— Отец,— сказал я и уронил руку, схватившую пустоту— хотя он по-прежнему сидел рядом и опять вытаскивал из сумки одни только билеты. На секунду-другую мне почудилось, будто он встал и пошел в моторный вагон, чтобы взяться за рукоять и повести трамвай, доказывая мне, на что он в действительности способен. Но пустой трамвай катил и без его вмешательства, годы оставили на отце след, но не изменили его.
— Удивительно, чего иные люди добиваются, а порой и страшно,— проговорил он, напрягая усталый голос, чтобы я услыхал его за шумом трамвая и стройки.— Если бы ты не вошел в вагон, сынок, я бы так и не понял, зачем я здесь. Для чего все это? А?
В коридоре, на лестнице и в некоторых классах появились листовки; когда мы утром пришли в школу, учителя торопливо их собирали. Господин Фишер, занявший тем временем пост директора школы, велел обыскать наши сумки, куртки и пальто и учинил настоящее расследование; на несколько дней уроки прекратились. Меня он вызвал к себе в кабинет и с угрозой спросил:
— Тебе нечего мне сказать?
Я пожал плечами и хотел уйти, но он запер дверь, и мне пришлось принять на себя лавину упреков. Напрасно я твердил:
— Я в этом не участвовал и знать ничего не знаю.
Он и слушать ничего не желал; как уличенный преступник, я стоял «на ковре», а он сидел за письменным столом, где лежали листовки, которые, подобно моей статье в школьной газете, были испещрены словом по-немецки, по-английски, по-русски, по-французски.
— Странно, все время одни и те же слова.— Господин Фишер щелкнул по листовке пальцем. Некоторое время он глядел на меня снизу вверх, потом сказал: — Я тоже в свое время выпускал листовки, против нацистов.
Он опять умолк, отодвинул от себя бумажки и спросил, неужели я так и не осознал разницу между «тогда» и «сегодня». Как и во время экскурсии в крепость Хоэн-штайн, он тотчас же испугался собственных воспоминаний, быстро перевел разговор на другое, второстепенное, всякие там школьные пустяки. Больше всего его возмутило, что для листовок использовали бумагу, которую он нам дарил, бумагу из его прежней лавки.
— Для бестолковой писанины! Такое впечатление, будто мы, учителя, как дураки, работали совершенно впустую.— Он устало махнул рукой, неверными шагами подошел к двери и открыл ее.— Но мы их обязательно найдем! — добавил он.— На «нет» далеко не уедешь.
Через несколько дней в подвале среди руин Альт-маркта полицейский патруль арестовал Зигфрида Шерера, Фрица Хенеля, Сэра и еще кое-кого, а с ними одного лаубегастовского учителя и Яндера, нашего юнгфоль-ковского фюрера. Там же нашли спрятанную в мусоре пишущую машинку, множительный аппарат и главную улику — бумагу в зеленую линеечку из лавки господина Фишера. Яндер, учитель и Зигфрид Шерер вот уже который месяц устраивали тайные сходки со старшеклассниками и учениками-ремесленниками, рассылали угрожающие письма учителям, в городское управление и народную полицию, а также распространяли листовки, в основном по школам и на народных предприятиях. На Зигфриде Шерере в момент ареста была синяя рубашка с эмблемой ССНМ, ее карманы были набиты сотенными купюрами, которые вообще-то предназначались для постройки молодежного клуба. Под предлогом того, что на разборке развалин можно подзаработать, Шерер заманил в подвал Сэра и Фрица Хенеля, а те лишь с появлением полиции сообразили, в какую историю они влипли. Меня тоже вызвали в полицию и предупредили, чтобы я больше не писал статей, которые могут сыграть на руку поджигателям войны, нацистам и провокаторам.
— Ты же из рабочей семьи,— сказал полицейский, пожимая мне на прощание руку,— и должен знать, с кем ты, против кого и для чего!
Мы были возбуждены и растеряны. На школьном дворе Урсула раздала нам сигареты, и мы курили, спрятавшись за деревьями.
— Прямо реветь хочется,— сказала она.— Где у нас были глаза? Как мы все это прошляпили?
К театру она вдруг охладела, к Корди тоже, хотя уроки брать продолжала. Мысль о том, что она учила наизусть стихи и классические роли и целыми днями находилась вместе с людьми, которых теперь будут судить, приводила ее в полное замешательство.
— Что бы сказал по этому поводу Брехт? — Она хотела написать ему письмо, а лучше всего поехать к нему, ведь он уже год как жил в Берлине, и адрес был ей известен.-— Но мне стыдно, мы же ничего не разглядели и не поняли, до сегодняшнего дня.
Меня она упрекала в том, что политически я еще наивнее ее, невежествен и не разбираюсь в диалектике. Она употребляла слова, каких в нашей компании никто не знал, голос у нее был грубый и хриплый от непрерывного курения и речей, но, несмотря на это, она упорно взывала ко мне:
— Бросьте вы эту газетенку и ваш вечный нигилизм, организуйте агитбригаду, выступайте с маленькими сценками, песнями, зонгами. Пора нам покинуть башню из слоновой кости, идти на предприятия и в молодежные клубы, агитировать, спорить, учиться у рабочих, изменить свое сознание. Или так и будем терпеть нынешний позор?
После смерти дедушки из миктенской квартиры вытащили кое-какую приличную мебель, в том числе старый письменный стол, который стоял теперь у нас в спальне. В углу возле балконной двери, между шкафами и кроватями, я устроился со своими книгами и тетрадями, там было почти не слышно ссор, которые все чаще вспыхивали между отцом и матерью. После скандальной истории на Трахенбергерплатц настроение у отца было хуже некуда, он все время ворчал и без конца вспоминал старое — Наперстка, Леню, войну, плен.
— Обман, сплошное обман,— жаловался он и поминутно придирался ко мне — я, мол, тоже против него.— Сидишь в своем углу и рожу от отца воротишь.
А я был занят совсем другим: приближались выпускные экзамены, массу хлопот доставляли русский, английский, химия и биология господина Гётце, а прежде всего арест Сэра и школьная газета, которую я, несмотря ни на что, бросать не хотел. Я сочинял стихи, рассказы, писал пьесу, по вечерам, как только засыпал брат, мои друзья влезали через балкон и садились за письменный стол. Среди них была и Урсула. Она оставалась и после того, как другие уходили, и читала все, что я написал.
— Вот здесь у тебя совсем неплохо,— сказала она, сунув несколько листков под красную блузку. Они весело шелестели, когда мы на прощание обнимались на балконе, а потом шелестели снова, когда она возвращалась с планами и идеями, всегда новыми планами и новыми идеями.
От брата я узнал, что отец часто не ночует дома. Сам отец не говорил, где бывает, а мать уже и не спрашивала, хотя и посылала Ахима к Трахенбергскому депо встречать отца после службы.
— Чего тебе? — спросил отец и дал ему десять пфеннигов на обратный путь.— И вообще, нечего за мной шпионить,— пригрозил он, сажая Ахима на следующий трамвай.
Но, когда отец скрылся из виду, брат соскочил с подножки, вернулся к депо и увидел, как отец под ручку с какой-то молодой особой направился в коммерческий магазин. По словам Ахима, отцовская дама походила на луковицу: желтые, цвета соломы, волосы уложены в высокую прическу, голова сверху круглая, а внизу острая и к тому же тонкие ноги, как корешки у лука.
— Эта Луковка денежки у него выманить хочет,— сказала мать, без особого, впрочем, возмущения.— Ну-ну, я за нее как-нибудь возьмусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36