Две ночи под нашими окнами горел фонарь, потом кто-то вывернул лампы. Тут даже отец вышел из летаргии, загорячился:
— Вот подонки проклятые, вконец совесть потеряли. Что же это стало с людьми?!
Он стал ночами дежурить у окна, желая схватить или хотя бы опознать «подонков», но усталость, видно, была сильней, и к утру новые лампы опять исчезали, а он крепко спал.
— Не иначе как привидение сюда повадилось,--говорил он потерянно, ничего уже не понимая в этом мире.
С тех пор по вечерам мы сидели без света, так как отца одолевал прежний бзик на всем экономить деньги, хотя они фактически обесценились. Он ничего почти не делал, нас с братом отсылал пораньше на боковую, а у меня под подушкой были спрятаны лампочка с длинным шнуром и книга. Когда мать заходила в спальню, то притворялась, будто ничего не видит. Сама она часто ложилась рано, ведь с утра до вечера работала во вновь открытом продуктовом магазине. Иногда она разговаривала со мной как со взрослым, который способен дать совет и помочь.
— Вон сидит да в окно пялится,— шептала она,— прямо как подменили мужика. Что же с ним война-то сделала?
Она громко всхлипывала, говоря об отцовом недоверии и ненависти к Наперстку.
— Бог весть с каких пор из дому не выходит, шарит по шкафам и задает мне глупейшие вопросы. А вот о работе и о том, как я со всем управляюсь, он не думает.
Она при мне подсчитала, что всего за полмесяца мы уже съели хлебную и мясную норму, которую выдают по карточкам.
— И он еще меня попрекает, что я швыряю деньги спекулянтам, когда покупаю что-нибудь дополнительно.
Еще и теперь на всю квартиру пахло кофейными зернами, которые он высыпал в печь, потому что они-де были с черного рынка.
— Он бы погиб, да и мы бы все померли с голоду, если б я жила по его принципам,— сказала мать, оглянувшись на моего брата, который прикинулся крепко спящим.— Никому не говори,— шепнула она,— мне дают новую палатку у Шютценхофберга, много там не заработаешь, зато место надежное. С какой стати он будет возражать? И вообще, нечего ему тут командовать!
Иногда Корди подкарауливала меня, когда мы с Сэром и Вольфгангом шатались по улицам.
— Чего эта старуха пристает к тебе? — спрашивали мои друзья, подшучивая над тем, что я по-прежнему брал у нее билеты и даже помог ей при переезде, когда она получила собственное жилье.
— Ее родители погибли в концлагере,— сказал я, и, пожалуй, это было все, что я о ней знал. Кроме брата, родственников у нее в живых не осталось, сама же она всю войну провела в каком-то швейцарском интернате.
— Ах, чудесный альпийский воздух! — С этими словами она махнула рукой.— А мне все время хотелось в Дрезден. И вот теперь я здесь, одна как перст.
Поэтому я иногда бегал по ее мелким поручениям, паковал в ящики бесчисленные книги и отвозил тачкой на Шютценхофберг, где она поселилась в маленьком садовом домике с двумя крошечными комнатками и островерхой мансардой. Там, наверху, где у ее кровати штабелями громоздились книги, было даже днем сумрачно и очень тихо. Только слышался скрежет трамвая на крутом повороте. Я обычно пугался, выглядывал в чердачное окно и видел желтые вагоны, на которые Корди и внимания не обращала. Она читала мне что-нибудь из Брехта, Тухольского или Вайнерта, декламировала также сцены из пьес, запрещенных при Гитлере.
— Тебе все это нужно прочитать, все узнать,— говорила она, подсовывая мне книги, одну за другой.
Вечерами она долго не отпускала меня, пила вино, угощала и меня, хоть мне давным-давно пора было уходить.
— Оставайся, зачем тебе спешить домой,— говорила она, переодеваясь в моем присутствии, и садилась в незастегнутой блузке на кровать.— Придет время, и ты вспомнишь обо мне.— Она схватила несколько книг и протянула мне.— На, читай! Замуруй себя в них, если хочешь, я тоже скоро замуруюсь! — в сердцах бросила она, когда я шарахнулся к двери.— Иди, сейчас тебе невдомек, о чем я говорю.
Однажды, пока мать была на работе, приехал казачий генерал и спросил про дядю Ханса. Переводчик переводил, а двое мужчин из нового магистрата смущенно топтались у двери.
— Он бездельник,— сказал отец,— обманщик, мошенник. Я всегда знал.
Но генерал отрицательно покачал головой — ему не верилось — и назвал дядю своим другом.
— Он первый немец, который от всего сердца смеялся вместе со мной, когда война окончилась,— сказал генерал.— Большинство коммунистов до крайности серьезны.
Двое мужчин у двери закивали, один рискнул осторожно вставить:
— Но Ханс Визнер не был коммунистом, мы совершенно точно установили.
Тут отец захохотал:
— Как раз наоборот, он из тех, кто все под себя греб, свое ли, чужое ли, ему все равно.
Генерал и бровью не повел, послал переводчика в машину за бутылкой водки и подсел к отцу.
— Скажите-ка,— спросил он на безукоризненном немецком,— вы были на войне? В нашей стране? — Вопрос прозвучал резко; потом он напомнил, что в тюрьме, из которой он освободил Ханса Визнера, лишь немногие узники остались з живых.— Когда я его обнял, я думал о своей семье, которая на совести у таких, как вы.
Принесенную переводчиком бутылку генерал открыл, ударив ее по донышку; я сбегал за рюмками и напряженно уставился на отца, тот больше не смеялся, но был совершенно спокоен.
— Я этого не хотел,— сказал он.— Я политикой не интересуюсь, поэтому и шурина никогда не жаловал.— Но про дядину торговлю статуэтками нацистов и про форму штурмовика он ничего не сказал, а вместо этого заговорил о себе и о докторше из лагеря для военнопленных.— Она спасла мне жизнь, только вот почему?
Генерал разлил водку по рюмкам, чокнулся с отцом
и мужчинами из магистрата, осведомился насчет отцовской работы и, догадавшись, что с ним случилось, коротко сказал:
— Завтра приходите в трамвайное депо, а если появится Ханс, направьте его ко мне.— Вы сами должны бы понять, зачем живете и будете жить, иначе все напрасно.
Учитель Хауптфогель отвел Сэра и меня в сторонку и спросил:
— Хотите учиться дальше? В полной средней школе?
Мы оба прекрасно успевали по истории и по немецкому, а Сэр еще и по английскому, физике, химии и математике. Сэра прозвали ходячей энциклопедией — к любому понятию он мог отбарабанить определение или теорему: «Закон Гей-Люссака гласит, что объем данной массы газа при постоянном давлении прямо пропорционален абсолютной температуре... Quod erat demonstrandum». Он едва ли читал больше меня, но память у него была феноменальная, страницами цитировал Жюля Верна, Фенимора Купера и Карла Мая, больше сорока романов которого прятал под кроватью. Его отец ни под каким видом не должен был знать про спрятанные книжки; он становился все боязливей, вспыльчивей и чудаковатей, ведь как бывший член НСДАП он потерял работу в городском строительном управлении.
— Мне отец не разрешит,— сказал Сэр учителю.— Он считает, что от ученья одни неприятности, лучше, мол, стать ремесленником.
Я только кивнул, для меня все это явилось слишком большой неожиданностью, но господин Хауптфогель на этом не успокоился и однажды после уроков повез нас в город на экзамен. В полуразбомбленной ратуше собрались несколько сот девочек и мальчиков изо всех дрезденских школ; сорок из них, в том числе мы с Сэром, выдержали экзамен. Наш учитель, вне себя от радости, кинулся нас обнимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Вот подонки проклятые, вконец совесть потеряли. Что же это стало с людьми?!
Он стал ночами дежурить у окна, желая схватить или хотя бы опознать «подонков», но усталость, видно, была сильней, и к утру новые лампы опять исчезали, а он крепко спал.
— Не иначе как привидение сюда повадилось,--говорил он потерянно, ничего уже не понимая в этом мире.
С тех пор по вечерам мы сидели без света, так как отца одолевал прежний бзик на всем экономить деньги, хотя они фактически обесценились. Он ничего почти не делал, нас с братом отсылал пораньше на боковую, а у меня под подушкой были спрятаны лампочка с длинным шнуром и книга. Когда мать заходила в спальню, то притворялась, будто ничего не видит. Сама она часто ложилась рано, ведь с утра до вечера работала во вновь открытом продуктовом магазине. Иногда она разговаривала со мной как со взрослым, который способен дать совет и помочь.
— Вон сидит да в окно пялится,— шептала она,— прямо как подменили мужика. Что же с ним война-то сделала?
Она громко всхлипывала, говоря об отцовом недоверии и ненависти к Наперстку.
— Бог весть с каких пор из дому не выходит, шарит по шкафам и задает мне глупейшие вопросы. А вот о работе и о том, как я со всем управляюсь, он не думает.
Она при мне подсчитала, что всего за полмесяца мы уже съели хлебную и мясную норму, которую выдают по карточкам.
— И он еще меня попрекает, что я швыряю деньги спекулянтам, когда покупаю что-нибудь дополнительно.
Еще и теперь на всю квартиру пахло кофейными зернами, которые он высыпал в печь, потому что они-де были с черного рынка.
— Он бы погиб, да и мы бы все померли с голоду, если б я жила по его принципам,— сказала мать, оглянувшись на моего брата, который прикинулся крепко спящим.— Никому не говори,— шепнула она,— мне дают новую палатку у Шютценхофберга, много там не заработаешь, зато место надежное. С какой стати он будет возражать? И вообще, нечего ему тут командовать!
Иногда Корди подкарауливала меня, когда мы с Сэром и Вольфгангом шатались по улицам.
— Чего эта старуха пристает к тебе? — спрашивали мои друзья, подшучивая над тем, что я по-прежнему брал у нее билеты и даже помог ей при переезде, когда она получила собственное жилье.
— Ее родители погибли в концлагере,— сказал я, и, пожалуй, это было все, что я о ней знал. Кроме брата, родственников у нее в живых не осталось, сама же она всю войну провела в каком-то швейцарском интернате.
— Ах, чудесный альпийский воздух! — С этими словами она махнула рукой.— А мне все время хотелось в Дрезден. И вот теперь я здесь, одна как перст.
Поэтому я иногда бегал по ее мелким поручениям, паковал в ящики бесчисленные книги и отвозил тачкой на Шютценхофберг, где она поселилась в маленьком садовом домике с двумя крошечными комнатками и островерхой мансардой. Там, наверху, где у ее кровати штабелями громоздились книги, было даже днем сумрачно и очень тихо. Только слышался скрежет трамвая на крутом повороте. Я обычно пугался, выглядывал в чердачное окно и видел желтые вагоны, на которые Корди и внимания не обращала. Она читала мне что-нибудь из Брехта, Тухольского или Вайнерта, декламировала также сцены из пьес, запрещенных при Гитлере.
— Тебе все это нужно прочитать, все узнать,— говорила она, подсовывая мне книги, одну за другой.
Вечерами она долго не отпускала меня, пила вино, угощала и меня, хоть мне давным-давно пора было уходить.
— Оставайся, зачем тебе спешить домой,— говорила она, переодеваясь в моем присутствии, и садилась в незастегнутой блузке на кровать.— Придет время, и ты вспомнишь обо мне.— Она схватила несколько книг и протянула мне.— На, читай! Замуруй себя в них, если хочешь, я тоже скоро замуруюсь! — в сердцах бросила она, когда я шарахнулся к двери.— Иди, сейчас тебе невдомек, о чем я говорю.
Однажды, пока мать была на работе, приехал казачий генерал и спросил про дядю Ханса. Переводчик переводил, а двое мужчин из нового магистрата смущенно топтались у двери.
— Он бездельник,— сказал отец,— обманщик, мошенник. Я всегда знал.
Но генерал отрицательно покачал головой — ему не верилось — и назвал дядю своим другом.
— Он первый немец, который от всего сердца смеялся вместе со мной, когда война окончилась,— сказал генерал.— Большинство коммунистов до крайности серьезны.
Двое мужчин у двери закивали, один рискнул осторожно вставить:
— Но Ханс Визнер не был коммунистом, мы совершенно точно установили.
Тут отец захохотал:
— Как раз наоборот, он из тех, кто все под себя греб, свое ли, чужое ли, ему все равно.
Генерал и бровью не повел, послал переводчика в машину за бутылкой водки и подсел к отцу.
— Скажите-ка,— спросил он на безукоризненном немецком,— вы были на войне? В нашей стране? — Вопрос прозвучал резко; потом он напомнил, что в тюрьме, из которой он освободил Ханса Визнера, лишь немногие узники остались з живых.— Когда я его обнял, я думал о своей семье, которая на совести у таких, как вы.
Принесенную переводчиком бутылку генерал открыл, ударив ее по донышку; я сбегал за рюмками и напряженно уставился на отца, тот больше не смеялся, но был совершенно спокоен.
— Я этого не хотел,— сказал он.— Я политикой не интересуюсь, поэтому и шурина никогда не жаловал.— Но про дядину торговлю статуэтками нацистов и про форму штурмовика он ничего не сказал, а вместо этого заговорил о себе и о докторше из лагеря для военнопленных.— Она спасла мне жизнь, только вот почему?
Генерал разлил водку по рюмкам, чокнулся с отцом
и мужчинами из магистрата, осведомился насчет отцовской работы и, догадавшись, что с ним случилось, коротко сказал:
— Завтра приходите в трамвайное депо, а если появится Ханс, направьте его ко мне.— Вы сами должны бы понять, зачем живете и будете жить, иначе все напрасно.
Учитель Хауптфогель отвел Сэра и меня в сторонку и спросил:
— Хотите учиться дальше? В полной средней школе?
Мы оба прекрасно успевали по истории и по немецкому, а Сэр еще и по английскому, физике, химии и математике. Сэра прозвали ходячей энциклопедией — к любому понятию он мог отбарабанить определение или теорему: «Закон Гей-Люссака гласит, что объем данной массы газа при постоянном давлении прямо пропорционален абсолютной температуре... Quod erat demonstrandum». Он едва ли читал больше меня, но память у него была феноменальная, страницами цитировал Жюля Верна, Фенимора Купера и Карла Мая, больше сорока романов которого прятал под кроватью. Его отец ни под каким видом не должен был знать про спрятанные книжки; он становился все боязливей, вспыльчивей и чудаковатей, ведь как бывший член НСДАП он потерял работу в городском строительном управлении.
— Мне отец не разрешит,— сказал Сэр учителю.— Он считает, что от ученья одни неприятности, лучше, мол, стать ремесленником.
Я только кивнул, для меня все это явилось слишком большой неожиданностью, но господин Хауптфогель на этом не успокоился и однажды после уроков повез нас в город на экзамен. В полуразбомбленной ратуше собрались несколько сот девочек и мальчиков изо всех дрезденских школ; сорок из них, в том числе мы с Сэром, выдержали экзамен. Наш учитель, вне себя от радости, кинулся нас обнимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36