И так же, с закрытыми глазами, играл на губной гармошке мой брат, на слух, без разучивания. Иногда он вел второй голос, сопровождая отцовское исполнение аккордами и синкопами, так что выходил почти оркестр. А у меня получалось черт знает что: я то спешил, то затягивал мелодию, выбивался из такта — звучало все это чудовищно. Слова песен я переиначивал, так как либо не помнил их, либо просто думал о другом. В школе учитель этого не замечал и даже хвалил меня, потому что я пел и читал наизусть стихи всегда без запинки У брата же от каждой моей фальшивой ноты или слова кривилось лицо, он весь трясся и орал:
— Врешь!
Когда отец в последний свой отпуск приехал с фронта, я как раз портил песню из «Царевича» 1. Вместо того чтобы петь о солдате, который одиноко стоит на посту у волжского берега, спел о «солдате в волжских песках». Брат просто взбесился, бросил в меня губной гармошкой, но отец, у которого от этой песни на глаза навернулись слезы, только коротко сказал:
— Дети, помиритесь, это все война.
Кто ведал, куда мы ехали? Странная это была поездка, путешествие словно во сне Свет в трамвае мигал, дождь все усиливался. Я понятия не имел, где мы находимся, окна запотели, и я уже не старался отыскать какой-либо знакомый ориентир. Да и отцу, казалось, все было совершенно безразлично. Он вообще мог подолгу молчать и, сидя с кем-нибудь, никогда не испытывал потребности разговаривать. Мысли его угадать было трудно, хотя его гладкое лицо не было ни замкнутым, ни неподвижным, на нем даже читалось напряженное внимание и интерес. Неожиданно он громко расхохотался и заразил смехом меня. Ему незачем было что-то говорить, рассказывать анекдоты и смешные истории; невообразимая ситуация, а он смеется — вот в чем он совершенно не изменился. Однако я все же спросил:
— Почему ты смеешься?
Продолжая смеяться, он посмотрел на меня, придвинулся поближе и ответил:
— А почему бы и нет?
Я чувствовал, он хотел продолжить, может, доверить мне что-то такое, чго раньше держал про себя, ведь я был слишком мал, брат еще меньше, а мать занимали совсем иные вещи. Смех его показался мне уловкой, бегством от слов или, пожалуй, смущенным признанием, что многое в его жизни пошло наперекосяк.
— Ну, вот и свиделись,— сказал он, внезапно став серьезным.— У тебя все впереди, у меня — позади, но и ты многого уже не в силах изменить. Что было, то было, и я с этим примирился. ч
1 Оперетта Ф. Легара.
В нашей дрезденской квартире солнце по утрам заглядывало в общую комнату, на кухню и в ванную, а после обеда —в спальню, где был малюсенький балкончик, на котором только-только хватало места для меня, моего друга Вольфганга и кукольного театра; этот театр отец подарил мне вместо традиционного пакета со сластями, когда я пошел в школу. «От сладкого толстеют,— сказал он тогда,— дурачься лучше на здоровье».
Он часто стоял за балконной дверью и веселился во время наших представлений про разбойников и жандармов гораздо больше тех детей, которые сидели на корточках во дворе, на посыпанной гравием дорожке, так как на траву перед балконом ступать не дозволялось. И чем драматичней развивалось действие, тем громче мы орали. Соседи частенько жаловались, кричали: «Д ну, тише!», натравливали на нас дворника, инвалида с нацистским значком, он всякий раз грозился отобрать у нас кукол, но тоже не смел ступить на траву и подойти к балкону, потому что там висела запрещающая табличка. Однажды в шутливой погоне за разбойниками мы слишком уж увлеклись: передразнивая дворника, заставляли наших актеров хромать и молоть всякую чушь. Это переполнило чашу его терпения, он мгновенно подскочил к балконной решетке и хотел было схватить кукол, но, на потеху всем, руку ему свело судорогой и не отпускало до тех пор, пока куклы не очутились в безопасности. Отец предусмотрительно ушел подальше от двери и сделал вид, будто ничего не заметил, но на следующий день подарил мне новую куклу — зубастого крокодила, который очень здорово щелкал челюстями,
— На это деньги у тебя есть! — сказала мать.— А вот в лице дворника, заметь, наиболее порядочного из здешних нацистов, бедного калеки, который просто-напросто исполняет свои обязанности, ты наживаешь врага.
Кроме дяди Ханса — на его нежданную свадьбу мы ездили в Лейпциг без отца,— у матери были еще три младших брата и пять сестер; все они жили поблизости. Старшая, тетя Хелли, была замужем за деревенским кузнецом и жила высоко на горе, в Брабшюце под Дрезденом. У нее опять-таки было шестеро детей, у других тоже — двое, трое и больше, лишь у тети Лотты никого. Несмотря на свою болезнь, о которой всегда говорили только шепотом, тетя Лотта была самой веселой из всех и без стеснения говорила о своей бездетности, которая
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Врешь!
Когда отец в последний свой отпуск приехал с фронта, я как раз портил песню из «Царевича» 1. Вместо того чтобы петь о солдате, который одиноко стоит на посту у волжского берега, спел о «солдате в волжских песках». Брат просто взбесился, бросил в меня губной гармошкой, но отец, у которого от этой песни на глаза навернулись слезы, только коротко сказал:
— Дети, помиритесь, это все война.
Кто ведал, куда мы ехали? Странная это была поездка, путешествие словно во сне Свет в трамвае мигал, дождь все усиливался. Я понятия не имел, где мы находимся, окна запотели, и я уже не старался отыскать какой-либо знакомый ориентир. Да и отцу, казалось, все было совершенно безразлично. Он вообще мог подолгу молчать и, сидя с кем-нибудь, никогда не испытывал потребности разговаривать. Мысли его угадать было трудно, хотя его гладкое лицо не было ни замкнутым, ни неподвижным, на нем даже читалось напряженное внимание и интерес. Неожиданно он громко расхохотался и заразил смехом меня. Ему незачем было что-то говорить, рассказывать анекдоты и смешные истории; невообразимая ситуация, а он смеется — вот в чем он совершенно не изменился. Однако я все же спросил:
— Почему ты смеешься?
Продолжая смеяться, он посмотрел на меня, придвинулся поближе и ответил:
— А почему бы и нет?
Я чувствовал, он хотел продолжить, может, доверить мне что-то такое, чго раньше держал про себя, ведь я был слишком мал, брат еще меньше, а мать занимали совсем иные вещи. Смех его показался мне уловкой, бегством от слов или, пожалуй, смущенным признанием, что многое в его жизни пошло наперекосяк.
— Ну, вот и свиделись,— сказал он, внезапно став серьезным.— У тебя все впереди, у меня — позади, но и ты многого уже не в силах изменить. Что было, то было, и я с этим примирился. ч
1 Оперетта Ф. Легара.
В нашей дрезденской квартире солнце по утрам заглядывало в общую комнату, на кухню и в ванную, а после обеда —в спальню, где был малюсенький балкончик, на котором только-только хватало места для меня, моего друга Вольфганга и кукольного театра; этот театр отец подарил мне вместо традиционного пакета со сластями, когда я пошел в школу. «От сладкого толстеют,— сказал он тогда,— дурачься лучше на здоровье».
Он часто стоял за балконной дверью и веселился во время наших представлений про разбойников и жандармов гораздо больше тех детей, которые сидели на корточках во дворе, на посыпанной гравием дорожке, так как на траву перед балконом ступать не дозволялось. И чем драматичней развивалось действие, тем громче мы орали. Соседи частенько жаловались, кричали: «Д ну, тише!», натравливали на нас дворника, инвалида с нацистским значком, он всякий раз грозился отобрать у нас кукол, но тоже не смел ступить на траву и подойти к балкону, потому что там висела запрещающая табличка. Однажды в шутливой погоне за разбойниками мы слишком уж увлеклись: передразнивая дворника, заставляли наших актеров хромать и молоть всякую чушь. Это переполнило чашу его терпения, он мгновенно подскочил к балконной решетке и хотел было схватить кукол, но, на потеху всем, руку ему свело судорогой и не отпускало до тех пор, пока куклы не очутились в безопасности. Отец предусмотрительно ушел подальше от двери и сделал вид, будто ничего не заметил, но на следующий день подарил мне новую куклу — зубастого крокодила, который очень здорово щелкал челюстями,
— На это деньги у тебя есть! — сказала мать.— А вот в лице дворника, заметь, наиболее порядочного из здешних нацистов, бедного калеки, который просто-напросто исполняет свои обязанности, ты наживаешь врага.
Кроме дяди Ханса — на его нежданную свадьбу мы ездили в Лейпциг без отца,— у матери были еще три младших брата и пять сестер; все они жили поблизости. Старшая, тетя Хелли, была замужем за деревенским кузнецом и жила высоко на горе, в Брабшюце под Дрезденом. У нее опять-таки было шестеро детей, у других тоже — двое, трое и больше, лишь у тети Лотты никого. Несмотря на свою болезнь, о которой всегда говорили только шепотом, тетя Лотта была самой веселой из всех и без стеснения говорила о своей бездетности, которая
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36