет свое существование, вечера в оперетке и наше ребячливое хвастовство.
— Но времена меняются, и быстро! И на бога нельзя уповать! — пропела Урсула, кляня школу, учителей, все на свете, опять забарабанила, засвистела. Я ушел, а она осталась. Я еще слышал, как Корди ей сказала:
— Ну вот что, девочка, хватит. Дикие выходки мне вообще не импонируют, все эти твои капризы и скулеж. Чего вы хотите-то? Не зная цели, так и будешь ходить по кругу.
Мать с отцом уже почти не разговаривали.
— Он спит, когда она приходит с работы, или глазеет на уличный фонарь,— сказал брат, засовывая спичку в замок кондукторской сумки.
В квартире стояла тягостная тишина — и так час за часом. После молчаливого ужина мать принималась за свои счета и накладные. Комнатные часы аккуратно отбивали время: динь-дон. Затаив дыхание, я влез на стул и остановил маятник.
— Что случилось? — Не слыша тиканья, отец очнулся от своих раздумий. Как я спрыгнул со стула, он не заметил, пробормотал «надо же!» и, осторожно пустив часы, проговорил: — Ни на что нельзя вполне положиться.
Но еще больше он удивился, когда захотел пересчитать мелочь,— кондукторская сумка не открывалась. Все это развеселило мать, и она ехидно спросила:
— Но, нельзя положиться? А ведь кое-кто говорил,
что все у него всегда сходится точно до пфеннига и д секунды...
Отец пожал плечами, с трудом вытащил из замка спичку и смущенно ответил:
— Мало ли что человек говорит.
Потом он подсел к матери, прислушиваясь к часам; судя по всему, молчание стало для него невыносимым.
— Все в порядке, даже говорить не стоит, Герди,— сказал он.— Будь твои расчеты такие же простые, я бы смог тебе помочь. Поверь, я бы с радостью это сделал.
Из костюма, сшитого бабушкой к конфирмации, я вырос, но ничего другого для меня не нашлось, когда мы поехали в Брабшюц на свадьбу Инги. Когда мой брат и сын дяди Херберта рассыпали цветы по дороге в церковь, я, стыдясь своих коротких рукавов и штанин, прятался за спинами деревенских. Мне пришлось выпить шнапса и поздравить кузину, и теперь я чувствовал себя прескверно. Жениха я сразу возненавидел, так как он смотрел на меня сверху вниз, как на школяра, хотя и был-то старше всего на несколько лет. Он был в черном костюме, только, не в пример мне, слишком просторном,— в пиджаке с непомерно широкими ватными плечами и в цилиндре, качавшемся на голове при каждом его шаге, и костюм и цилиндр ему одолжил тесть. В церковь я заходить не стал и пригнулся, когда Инга обернулась, ища меня взглядом. Ее лицо пылало, как раньше, во время наших шутливых потасовок, она снова отрастила волосы, но уже не заплела их в косы, а сделала перманент, украсив его отливающей серебром свадебной наколкой. Платье ее тоже отливало серебром и пышными складками топорщилось на груди и на бедрах.
— Она на пятом месяце,— шепнула тетя Миа, стоявшая подле меня, поскольку родственники выстроились парами: Хелли и вдовый Ингин свекор, дядя Херберт с женой, мои родители, Лотта и Макс, дядя Георг с дочерью Эльке и другие.
— Только я одна,— всхлипнула Миа, слезы градом катились по ее напудренным щекам.
На обратном пути — он составлял метров триста-четыреста — кузина отправила заказанную коляску вперед, а сама пошла пешком/смеясь, кивая и подпрыгивая, чтобы каждый в толпе ее увидел. Потом она стала вытаскивать из своего букета розы, одну за другой, и бросать их деревенским, пригласив почти всех в усадьбу.
— Я выращиваю орхидеи, это гораздо прибыльнее, чем сеять зерно или разводить скот,— рассказывал за столом жених, а Инга прижималась к его плечу, кивала, веселилась и пила только шампанское.
— Берите, берите, на всех хватит! — воскликнула она, оглядывая большой зал, где столы были сдвинуты, а блюда с мясом, овощами и картошкой уже подъедены дочиста. Вдруг она встала, подошла ко мне — я сидел за последним столом возле двери — и спросила, серьезно покачивая головой: — Ну, чего уставился? Небось думаешь, что ты очень умный, а мы тут в деревне совсем одичали? Нет чтоб поглядеть на нашу оранжерею! Ты хоть слыхал, что такое орхидея и как ее выращивают? Поди, и не представляешь, сколько тут всяких премудростей!
Инга потащила меня в теплицу к алым, точно восковым цветам, от жары она раскраснелась еще больше.
— Знал бы ты, какой от них доход, так еще сильней удивился бы.— Она указала влево и вправо на поле, где пока хватало места для новых теплиц.— Теперь ты веришь, что я счастлива?
Я кивнул, а она чмокнула меня в щеку и, хихикнув, шепнула:
— Может, я и вышла бы за тебя, не будь ты моим кузеном.
Фугаска, чья взрывная волна разбила нам балконную дверь, взорвалась тогда в кафе на углу Коперникус-штрассе, которое теперь отстроили заново, превратив в ресторан с коммерческими ценами. Наш дом, школа и богадельня практически не пострадали от налетов, несколько щелей в стенах были заделаны и заштукатурены, разбитые двери и окна заменены. Все меньше становилось заколоченных досками разграбленных лавок, исчезали коленчатые трубы печурок, прокоптившие стены соседнего квартала, пока там не работало центральное отопление. В нашем дворе жильцы один за другим бросали свои огороды, заравнивали грядки, сносили сараи и крольчатники. Мало-помалу двор опять зарос травой. Кстати, жильцы остались те же, только нацистов отселили. Впрочем, иногда и они появлялись, потому что ютились и работали где-то поблизости,
— Приходится разбирать по кирпичику,— жалова лись они,— как будто мы сами разбомбили город.
Отец моего друга Вольфганга умер, а мать его незадолго до национализации вышла за фабричного бухгалтера.
— Из-за стекловаты все время вспыхивали скандалы, это и свело отца в могилу,— утверждал Вольфганг.— Теперь стекловата народное достояние, а опасна все так же. Один черт.
Уличный фонарь, как и прежде, освещал вечерами нашу комнату, где мы спорили до хрипоты, пока не приходил домой отец. Тогда только мать утихомиривала нас:
— Ну хватит! Либо молчите, либо убирайтесь за дверь!
В школьном саду цвели уцелевшие деревья; вновь посадили шиповник, розы и можжевельник, никто больше не шлялся по ночам с пилами и топорами, появилось даже несколько новых скамеек, где сидели влюбленные парочки. Наш пес спал в коридоре и не думал лаять, когда пьянчуги ломились в дверь или буянили в подъезде.
— У тебя, Михсль, не жизнь, а малина,— говорил отец, тормоша его и выводя на прогулку. Он позволял собаке бегать повсюду, на поводок не брал.— Держи ухо востро, лентяй! — предупреждал отец перед сном.— Хотя зачем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36