Тот, кто ответил королю, назвав имя актрисы, был капитан-лейтенант рейтаров гвардии его величества.
Людовик XV весьма любил этого вельможу и позволил ему взять над собой такую власть, что в этом фаворите уже начинали приветствовать звезду, подобную тем звездам, что блистали за сто лет до того под именами Шале и Сен-Мар.
Со своей стороны, капитан был человек веселый, очень бойкий в поведении и более желал быть другом короля, нежели его фаворитом.
Капитан, принадлежавший к ближайшему окружению короля, был удивлен, что в эти минуты Людовика так сильно увлекает спектакль.
Олимпия играла столь прелестно, что сумела сделать короля самым внимательным зрителем. Это не оставшееся незамеченным внимание перекинулось с королевской ложи на другие ложи, и представление проходило в обстановке сдержанности, настолько оно поглощало зрителей.
Поэтому, едва прозвучал последний стих Юнии, тот стих, который несчастный Баньер, о ком никто, кроме Юнии, не думал, очень хотел услышать из ее уст, капитан, наклонившись к королю, сказал:
— Государь, мне в самом деле было бы очень неприятно иметь иное мнение, чем у вашего величества, но я все-таки посмею утверждать, что на свете нет особы очаровательнее Олимпии.
— Вы ошибаетесь, герцог, — в глубокой задумчивости отвечал король, — королева красивее.
Капитан поклонился с улыбкой, казалось говорившей: «Государь, мы знаем, что королева прекраснее всех женщин, но вслед за королевой идет Олимпия».
И он отправился готовить выход короля из театра.
Но, оказавшись совсем близко от Майи, который вместе с другими дворянами образовывал живую шпалеру на пути его величества, он шепнул ему на ухо:
— Послушай, Майи, тебе повезло: королю понравилась твоя любовница.
И он ушел с королем, который обворожительно приветствовал г-на де Майи. Подобные слова могли быть только легкой насмешкой, но граф воспринял их совсем иначе.
Будучи несчастным влюбленным, г-н де Майи, как и другие присутствующие, а главное, более, чем другие, обратил внимание на озабоченность короля, и сияющая красота Олимпии повергла его в глубокие раздумья в еще большей степени, нежели она поразила короля.
Бывают такие удары судьбы, которые невозможно отразить, и это понимает сам ревнивец, даже если он одарен любовью благороднейшей женщины.
Король Франции, к примеру, стоит настолько выше всех других мужчин, что пренебречь его любовью нельзя. Ни одна француженка не осмелилась бы на это в 1728 году.
И г-н де Майи опасался, что Олимпия может оказаться в этом отношении слишком хорошей француженкой.
Поэтому слова капитана, вместо того чтобы обрадовать графа, как думал фаворит, судивший о Майи по себе, открыли перед ревнивцем мрачные горизонты. Он думал, что король уже изъявил свою волю.
Господин де Майи мгновенно принял решение. Поскольку он, погрузившись в глубины собственного сердца, убедился, что страстно любит Олимпию, и понимал, что никто из друзей не посочувствует ему, если он ее потеряет, а все, напротив, будут стараться помочь королю отнять ее у него, граф решил лишить свободы несчастную женщину.
После спектакля он вернулся в театр, глубоко опечаленный теми словами, что ему шепнул капитан, и тем ласковым поклоном, каким его одарил король.
Олимпия тем временем была занята тем, что снимала свой театральный костюм. Она по-прежнему была грустна. Майи был мрачен.
L. ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ ВСТУПАЕТ НА ЛОЖНЫЙ ПУТЬ
Вместо того чтобы, заметив меланхолию Олимпии, найти истинную причину этой печали среди воспоминаний о былом или новых тревог, волнующих обыкновенно женские сердца, г-н де Майи, по обычаю всех ревнивцев, предался заботам о себе самом.
Приняв самый приветливый вид, он бодро подошел к ней с улыбкой на устах:
— Дорогая Олимпия, сегодня вечером вы имели колоссальный успех!
— Вы так считаете? — обронила Олимпия, стирая с лица румяна.
— А все потому, моя красавица, что вы играли обворожительно.
— Что ж, тем лучше, — небрежно заметила она.
— Известно ли вам, — продолжал Майи, — что вы всех заставили говорить о себе?
— В самом деле? — произнесла Олимпия все тем же тоном. — А вам это доставляет удовольствие?
— Да нет, напротив.
— Как это напротив? Почему?
— Потому что для меня в этом нет ничего приятного.
— То есть как? Для вас нет ничего приятного в том, что у меня есть талант и зрители признают это?
— Ну да, разумеется.
— Вот как! Тут требуется объяснение.
— Дать его крайне просто.
— Так дайте же.
— А если человек, черт возьми, ревнив?
— Что ж, значит, он не прав.
— Можно быть неправым, — игриво возразил Майи, — но страдания от этого не уменьшаются.
— Страдания?
— И притом жестокие.
— Да, но вы ведь не ревнивы?
— Я в этом не уверен.
— Вот еще! К кому бы вам ревновать?
— Э, Бог мой! Я знаю, что вы меня любите, — заявил граф с той ужасающей самоуверенностью, которую всегда проявляет в человеке полное отсутствие душевного равновесия.
Олимпия отвернулась к зеркалу с выражением лица, которое у женщины менее воспитанной могло бы сойти за гримасу.
Но графа занимали совсем другие заботы, так что он не разглядел ни Олимпии, ни зеркала, ни выражения ее лица.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — я не вполне удовлетворен.
— И что же должно произойти, чтобы совершенно успокоить вас, граф?
— Ах, моя милая Олимпия, для этого нужны поступки, которых вы, к несчастью, не совершите.
— О, я способна на многое, — промолвила она.
— Однако не на то, от чего вы уже отказались.
— У женщины бывают капризы, — возразила Олимпия.
— Это значит, что я вправе не терять надежды?
— Согласитесь, дорогой граф, что мне трудно ответить на ваш вопрос прежде, чем я узнаю, о чем, собственно, речь. И этот поступок, которого вы от меня хотите, — он один или их несколько?
— Когда желание связано с вами, Олимпия, толковать о пустяках не стоит труда.
— Что ж, в таком случае говорите.
— С чего мне, по-вашему, начать?
— С самого важного своего желания. Или же с того, которое всего труднее исполнить. Как говорится, берите быка за рога.
— Итак, Олимпия, дорогая моя, угодно ли вам сделать меня счастливейшим из смертных?
— Для меня нет ничего приятнее.
— Так оставьте театр. Олимпия вскинула голову.
В ее взгляде полыхнул такой потаенный огонь, что граф содрогнулся.
— Как? — вскричала она. — Вы приезжаете ко мне в Лион с разрешением на дебют, везете меня в Париж, чтобы я здесь дебютировала, и я дебютирую, притом с успехом, а вы в тот же вечер просите меня оставить сцену! Да я была бы безумной, если бы это сделала, и вы, если бы меня к этому принудили, были бы безумцем. Ведь, лишившись сцены, я бы и сама заскучала, и вам бы наскучила; поступить так значило бы погубить нас обоих. Не надо настаивать, поверьте мне: вы потеряете на этом слишком много, и я тоже.
Однако г-ну де Майи хотелось настоять.
— Но, милая Олимпия, — сказал он, — вы же сами знаете, мы не впервые заводим этот разговор…
— Именно так, я помню, что вы не в первый раз просите меня об этом, а следовательно, помню и то, что не впервые вам отказываю. Так вот, я прошу, дорогой граф, чтобы этот раз оказался последним.
— А все-таки…
— Ох, прекратим этот разговор! — воскликнула она. — Дальнейшие настояния, сударь, в этом случае были бы доказательством того, что у вас слишком мало уважения ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247