— Это я, — сказал он, — Баньер, я не привидение, а во плоти.
Очнувшись при звуке этого голоса, Олимпия стала медленно приподниматься.
— Да, — прошептала она, — это он!
— И в полном рассудке, как вы сейчас увидите, — произнес Баньер.
То ли потому, что в этих словах промелькнула угроза, то ли оттого, что в них ощущался потаенный смысл или, наконец, содержался прямой упрек, как бы то ни было, услышав их, Олимпия вооружилась гневом.
— Если вы не сумасшедший, — спросила она, — тогда по какому праву вы здесь, в моей гримерной?
— Сударыня, — отвечал Баньер, сверкнув глазами, — я имею честь вас предупредить, что, как бы вам ни хотелось меня прогнать, у вас нет права на это: я сегодня дебютирую, театр принадлежит мне так же, как и вам.
— О! — проронила Олимпия, охваченная изумлением и вместе с тем восхищением при виде такой дерзости, такой хитрости и в то же время предусмотрительности, какие могли породить в одном сердце только безумие или любовь.
— И, — продолжал Баньер, — если вы станете утверждать, что я заявился к вам, в вашу гримерную, хотя, впрочем, так оно и есть, и скажете, что мое присутствие вас стесняет, я уйду: таким и было мое намерение. Никогда я не останусь ни по принуждению, ни по доброй воле рядом с женщиной, у которой достало подлости, чтобы отречься от меня, когда я страдал, когда я умирал из-за нее.
Но гордая молодая женщина, вместо того чтобы оправдываться, скривила губы в презрительной усмешке и промолчала.
— Да, — снова заговорил Баньер, — да, понимаю, вы меня считали помешанным! Вы не подумали о том, что если я и потерял рассудок, то от любви! Вам, прекрасной, раздушенной даме, я был отвратителен, и вы бежали прочь, как можно дальше, не оглядываясь! Я и это понимаю: мое существование, хоть вблизи, хоть вдали, было для вас жестоким укором! Ах! Сколько бы я ни натворил ошибок, как бы они ни были значительны, заявляю вам, что среди них не найдется ни одной, которую я не считал бы искупленной вашим гнусным поведением. Олимпия продолжала молчать.
— Впрочем, — продолжал Баньер, мало-помалу поддаваясь ощущению близости дорогого существа, — мои ошибки не столь бесспорны, на сей счет я принес вам доказательства. Смотрите, сударыня: вот письмо Каталонки, в котором она подтверждает, что я никогда не был ее любовником. Возьмите, сударыня: вот ваше кольцо. Читайте, судите и раскаивайтесь; если у вас есть сердце — покайтесь в том низком предательстве, каким вы отплатили мне.
И он швырнул на туалетный столик записку, в которой Каталонка признавалась в своем коварстве. Рядом с ней он бросил перстень г-на де Майи, это драгоценное украшение, которое Баньер с таким трудом прятал от посторонних глаз во время всех своих злоключений, о которых мы рассказали.
Олимпия подняла свои широко распахнутые от удивления глаза, поочередно переводя их с записки на перстень.
— А теперь, сударыня, — прибавил он, — узнайте остальное. Чтобы сберечь это кольцо, я едва не умер с голоду, и если я выжил (тут он поднял глаза к Небу), то лишь потому, что этого пожелал Господь! Я брел по вашим следам пешком, двадцать дней я ночевал в поле, две недели я провел без сна в шарантонской палате для буйных! Но я еще недостаточно настрадался, ведь сегодня мне выпало счастье доказать вам свою порядочность, сегодня мне дано вам показать, что значит любовь истинная, безмерная, неизгладимая. Прощайте, сударыня, прощайте! Будьте счастливы, я отомщен!
Олимпия слушала, с жадностью впивая речи Баньера; письмо Каталонки она уже прочла и выучила его наизусть, а перстень успела надеть себе на палец.
В тот миг, когда Баньер сделал шаг к выходу, она кинулась вперед, как тигрица, и преградила ему дорогу.
— Вы в самом деле совершили все это? — спросила она.
— Несомненно; я и еще кое-что сделал.
— Что же вы сделали?
— Добравшись до Парижа в день вашего дебюта, я хотел силой ворваться в театр, потому что мне нечем было заплатить за билет, а отдавать этот перстень в залог я не желал; тогда-то меня и арестовали, причем я дрался с теми, кто хотел меня арестовать, но, поскольку я без конца повторял не ваше имя, так как — глупец! — боялся вас скомпрометировать, а все кричал: «Юния! Юния!», меня приняли за сумасшедшего и упрятали в Шарантон, откуда я сбежал неделю тому назад, то есть на следующий день после того, как вы зашли туда на меня посмотреть.
— И вы сделали все это! — произнесла Олимпия.
— Без сомнения.
— Зачем вы это сделали?
— Разве вам это важно? Я сделал это, вот и все, мне больше нечего вам сказать.
— Нет, скажите, зачем вы это сделали, скажите! — повторила Олимпия.
— Вы этого хотите?
— Да.
— Хорошо, скажу: хотел отомстить.
— Нет, не поэтому.
Баньер отвернулся, но Олимпия схватила его за руки и заставила посмотреть ей в лицо.
— Я хочу, — произнесла она, — чтобы вы мне сказали, зачем вы сделали все это. Да говори же, несчастный, чтобы я больше не сомневалась, чтобы я поверила тебе!
— Что ж! Я все это сделал…
— Ты все это сделал…
— Я сделал это, потому что любил тебя, потому что люблю и всегда буду любить тебя! Потому что я малодушный, вот, плачу у твоих ног, умоляя тебя о милости, тебя, которую должен проклинать, тебя, которая меня убьет!
— О, — вскричала Олимпия, поднимая его и сжимая в своих объятиях, — как хорошо, что ты меня любишь! Я еще сильнее люблю тебя! Приди, приди, Баньер! Дай мне твои слезы — я осушу их; твои губы — они мне вернут мою жизнь! Увы, увы! Я мертва, той Олимпии, которую ты знал, тебе уж никогда не найти!
И она в свою очередь, обессилев, упала в объятия Баньера, заливаясь слезами и трепеща от любви. Тем не менее она первая овладела собой.
— Какие же мы безумные! — вздохнула она. — К чему эти крики, зачем эти поцелуи, эти объятия? Увы, увы! Мы уже друг другу чужие.
— Олимпия, — воскликнул Баньер, — что за слова! Вы не думаете так!
— Да нет, — возразила она. — Ведь почему я тебя покинула? Из-за твоей неверности, оттого, что подумала, будто ты на нее способен. Я ошиблась, обвинила тебя несправедливо. Но сама же я действительно изменила тебе.
— Ты простила меня, Олимпия; я тоже тебя прощаю.
— О нет, нет! Такое прощение не было бы искренним, Баньер. В глубине твоей души всегда пряталась бы ревность, на дне моей — раскаяние; эти два стервятника растерзали бы наше счастье.
— Да что ты такое говоришь, Олимпия? Или ты думаешь, я такой же, как все мужчины? Думаешь, моя любовь похожа на любовь других? По-твоему, если сегодня я влюблен и опьянен, то завтра стану пресыщенным и холодным? О нет, Олимпия, ты для меня — половина моей души, нет, больше, ты — вся моя жизнь, без тебя мне не жить! Я тебя принимаю такой, какая ты есть, и какой бы ты ни стала впредь, какие бы времена ни наступили, я буду принимать тебя всегда! Не сомневайся, Олимпия, делай со мной что пожелаешь! Но не медли ни минуты, поспеши произнести свой приговор. Выбирай между моим блаженством и моим отчаянием, между моей жизнью и моей смертью! О, я знаю, что ты скажешь: ты не свободна, господин де Майи любит тебя… Он тоже не оставит тебя, пока жив. Всякий, кто тебя увидит — тот полюбит, Олимпия, а любящие тебя умирают. Это судьба. Что ж! Пусть он умрет, пусть я умру, пусть придет конец вселенной, только бы отныне никто не протянул к тебе рук, только бы твоих уст не касались больше ничьи губы, кроме моих! Олимпия, они говорили, что я помешался!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247