— Жулик он и пройдоха, зарабатывает на этаком вот дерьме,— сказал отец матери, и тут они сцепились.
— Ну-ка уймись,— обрезала его мать, она, мол, не потерпит таких разговоров о брате, да еще при ребенке (при мне то есть). Хансу-де в жизни и без того тяжело пришлось, радоваться надо, что он наконец нашел твердый заработок.
— Тебе и невдомек,— горячилась она,— как трудно, оступившись в юности, снова выкарабкаться.
Вечером из-за прикрытой двери спальни я слышал их голоса: спор продолжался еще долго, потому что мать никак не хотела, чтобы на брата вешали ярлык жулика и пройдохи. Она утверждала, что знает его лучше, чем кого-либо другого на свете, что он никогда не делал ничего плохого, просто ему всегда не везло, и что все это неудачное стечение обстоятельств, из которого он наконец выпутался.
— Что он, первый, что ли,— кричала она возмущенно,— кого сажают за здорово живешь?! У тебя вот ни о чем голова не болит, ни газет ты не читаешь, ни радио не слушаешь, не разговариваешь с тем, с кем есть о чем поговорить. Только нос воротишь, коли что-то тебе не по нраву.
Она клятвенно твердила, что ее брат вовсе не крал никаких драгоценностей и мехов из альтштадтской виллы и обвиняли его напрасно. Конечно, все говорило против него, и полиция быстро его сцапала, ведь эта дура служанка, с которой он был помолвлен, несла всякую околесицу об исчезнувшем ключе и о свидании, на которое ее-де выманили из дома. Но Ханс и тогда, и потом в письмах к родным и в бесчисленных прошениях о помиловании упорно повторял, что у него никогда не было ключа и никогда он не заходил на виллу, а только ждал у ворот сада девушку, когда подошел какой-то мужчина и дал ему посторожить чемодан — ему-де надо на минутку отлучиться. Ханс забрал чемодан с собой, потому что тот человек не вернулся, а в нем-то полиция, на его беду, и наша похищенное.
— Да ну, старые басни! — воскликнул отец, смеясь, и тем самым еще подлил масла в огонь.
— А вдруг это правда? — возмутилась мать.— Ты что, там присутствовал? Я же ходила к нему в тюрьму и письма читала, да я за него руку на отсечение дам, если хочешь знать.
Но отец оставался при своем мнении и твердил:
— Если бы Ханс не стал нацистом, сидеть бы ему до сих пор в тюрьме! Ты меня не переубедишь. Худое споро, не сорвешь скоро!
В пословицах отец был силен. Он радовался и хохотал во все горло, когда считал, что нашел подходящее к случаю изречение. Еще в молодости на каком-нибудь гулянье с танцами, где он и с матерью познакомился, отец производил фурор именно своими присказками. Мать он поразил ими и очаровал, показался ей человеком образованным и остроумным. К тому же он был хорош собой, опрятно одет и неплохо танцевал, так что девушки так и увивались вокруг него. Прошло довольно много времени, пока мать сумела затмить своих соперниц, а сама между тем, конечно, докопалась, что запас поговорок у него весьма невелик. Однако замуж за него пошла, ведь она уже была в положении, но он все повторял: «Поживем — увидим»,— и все смеялся, и в конце концов добился своего: за несколько дней до свадьбы она избавилась от ребенка.
— Иначе была бы у вас еще сестренка,— как-то позже рассказала мать.— Уже можно было определить, что это девочка. Но я-то попалась на его присказки, во всех смыслах, с самого начала, и до сих пор сижу на крючке.
Любимыми его изречениями были «чему быть, того не миновать» и «живи честно, проживешь дольше». Я знал, он очень гордился тем, что в его вагоне контролеры ни разу не поймали ни одного «зайца». Память на лица у него была сказочная. Стоило ему мельком взглянуть на вошедших, и лица мгновенно запечатлевались в его памяти; даже в самой большой сутолоке ничто от
него не ускользало. После работы он мог перечислить всех, кого обслуживал, какими деньгами они расплачивались, все с точностью до пфеннига, мог описать, кто загораживал проход или требовал для себя сидячего места; молодежь он всегда прогонял на площадку. Пассажиры для отца делились на чванливых, безалаберных, вежливых, любезных, скупых, болтливых и настырных. Если кто-то разговаривал с ним нагло, он надлежащим образом отчитывал нахала, а если ему наступали на ноги, тоже в долгу не оставался.
— Как аукнется, так и откликнется! — кричал он пассажирам.
С пьяными и строптивцами, не желавшими платить, отец расправлялся быстро, без церемоний: звонил, просил притормозить вагон и выкидывал на улицу.
— Кого слово не возьмет, того палка прошибет! — бросал он им вдогонку.
А тому, кто просил о снисхождении или пенял ему за грубость, отвечал:
— Из маленьких мошенников вырастают большие, так и в Писании сказано.
Когда меня приняли в юнгфольк1, отец как раз приехал в отпуск. Покачивая головой, он разглядывал меня в форме с непременной коричневой рубашкой.
— И что, на свои деньги покупали эту табачную рубашонку? — поинтересовался он.
Свои мундиры он всегда получал бесплатно: от трамвайного ли депо или от вермахта,— иного он и представить себе не мог. Мать напустилась на него: мол, за подобные разговоры и жизнью поплатиться можно.
— Малыш,— прошептала она, отведя меня в сторону,— смотри, этого ни в коем случае нельзя повторять.
Отец, однако, вовсю потешался над «табачной рубашонкой», то и дело смакуя полюбившееся словцо.
— Коли уж в своих четырех стенах нельзя говорить, что хочешь,— говорил он,— стало быть, дело вообще табак.
Зачастую в таких спорах речь шла именно обо мне, мой брат Ахим был еще слишком мал. Но скоро пришло время, когда он решил ни в чем от меня не отставать, особенно в играх во дворе, во всех наших проказах и шалостях, которые позволяли нам забыть войну и тре-
1 Нацистская детская организация.
вожные разговоры родителей. Когда мы привязывали к веревочке кошелек и, спрятавшись за углом, дурачили прохожих, брат предательски громко смеялся, и мне приходилось зажимать ему рот рукой, так что он едва мог дышать. С самого раннего детства он смеялся охотно и громко, как отец. И вообще, он был похож на отца, я же — больше на мать. Он стоял, хихикая, когда я надевал свою форму, перепоясываясь ремнем с прикрепленным к нему кинжалом и напяливая смешную лыжную шапочку. Во время строевой подготовки на гайбелевской спортплощадке, когда мы отрабатывали походный и парадный шаг, Ахим скакал за футбольными воротами, передразнивая нас. Он громко и визгливо орал вместе с нами «Песню об Англии» и «Корабли у Мадагаскара», хотя сам пел очень хорошо и был гораздо музыкальнее меня. Уже в четыре или пять лет он играл на бабушкином пианино разные забавные вещицы, старые шлягеры вроде «Танцоры-клопишки по стеночке пляшут» или про крепость Кёнигштайн. Однажды он получил от командира нашего отделения оплеуху за то, что горланил эту шутовскую песню во время подъема флага на спортплощадке. Он упал, полежал немного, потом позвал меня. Когда я вечером вернулся домой, он, красный от злости, накинулся на меня:
— Ах ты, трус!
Мне стало стыдно, ведь я с места не двинулся, когда его ударили, но все же у меня хватило духу сказать:
— Дурачок, это тебе не детский сад, сперва сопли утри, а потом других учи!
Отец подарил нам обоим по губной гармошке. Он и сам любил на ней играть и показывал нам, как рождаются громкие, тихие, нежные и сильные звуки. Глаза его при этом были закрыты, и он улыбался, когда особенно хорошо удавалась какая-нибудь мелодия из Легара или Пуччини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36