после встречи в лесу за казармой с очередным любовником она, заболев воспалением легких, умерла.
Десятилетний Панкрац,— это была его фамилия, а иначе в доме его никто еще с раннего детства не звал,— остался на попечении бабушки и Смуджа, и поскольку был слишком ленив, чтобы овладеть каким-либо ремеслом, но отличался сообразительностью, старики оставили его в городе учиться. Но и здесь его одолевала лень, к этому добавилось и непристойное поведение, и он переползал из класса в класс, как гусеница с листа на лист. В прошлом году сдал выпускные экзамены, прибегнув и к подкупу, и к взяткам, и записался на юридический факультет.
Годы его учения пришлись в основном на военное и послевоенное время; это был период, говоря коротко, когда жизнь, окруженная атмосферой смерти, но не успевшая привыкнуть к ней — так идиллично было ее мирное прошлое,— оказалась перед необходимостью осознания своей бренности, а осознав ее и заразив этой мыслью все классы, устремилась в погоню за наслаждениями, хотя бы и ценой крайней непорядочности и бесцеремонности. Эта антидуховная и сугубо гедонистическая черта эпохи нашла в Панкраце благоприятную почву еще и благодаря его воспитанию, полученному в родительском доме, где мать буквально у смертного одра своего мужа устраивала любовные оргии, а сына, тогда еще малолетнее дитя, задаривала, чтобы склонить на свою сторону и настроить против отца; в довершение ко всему она его и похвалила, когда
тот вместо того, чтобы подать умирающему отцу воды, показал ему язык. Ничуть не лучше был и дом деда, куда он приходил обычно по большим праздникам. Вместе с опытом, приобретенным здесь,— он и сам участвовал в махинациях деда,— еще не сложившийся характер юноши вобрал в себя все самое гнусное, оставаясь бесчувственным ко всему, что не приносило выгоды. Поскольку и в городе среда, в которой он вращался, была в основном той же, если не хуже, чем в доме деда, то со временем он стал злобным, язвительным и похотливым, сознавая, что иначе нет смысла жить. Праздность — вот что было на самом деле смыслом его внутренней жизни, и он старался заполнить ее различными внешними атрибутами, модной одеждой, интересом к спорту, любовными авантюрами, пьянками и игрой в карты. А поскольку среда эта была насыщена политическими дискуссиями, не избежал их и он. Самым странным было то, что поначалу он играл роль убежденного коммуниста. В то время коммунистическое движение у нас переживало период подъема, и он наивно полагал, что в случае его быстрой победы сможет извлечь для себя определенную выгоду; об этом говорила одна интересная деталь: Панкрац перед дедом и деревенскими родственниками распространялся о коммунизме и хвастался своей революционностью, вернее, этим он запугивал их, чтобы выудить деньги, обещая в случае победы революции защитить их от экспроприации. Так довольно долго ему удавалось их обманывать, особенно далекого от политики деда. Когда же коммунистическое движение пошло на убыль и открыто быть коммунистом стало опасно вследствие начавшихся гонений, Панкрац, деятельность которого ни разу от слов не перешла к делу, быстро спрятался в свою раковину и только из чувства противоречия, да чтоб пощекотать нервы родственникам, выдавал себя, а чаще позволял выдавать себя за коммуниста; так это и осталось по сей день. В действительности же он давно, и все в доме об этом знали, вступил в Ханао и занял там видное место. Сюда его привела простая причина: он мог, пользуясь рекомендациями типа «бедный, но патриотически настроенный студент» доить деньги из таких же «патриотически настроенных» торгашей и банкиров. И все же главным денежным источником для него оставались дед и бабка; причина же, по которой, не прибегая к угрозам, то есть, не упоминая об обещаниях, связанных с коммунизмом, ему удавалось разживаться у них деньгами, крылась в печальной истории, случившейся в доме незадолго до поворота событий.
Дело, на которое он сегодня уже неоднократно намекал, было связано с Ценеком. Ценек — угреватый, молчаливый, но смекалистый крестьянин, неженатый и без всякого состояния, не считая доставшегося по наследству участка леса в сажень дров, приходился Кралю сводным братом и работал слугой у старого Смуджа задолго до войны, а также довольно долго во время войны, будучи не только его доверенным лицом, но и первым помощником в разного рода махинациях, проводимых им совместно с Васо. Вероятно, таковыми бы эти отношения — довольных друг другом хозяина и слуги — и остались, если бы, несмотря на слабое здоровье, Ценек под самый конец войны не был послан на итальянский фронт и если бы оттуда, измученный и напуганный, но пробудившийся от душевной спячки, не приехал на побывку к хозяину с твердым намерением в армию больше не возвращаться и не бежать в зеленые кадры, а пересидеть в городе у родственников. После войны он мечтал открыть с одним из этих родственников небольшой трактир и работать на себя. Для этого ему нужны были деньги, а поскольку во время своего отпуска он перевез через границу в Краньску для хозяина и Васо много зерна, но как слуга право на награбленное не имел, то и осмелился попросить у Смуджа денег в уплату за оказанные услуги. Запрошенную им сумму вряд ли дал бы и сам Смудж, хотя и отличавшийся скупостью, но легко шедший на уступки, но особенно уперлась госпожа Резика. Ее оскорбило, что Ценек прежде обратился не к ней, фактической главе семьи. Впрочем, причина крылась глубже. При немощном уже муже Ценек состоял у нее в любовниках, поэтому, желая удержать не только примерного слугу, но и сохранить его для себя,— в любви она придерживалась демократических взглядов,— госпожа Резика встала на точку зрения типичной аристократки, рассудив, что в интересах самого Ценека, которому у нее ни в чем отказа нет, лучше остаться слугой, нежели стать хозяином. По этому поводу они в ту последнюю ночь перед возвращением Ценека на фронт крупно повздорили. В доме уже все спали, а ссора между ними троими в уже закрывшейся лавке разгоралась, пока Ценек, распалившись, не назвал госпожу Резику блудницей, чем вывел ее из себя настолько, что она, взбешенная и как всегда не задумывавшаяся о последствиях, ударила его тяжелой кочергой, угодив точно в висок.
С тихим стоном упал Ценек на мешок с зерном, и картина, открывшаяся взору Панкраца, запомнилась ему на всю жизнь. В это время он проводил у бабки каникулы и, разбуженный криком, некоторое время подслушивал за дверью, а потом вошел в лавку. Дед и бабка с посеревшими лицами, из-за тусклого освещения похожими на грязный пол, склонились над Ценеком: дед рассматривал свои окровавленные пальцы, которыми он ощупал рану Ценека, а бабка, только что столкнув ногами на пол труп Ценека и не успев еще заметить Панкраца, выругавшись над покойником, воскликнула:
— Проклятая скотина! Кто бы мог подумать, что у такого упрямца такая мягкая башка?— Увидев Панкраца, она подбоченилась и заорала: — А тебя какой черт принес? На, смотри! Упал с лестницы и разбился об весы! — И лестница, и тяжелые товарные весы в самом деле стояли поблизости. И по сей день она всех в доме уверяла в этом. В ту ночь она грубо накричала на Панкраца, приказав ему замолчать, когда тот на вздохи отчаявшегося деда, что же делать, невозмутимо заметил, что о случившемся, если все произошло так, как об этом рассказывает бабка, следует, ничего не утаивая, сообщить властям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Десятилетний Панкрац,— это была его фамилия, а иначе в доме его никто еще с раннего детства не звал,— остался на попечении бабушки и Смуджа, и поскольку был слишком ленив, чтобы овладеть каким-либо ремеслом, но отличался сообразительностью, старики оставили его в городе учиться. Но и здесь его одолевала лень, к этому добавилось и непристойное поведение, и он переползал из класса в класс, как гусеница с листа на лист. В прошлом году сдал выпускные экзамены, прибегнув и к подкупу, и к взяткам, и записался на юридический факультет.
Годы его учения пришлись в основном на военное и послевоенное время; это был период, говоря коротко, когда жизнь, окруженная атмосферой смерти, но не успевшая привыкнуть к ней — так идиллично было ее мирное прошлое,— оказалась перед необходимостью осознания своей бренности, а осознав ее и заразив этой мыслью все классы, устремилась в погоню за наслаждениями, хотя бы и ценой крайней непорядочности и бесцеремонности. Эта антидуховная и сугубо гедонистическая черта эпохи нашла в Панкраце благоприятную почву еще и благодаря его воспитанию, полученному в родительском доме, где мать буквально у смертного одра своего мужа устраивала любовные оргии, а сына, тогда еще малолетнее дитя, задаривала, чтобы склонить на свою сторону и настроить против отца; в довершение ко всему она его и похвалила, когда
тот вместо того, чтобы подать умирающему отцу воды, показал ему язык. Ничуть не лучше был и дом деда, куда он приходил обычно по большим праздникам. Вместе с опытом, приобретенным здесь,— он и сам участвовал в махинациях деда,— еще не сложившийся характер юноши вобрал в себя все самое гнусное, оставаясь бесчувственным ко всему, что не приносило выгоды. Поскольку и в городе среда, в которой он вращался, была в основном той же, если не хуже, чем в доме деда, то со временем он стал злобным, язвительным и похотливым, сознавая, что иначе нет смысла жить. Праздность — вот что было на самом деле смыслом его внутренней жизни, и он старался заполнить ее различными внешними атрибутами, модной одеждой, интересом к спорту, любовными авантюрами, пьянками и игрой в карты. А поскольку среда эта была насыщена политическими дискуссиями, не избежал их и он. Самым странным было то, что поначалу он играл роль убежденного коммуниста. В то время коммунистическое движение у нас переживало период подъема, и он наивно полагал, что в случае его быстрой победы сможет извлечь для себя определенную выгоду; об этом говорила одна интересная деталь: Панкрац перед дедом и деревенскими родственниками распространялся о коммунизме и хвастался своей революционностью, вернее, этим он запугивал их, чтобы выудить деньги, обещая в случае победы революции защитить их от экспроприации. Так довольно долго ему удавалось их обманывать, особенно далекого от политики деда. Когда же коммунистическое движение пошло на убыль и открыто быть коммунистом стало опасно вследствие начавшихся гонений, Панкрац, деятельность которого ни разу от слов не перешла к делу, быстро спрятался в свою раковину и только из чувства противоречия, да чтоб пощекотать нервы родственникам, выдавал себя, а чаще позволял выдавать себя за коммуниста; так это и осталось по сей день. В действительности же он давно, и все в доме об этом знали, вступил в Ханао и занял там видное место. Сюда его привела простая причина: он мог, пользуясь рекомендациями типа «бедный, но патриотически настроенный студент» доить деньги из таких же «патриотически настроенных» торгашей и банкиров. И все же главным денежным источником для него оставались дед и бабка; причина же, по которой, не прибегая к угрозам, то есть, не упоминая об обещаниях, связанных с коммунизмом, ему удавалось разживаться у них деньгами, крылась в печальной истории, случившейся в доме незадолго до поворота событий.
Дело, на которое он сегодня уже неоднократно намекал, было связано с Ценеком. Ценек — угреватый, молчаливый, но смекалистый крестьянин, неженатый и без всякого состояния, не считая доставшегося по наследству участка леса в сажень дров, приходился Кралю сводным братом и работал слугой у старого Смуджа задолго до войны, а также довольно долго во время войны, будучи не только его доверенным лицом, но и первым помощником в разного рода махинациях, проводимых им совместно с Васо. Вероятно, таковыми бы эти отношения — довольных друг другом хозяина и слуги — и остались, если бы, несмотря на слабое здоровье, Ценек под самый конец войны не был послан на итальянский фронт и если бы оттуда, измученный и напуганный, но пробудившийся от душевной спячки, не приехал на побывку к хозяину с твердым намерением в армию больше не возвращаться и не бежать в зеленые кадры, а пересидеть в городе у родственников. После войны он мечтал открыть с одним из этих родственников небольшой трактир и работать на себя. Для этого ему нужны были деньги, а поскольку во время своего отпуска он перевез через границу в Краньску для хозяина и Васо много зерна, но как слуга право на награбленное не имел, то и осмелился попросить у Смуджа денег в уплату за оказанные услуги. Запрошенную им сумму вряд ли дал бы и сам Смудж, хотя и отличавшийся скупостью, но легко шедший на уступки, но особенно уперлась госпожа Резика. Ее оскорбило, что Ценек прежде обратился не к ней, фактической главе семьи. Впрочем, причина крылась глубже. При немощном уже муже Ценек состоял у нее в любовниках, поэтому, желая удержать не только примерного слугу, но и сохранить его для себя,— в любви она придерживалась демократических взглядов,— госпожа Резика встала на точку зрения типичной аристократки, рассудив, что в интересах самого Ценека, которому у нее ни в чем отказа нет, лучше остаться слугой, нежели стать хозяином. По этому поводу они в ту последнюю ночь перед возвращением Ценека на фронт крупно повздорили. В доме уже все спали, а ссора между ними троими в уже закрывшейся лавке разгоралась, пока Ценек, распалившись, не назвал госпожу Резику блудницей, чем вывел ее из себя настолько, что она, взбешенная и как всегда не задумывавшаяся о последствиях, ударила его тяжелой кочергой, угодив точно в висок.
С тихим стоном упал Ценек на мешок с зерном, и картина, открывшаяся взору Панкраца, запомнилась ему на всю жизнь. В это время он проводил у бабки каникулы и, разбуженный криком, некоторое время подслушивал за дверью, а потом вошел в лавку. Дед и бабка с посеревшими лицами, из-за тусклого освещения похожими на грязный пол, склонились над Ценеком: дед рассматривал свои окровавленные пальцы, которыми он ощупал рану Ценека, а бабка, только что столкнув ногами на пол труп Ценека и не успев еще заметить Панкраца, выругавшись над покойником, воскликнула:
— Проклятая скотина! Кто бы мог подумать, что у такого упрямца такая мягкая башка?— Увидев Панкраца, она подбоченилась и заорала: — А тебя какой черт принес? На, смотри! Упал с лестницы и разбился об весы! — И лестница, и тяжелые товарные весы в самом деле стояли поблизости. И по сей день она всех в доме уверяла в этом. В ту ночь она грубо накричала на Панкраца, приказав ему замолчать, когда тот на вздохи отчаявшегося деда, что же делать, невозмутимо заметил, что о случившемся, если все произошло так, как об этом рассказывает бабка, следует, ничего не утаивая, сообщить властям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81