Молясь своему, не знаю уж какому богу, они уже не обращали на нас никакого внимания. После отбоя, когда мы выходили из подвала, они толпились вокруг нас с матерью, вокруг других молодых женщин и детей, совали нам хлеб, сало и колбасу из своих узлов и шептали чуть ли не хором: «Жена и ребенок, хорошо!» В одном куске хлеба мать нашла записку с двумя десятками адресов. «Пожалуйста, писать жена и дети, когда убит».
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
Трамвай замедлил ход, строительные прожектора лучились в потоках дождя, освещая сквозь мутные окна отцовское лицо; он кому-то кивал, хотя снаружи виднелись только штабеля бетонных шпал, вывернутая брусчатка, горы щебня. Трамвай с визгом притормозил среди куч гравия и луж, в которых валялись ржавые рельсы и громадные, в руку толщиной, болты. Только теперь вспыхнул красный светофор, какие-то тени метнулись в сторону, должно быть, ремонтники, знакомые отца.
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
— Рельсы никуда не годятся, вконец износились, тонкие стали, как бритва, и сплошь в трещинах,— ворчал
отец, перечисляя, сколько на линии стройплощадок, а ведь, кроме них, есть и другие опасные места, куда, по его мнению, давно пора послать ремонтников.
Он всегда считал себя в ответе за состояние путей, по которым ездил, и сообщал в депо обо всех недостатках, требуя немедленно их устранить. За это многие его не жаловали — он якобы совал свой нос в дела, которые его не касались. Вот он и прослыл «педантом» и «придирой». Казалось, и сейчас его глаза примечали все вокруг, хотя мое присутствие несколько отвлекало его. Я не удивлялся, что порой он увлеченно, как, бывало, мы, дети, торхмошил свою сумку, потом вдруг, очнувшись от размышлений, начинал говорить, жестикулировать, словно знать не знал ничего, кроме своей службы, и снова чувствовал собственную важность и значительность. Сейчас он глядел в окно на светофор, на огни стройплощадки, исчезавшие в мареве дождя.
— Ты не беспокойся — не стоит.— Он повернулся ко мне.— Я справлюсь.
Из Польши, узнав о бомбежке Дрездена, он прислал нам письмо. Начиналось оно как всегда: «Дорогая моя жена и милые мальчики». Я читал его много раз, потому что это было последнее письмо перед известием о пропаже без вести: «Я все время думаю о вас и ничего не знаю, и никто не знает, как там у вас и что будет дальше. Только сообщения по радио да слухи, а им я не верю. Один однополчанин удержал меня, а то бы я удрал посмотреть, что происходит на самом деле, живы ли вы, здоровы ли— ведь это важней всего. Пусть рушатся дома, пусть пропадают вещи — это все дерьмо и глубоко мне безразлично. Но они не вправе зазря удерживать меня тут, вдруг с вами что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Я сижу в блиндаже, стою, лежу, глаз не в силах сомкнуть, жду письма о том, что вы живы, и больше мне ничего не надо. Ты, дорогая Герди, садись с мальчиками у стены подвала или у опоры, а лучше даже в углу. Кое-кто считает также, что еще надежнее окоп или щель снаружи. Я бы выкопал для вас глубокую щель, целую пещеру, будь я сейчас с вами, чего желаю всем сердцем Скоро так и будет, обязательно будет, скажи об этом всем дорогим родичам и знакомым, которым я шлю горячий привет».
Мать все чаще рвала юнгфольковские приказы. Зачастую я о них даже не подозревал и получал нагоняи за то, что не был там-то или там-то. Наш фенляйнфюрер, белобрысый верзила Яндер, в конце концов заявился к нам собственной персоной, и мать не сумела от него отделаться, хотя и накинулась на него, упрекая за бессмысленную авантюру с тушением пожаров в ночь налета, в которой погибли пять соседских мальчиков, а мой друг Вольфганг уцелел только чудом. Но тут на лестнице появился Вольфганг в форме, и Яндер тотчас привел его в пример: он-де получил парочку ожогов, лицо заклеено пластырем, однако же без ропота отправляется на новое спецзадание.
— Что еще за спецзадание?—спросила мать. -~Я хочу знать, куда и зачем пойдет мальчик, имею полное право.
Но Яндер покачал головой, напустил на себя таинственность и, не дав мне переодеться, повлек нас с Вольфгангом к входной двери, приговаривая:
— Спецзадание! Идем быстрей!
По дороге он собрал еще нескольких ребят посильнее и привел всех к спортивному казино рядом с миктенски-ми огородными участками. Нам разрешили в строй не вставать, санитарки раздали хлеб и по бумажному стаканчику ячменного кофе.
— Кинжалы держать наготове, у кого их нет, запастись кухонными ножами,— сказал Яндер.— Сегодня борьба идет не на жизнь, а на смерть.
Потом эсэсовский офицер, внезапно появившийся в дверях казино с пятью вооруженными солдатами, объяснил, что нам поручено оцепить огородные участки, где спрятались беглые военнопленные.
— Русские, французы или англичане,— сказал он, снимая пистолет с предохранителя.— Надеюсь, вам ясно, что никто из них не должен выйти отсюда. Не в ногу, шагом марш!
В мое обмундирование, которое висело дома в шкафу, наряду с коричневой рубашкой, галстуком, синей лыжной шапочкой и непромокаемой курткой, входили также спортивные шаровары с завязками на щиколотках.
-- О нападении тут речи нет. Главное — без паники,— объявил эсэсовец, когда мы двинулись в путь и многие на ходу завязывали тесемки шаровар и шнурки на ботинках, так что ряды смешались.— Не стоит сразу класть в штаны, если дело примет серьезный оборот!
Распинался он очень долго. Пока, мол, кому нападать, решаем мы. Главное — легкое оружие, особенно
фаустпатроны. Чего проще — знай береги себя от струи раскаленных газов, а уж у врага шансы равны нулю. В крайнем случае можно залечь в какую-нибудь ложбинку, пропустить танк над собой и, перевернувшись, ударить вторым фаустпатроном по танку сзади. Но пока что, дескать, достаточно кинжала, не зря же на нем выгравировано «кровь и честь». Насчет крови объяснять нечего, а что такое высшая честь, тем более каждый знает. Враг еще не ступил на немецкую землю, и танки противника еще не промчались по немецкой земле, если не считать незначительных территориальных потерь, временных, связанных с выравниванием линии фронта. И все-таки сейчас ситуация тут как на фронте — побег, вероломство, предательство; поэтому необходимо смотреть в оба и, не мешкая, пресекать любое сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
Трамвай замедлил ход, строительные прожектора лучились в потоках дождя, освещая сквозь мутные окна отцовское лицо; он кому-то кивал, хотя снаружи виднелись только штабеля бетонных шпал, вывернутая брусчатка, горы щебня. Трамвай с визгом притормозил среди куч гравия и луж, в которых валялись ржавые рельсы и громадные, в руку толщиной, болты. Только теперь вспыхнул красный светофор, какие-то тени метнулись в сторону, должно быть, ремонтники, знакомые отца.
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
— Рельсы никуда не годятся, вконец износились, тонкие стали, как бритва, и сплошь в трещинах,— ворчал
отец, перечисляя, сколько на линии стройплощадок, а ведь, кроме них, есть и другие опасные места, куда, по его мнению, давно пора послать ремонтников.
Он всегда считал себя в ответе за состояние путей, по которым ездил, и сообщал в депо обо всех недостатках, требуя немедленно их устранить. За это многие его не жаловали — он якобы совал свой нос в дела, которые его не касались. Вот он и прослыл «педантом» и «придирой». Казалось, и сейчас его глаза примечали все вокруг, хотя мое присутствие несколько отвлекало его. Я не удивлялся, что порой он увлеченно, как, бывало, мы, дети, торхмошил свою сумку, потом вдруг, очнувшись от размышлений, начинал говорить, жестикулировать, словно знать не знал ничего, кроме своей службы, и снова чувствовал собственную важность и значительность. Сейчас он глядел в окно на светофор, на огни стройплощадки, исчезавшие в мареве дождя.
— Ты не беспокойся — не стоит.— Он повернулся ко мне.— Я справлюсь.
Из Польши, узнав о бомбежке Дрездена, он прислал нам письмо. Начиналось оно как всегда: «Дорогая моя жена и милые мальчики». Я читал его много раз, потому что это было последнее письмо перед известием о пропаже без вести: «Я все время думаю о вас и ничего не знаю, и никто не знает, как там у вас и что будет дальше. Только сообщения по радио да слухи, а им я не верю. Один однополчанин удержал меня, а то бы я удрал посмотреть, что происходит на самом деле, живы ли вы, здоровы ли— ведь это важней всего. Пусть рушатся дома, пусть пропадают вещи — это все дерьмо и глубоко мне безразлично. Но они не вправе зазря удерживать меня тут, вдруг с вами что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Я сижу в блиндаже, стою, лежу, глаз не в силах сомкнуть, жду письма о том, что вы живы, и больше мне ничего не надо. Ты, дорогая Герди, садись с мальчиками у стены подвала или у опоры, а лучше даже в углу. Кое-кто считает также, что еще надежнее окоп или щель снаружи. Я бы выкопал для вас глубокую щель, целую пещеру, будь я сейчас с вами, чего желаю всем сердцем Скоро так и будет, обязательно будет, скажи об этом всем дорогим родичам и знакомым, которым я шлю горячий привет».
Мать все чаще рвала юнгфольковские приказы. Зачастую я о них даже не подозревал и получал нагоняи за то, что не был там-то или там-то. Наш фенляйнфюрер, белобрысый верзила Яндер, в конце концов заявился к нам собственной персоной, и мать не сумела от него отделаться, хотя и накинулась на него, упрекая за бессмысленную авантюру с тушением пожаров в ночь налета, в которой погибли пять соседских мальчиков, а мой друг Вольфганг уцелел только чудом. Но тут на лестнице появился Вольфганг в форме, и Яндер тотчас привел его в пример: он-де получил парочку ожогов, лицо заклеено пластырем, однако же без ропота отправляется на новое спецзадание.
— Что еще за спецзадание?—спросила мать. -~Я хочу знать, куда и зачем пойдет мальчик, имею полное право.
Но Яндер покачал головой, напустил на себя таинственность и, не дав мне переодеться, повлек нас с Вольфгангом к входной двери, приговаривая:
— Спецзадание! Идем быстрей!
По дороге он собрал еще нескольких ребят посильнее и привел всех к спортивному казино рядом с миктенски-ми огородными участками. Нам разрешили в строй не вставать, санитарки раздали хлеб и по бумажному стаканчику ячменного кофе.
— Кинжалы держать наготове, у кого их нет, запастись кухонными ножами,— сказал Яндер.— Сегодня борьба идет не на жизнь, а на смерть.
Потом эсэсовский офицер, внезапно появившийся в дверях казино с пятью вооруженными солдатами, объяснил, что нам поручено оцепить огородные участки, где спрятались беглые военнопленные.
— Русские, французы или англичане,— сказал он, снимая пистолет с предохранителя.— Надеюсь, вам ясно, что никто из них не должен выйти отсюда. Не в ногу, шагом марш!
В мое обмундирование, которое висело дома в шкафу, наряду с коричневой рубашкой, галстуком, синей лыжной шапочкой и непромокаемой курткой, входили также спортивные шаровары с завязками на щиколотках.
-- О нападении тут речи нет. Главное — без паники,— объявил эсэсовец, когда мы двинулись в путь и многие на ходу завязывали тесемки шаровар и шнурки на ботинках, так что ряды смешались.— Не стоит сразу класть в штаны, если дело примет серьезный оборот!
Распинался он очень долго. Пока, мол, кому нападать, решаем мы. Главное — легкое оружие, особенно
фаустпатроны. Чего проще — знай береги себя от струи раскаленных газов, а уж у врага шансы равны нулю. В крайнем случае можно залечь в какую-нибудь ложбинку, пропустить танк над собой и, перевернувшись, ударить вторым фаустпатроном по танку сзади. Но пока что, дескать, достаточно кинжала, не зря же на нем выгравировано «кровь и честь». Насчет крови объяснять нечего, а что такое высшая честь, тем более каждый знает. Враг еще не ступил на немецкую землю, и танки противника еще не промчались по немецкой земле, если не считать незначительных территориальных потерь, временных, связанных с выравниванием линии фронта. И все-таки сейчас ситуация тут как на фронте — побег, вероломство, предательство; поэтому необходимо смотреть в оба и, не мешкая, пресекать любое сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36