— Да пусть его хоть миллионы наживет, я бы ни за что с ним не поменялся,— говорил отец,— лучше уж остаться бедняком, зато здоровьем не рисковать.
Во время войны я часто ездил с матерью в Брабшюц к тете Хелли, которая, несмотря на целую ораву детей, хотела развестись с мужем. Его как кузнеца призвали на тыловую службу, сначала его часть стояла в Ютербоге, затем в Бауцене. И вот из обоих городов шли письма, только не от него, а от женщин, одна из которых вскоре ждала ребенка.
— Что слишком, то слишком, —сказала тетя Хелли и через дыру в заборе провела нас в большое садово-огородное хозяйство, где сама работала. В хорошо унавоженной темной почве росли горох, фасоль, морковь, помидоры, в саду зрели чудесные яблоки.
— Главное, не рвите на одном месте, а то заметит,— предупредила она, глядя на старый дом, где присматривала еще и за детьми вдового огородника.
— Ну а этот-как, лучше? — спросила мать, торопливо обрывая фасоль. Меня она послала в заросли гороха.
— Лучше? — пожала плечами тетя.— И что вообще значит «лучше»? Каждому мужчине нужна женщина, иногда две, а этому всего-навсего нужны мои руки.
С ней была младшая дочь Инга, обладательница длинных черных кос. Она чуточку помогала мне, но больше слушала, о чем разговаривают моя мать и тетя Хелли. Сквозь заросли гороха я подкрался к ней и дернул за косы.
— Ну ты! — Она подскочила ко мне, сверкая большими черными глазами. Я ринулся прочь, Инга за мной. Мы дрались прямо на морковных грядках, пока не подошла тетя Хелли и не напустилась на нас:
— С ума вы, что ли, сошли? Ведь старик заметит. Он вас, сорванцов, и так терпеть не может.
Мы все ехали, ехали, я даже и не думал выходить, не обращал внимания на время, хотя нам с отцом, в сущности, было не о чем разговаривать. Какая-то отчужденность пролегла между нами, мы почти не видели друг друга. Того, что случилось под конец, мне никак не хотелось касаться. И никто в нашей семье, которую разбросало по всему свету, об этом не заикался. Но память подобна пытке, и порой, казалось бы, совершенные пустяки доставляли мне массу хлопот.
— Вздор, мелочь, глупая ревность,— сказал отец, будто прочитав мои мысли.
Он был вполне способен посмеяться над всем этим или, усмехаясь, помолчать, пока в голову не придет что-нибудь другое.
— А дождь-то все никак не перестает,— удивился он, протирая ладонью запотевшее стекло.— Узнаешь, где мы?
Закрыв глаза, он ободряюще кивнул. Он-то совершенно точно знал, где мы находимся, потому что умел называть улицы и остановки и в кромешной тьме, раньше он объявлял их даже во сне. На миг мне подумалось, а так ли уж хорошо он ориентировался здесь, в чужом городе; или порой ему казалось, будто он отправился от Вильдер-Манна или от Трахенбергского трамвайного депо и потом угодил в ночной туман совершенно преобразившегося города на Эльбе.
— У тебя есть еще время, или ты спешишь домой? — спросил он, особо подчеркнув слово «домой», сглотнул и опять протер стекло. Потом, как бы очнувшись, сказал: — Н-да, ни тебе, ни кому другому не пожелаю, чтобы его вот так же оторвало от всего и вся, как меня.
Когда тот последний отпуск кончился и отец уехал на фронт, я почувствовал себя одиноким. Было это унылой осенью в старом замке Фрауэнштайн, в большом зале с зарешеченными окнами, со скамейками и столами из неструганых досок, с солдатскими тумбочками и соломой в углу для ночлега.
— Мальчику это только на пользу,— говорила мать и долго обнимала меня, а потом я с солдатским ранцем за спиной пошел к вокзалу.
Лишь тот, кто бегал шестьдесят метров за десять секунд и прыгал на полтора метра в высоту, получал право приехать во Фрауэнштайн и участвовать в тактической игре, на которой присутствовал даже сам банфюрер. К моему ранцу кожаными ремнями были прикреплены котелок, фляжка и одеяло.
— Одеяло слишком пестрое,— попрекнул меня бан-фюрер.
Но у других экипировка была еще разномастней. У некоторых вместо солдатских ранцев были школьные, да в придачу еще и клетчатые пледы, яркие эмалированные миски, бутылки из-под лимонада и термосы. Все это полетело вниз через крепостную стену, а ночью в темноте мы потом долго разыскивали то, что не разбилось и уцелело. Мое одеяло висело возле рва на дереве, и, когда я на него вскарабкался, из башни нас по команде обстреляли градом камней. В меня не попало, камни шлепались в воду. Один же мальчик, который искал во рву свою эмалированную миску — без нее ему бы не получить еды,— рыдал, зовя отца и мать: камень ударил его по голове и так тяжело ранил, что пришлось отправить беднягу в больницу, а оттуда домой.
— Хоть ты-то по крайней мере не тряпка,—сказал мне наш фенляйнфюрер на вечерней поверке и прикрепил к рукаву моей коричневой рубашки новенькую нашивку хорденфюрера.— Победить в себе труса — вот наша задача, парень!
Когда я вернулся домой, то заметил, что у матери были гости. На столе лежала пачка сигарет, и во всех комнатах пахло табачным дымом. У нас никогда никто не курил. Только отец изредка выкуривал сигару, да и то, если получал ее в подарок. На кухне было несколько пустых винных бутылок, в мойке я увидел рюмки, парадные приборы и посуду, которую выставляли на стол только по праздникам. Даже домашние туфли отца стояли на другом месте.
— Мама, кто здесь был? — спросил я, с трудом сдерживая слезы. Но когда она сама заплакала, я твердо и решительно сказал: — Теперь я дома и больше никуда не уеду.
Часто вместе с Вольфгангом мы ходили в ближний лес, в Разбойничью пещеру или в Драконово ущелье к Затерянному роднику — тонюсенькому ручейку, вытекавшему из-под скал и терявшемуся в зарослях вереска неподалеку от Красного пруда и горы Вильдер-Манн. Там были построены казармы и упражнялись новобранцы; Хеллер — так называлась вырубка — выглядел как настоящее поле боя: везде сновали танки и мотоциклетки, солдаты стреляли холостыми, рвались ручные гранаты и мины. Нам было запрещено останавливаться у забора, а скоро и Разбойничью пещеру у Красного пруда замуровали и обнесли стеной и вообще понатыкали вокруг Хел-лера часовых и склады боеприпасов. «Ну-ка пошли отсюда!— кричали солдаты.— А прихлопнем!» Поэтому мы забирались все глубже в лес. Иногда я прихватывал с собой брата, хотя мой друг и был против. Еще за нами увязывались Гюнтер и Манфред из соседнего дома, и даже Анита с Габи, надоедавшие нам трепотней о любви и любовных письмах. На холме невдалеке от лесных прудов мы собирали и ели чернику, потешались над своими синими губами и зубами, а потом, недолго думая, превращались в краснокожих и строили вигвам из сучьев и хвороста. Мы с Вольфгангом — индейские вожди — усаживались на корточки среди вереска, откапывали томагавк войны, беседовали, подражая Виннету и Олд-Шэт-терхенду и в конце концов раскуривали трубку мира. Однажды, когда уже стемнело, мы привязали Манфреда и моего брата к дереву, залезли в шалаш из сосновых сучьев и начали праздновать свадьбу вождя Вольфганга с Анитой, его скво.
— В конце концов, все мы тут взрослые,— сказала индейская невеста и разделась догола.
Мы тоже сняли штаны и рубашки. Какое-то время мы так и сидели, красные как раки, с пылающими физиономиями, удивляясь сами себе. Только Габи отказалась раздеваться. Она убежала, долго проплутала где-то одна, а когда поздно вечером вернулась домой, рассказала все родителям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36