Я называю ее матерью — ты не обижайся, мама, ладно? Ты ведь помнишь ее? Тогда она была просто Шарофат, это сейчас уже люди стали добавлять к ее имени «тетушка»... А она часто добрым словом поминает тебя. И могилу твою показала мне она. Говорит, вы с ней были как сестры, хотя она и старше. Ты ведь не забыла, мама? А сейчас я знаю ее лучше, чем тебя, знаю о ней больше, чем о тебе. Видишь, что приготовила мне жизнь? И я отдаю ей свою сыновнюю любовь, которой любил бы тебя... Когда я думаю о тебе или когда вижу тебя во сне (наверное, женщина, которая приходит ко мне но сне, — это ты?), я вспоминаю, что тетушка Шарофат даже не родная мне по крови. И тогда я чувствую себя предателем, мне кажется, одна эта мысль может принести ей несчастье. И я стараюсь в такие минуты скорее забыть тебя. Я знаю — это грех, я не могу оправдываться, но ты, мама, понимаешь, во имя чего этот грех?.. Почему я не помню твоего лица, мама?
'Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица... Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фото- графия твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, потерялась! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..
Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.
Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову... Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.
Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.
Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.
Фируз поднялся.
Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.
Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.
«Неужели до сих пор ходит за стадом?»
Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся
здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?
Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу... Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.
— Дядя,— тихо сказал Фируз.
— Фируз,— бросив посох, старик раскрыл объятия.
— Здравствуйте, дядя!
— Здравствуй, сынок!
Фируз нагнулся и поднял посох.
— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?
— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?
Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.
— Вчера, дядя...
— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.
— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.
— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.
— Хорошо, дядя...
Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.
— Ладно, сынок, я пошел.
Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.
— Друга своего... не забыл?
Фируз не нашелся, что ответить,— слишком уж неожиданным был вопрос.
— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце... Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты...
Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.
— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят... Постарел Хидоят-афанди, сынок, постарел!
— чудак, простак, весельчак.
Резко повернувшись, старик зашагал к стаду. Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с Места.
Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Кру- зо». Здесь...
— Трудно вам пришлось без помощника?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.
— И все же... я беспокоился о вас.
— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.
Почему тогда продали корову?
Тетушка Шарофат засмеялась.
— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую...
— А откуда же молоко?— Фируз посмотрел на чашку.
— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу1 за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся,— так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?
Да так, просто вышел пройтись,— невнятно ответил Фируз.
— Напрасно ты беспокоился,— продолжала тетушка Шарофат,— Афзал и его отец—да вознаградит их бог!— не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили... Если б не останавливала их, то, как говорят/вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?
— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.
— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли,— эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.
Тетушка Шарофат поднялась и, убирая скатерть- дастархан, сказала:
— Пора, сынок. Я приготовила все в гостиной. Вот- вот подойдут соседи — многие знают уже о твоем возвращении. Иди перемени одежду.— Она показала на гимнастерку.— Я достала из сундука, посмотри там, специально приготовила к этому дню...
Собрав чашки, тетушка Шарофат унесла их на кухню.
Фируз поднялся и через айван прошел к себе: эту комнату под семью балками, где раньше они жили вдвоем, тетушка Шарофат оставила ему, когда Фируз окончил восьмой класс, сама же перебралась в гостиную. Комнату Фируза и гостиную под девятью балками разделял небольшой коридор — здесь, на земляном полу, оставляли обувь перед тем, как войти в комнату;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
'Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица... Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фото- графия твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, потерялась! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..
Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.
Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову... Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.
Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.
Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.
Фируз поднялся.
Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.
Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.
«Неужели до сих пор ходит за стадом?»
Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся
здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?
Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу... Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.
— Дядя,— тихо сказал Фируз.
— Фируз,— бросив посох, старик раскрыл объятия.
— Здравствуйте, дядя!
— Здравствуй, сынок!
Фируз нагнулся и поднял посох.
— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?
— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?
Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.
— Вчера, дядя...
— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.
— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.
— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.
— Хорошо, дядя...
Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.
— Ладно, сынок, я пошел.
Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.
— Друга своего... не забыл?
Фируз не нашелся, что ответить,— слишком уж неожиданным был вопрос.
— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце... Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты...
Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.
— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят... Постарел Хидоят-афанди, сынок, постарел!
— чудак, простак, весельчак.
Резко повернувшись, старик зашагал к стаду. Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с Места.
Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Кру- зо». Здесь...
— Трудно вам пришлось без помощника?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.
— И все же... я беспокоился о вас.
— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.
Почему тогда продали корову?
Тетушка Шарофат засмеялась.
— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую...
— А откуда же молоко?— Фируз посмотрел на чашку.
— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу1 за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся,— так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?
Да так, просто вышел пройтись,— невнятно ответил Фируз.
— Напрасно ты беспокоился,— продолжала тетушка Шарофат,— Афзал и его отец—да вознаградит их бог!— не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили... Если б не останавливала их, то, как говорят/вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?
— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.
— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли,— эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.
Тетушка Шарофат поднялась и, убирая скатерть- дастархан, сказала:
— Пора, сынок. Я приготовила все в гостиной. Вот- вот подойдут соседи — многие знают уже о твоем возвращении. Иди перемени одежду.— Она показала на гимнастерку.— Я достала из сундука, посмотри там, специально приготовила к этому дню...
Собрав чашки, тетушка Шарофат унесла их на кухню.
Фируз поднялся и через айван прошел к себе: эту комнату под семью балками, где раньше они жили вдвоем, тетушка Шарофат оставила ему, когда Фируз окончил восьмой класс, сама же перебралась в гостиную. Комнату Фируза и гостиную под девятью балками разделял небольшой коридор — здесь, на земляном полу, оставляли обувь перед тем, как войти в комнату;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34