Проклятье! Я-то думал, у вас ума побольше, чем у жены Потифара… а у вас оказалось его еще меньше… Та дура хоть одежду на нем разорвала… А вы, графиня, вы даже пальцем не пошевельнули.
Не в силах больше его слушать, г-жа де Майи пустилась бежать, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.
LXXXV. ПЕКИНЬИ, ПОХОЖЕ, ВЕЗЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГОСПОДИНУ ДЕ РИШЕЛЬЕ
Ришелье приблизился к королю с недовольным видом. Молчание в подобных обстоятельствах было лучшим из всех возможных выговоров.
Заговорить он не осмелился: король, вероятно, был так зол на себя, что, дай только повод, охотно выместил бы раздражение на своем наперснике.
Да к тому же это было бы довольно затруднительно. Что тут скажешь, если ни одиночество, ни страсть, ни его двадцать лет ничего не сказали этому юноше?
Итак, Ришелье, войдя, отвесил поклон и замер в ожидании.
Он стоял точно на том же месте, которое только что покинула Луиза де Майи.
Король в своем углу успел сесть и обхватить голову руками.
— А! — произнес он. — Вот и вы, герцог.
— К услугам вашего величества.
— Что ж! Если вы не против, поедемте. Выглянув в окно, Ришелье подал знак.
— И отправимся к королеве, — продолжал Людовик, — ведь она, возможно, обеспокоена, что не видела нас сегодня утром.
Подобная фраза говорила о том, что властитель ревниво хранит свою тайну и подступиться к нему трудно. Ришелье почувствовал, что его хотят поставить на место, притом место весьма невысокое.
Он отступил, пропуская короля вперед, дал сторожу два луидора и вскочил в седло.
За Людовиком XV он последовал шагах в тридцати, не более, отчего монарху было весьма не по себе.
Сам же Ришелье хранил на губах легкую язвительную усмешку, чем отчасти вознаграждал себя за невозможность высказать то, что было у него на уме. Эта усмешка выражала примерно четверть его помыслов.
Но Ришелье не пришлось долго торжествовать. В конце аллеи, возле пруда, он заметил отряд рейтаров, который, по видимости, патрулировал здесь ради безопасности короля, на самом же деле вел наблюдение в интересах всадника, который расположился дозором под сенью деревьев.
То был Пекиньи: завистливый, как все придворные, он узнал, что герцогу де Ришелье досталась привилегия сопровождать Людовика XV, и желал, по крайней мере, выяснить, чего ждать от их совместной поездки.
Он видел, как г-жа де Майи, вне себя от счастья, обезумев от любви, пронеслась мимо, спеша на встречу с королем.
Видел он также, как она возвращалась, бледная, рыдающая, с сердцем, переполненным всей горечью подобного поражения.
Пекиньи все понял, радость его не знала предела; тем не менее ему хотелось вполне удостовериться, что ошибки нет. Итак, во главе отряда гвардейцев он мог, отнюдь не допуская нескромности, вплотную приблизиться к королю и посмотреть на выражение его лица.
Зрелище нахмуренных бровей, поджатых губ и вытянувшейся физиономии короля поведало ему всю истину без остатка. Впрочем, крайнее изумление Ришелье, когда тот заметил его, тоже было достаточно красноречиво.
— Ты здесь, герцог? — спросил он.
— На службе, — откликнулся Пекиньи.
— Как это удобно — служить в Версале, а, Пекиньи? — заметил лукавый покровитель злосчастной графини.
— Не служить больше нигде еще удобнее, мой милый герцог.
Эти слова, которыми они успели обменяться прежде чем разминулись их кони, дали возможность как одному, так и другому вполне осознать, что все угадано верно: отныне они соперники.
От полного уныния Пекиньи вмиг перешел к самым лучезарным надеждам.
Король отверг г-жу де Майи, стало быть, он влюблен в Олимпию.
Теперь главное, не теряя времени, показать Людовику XV предмет его любви в самом блистательном убранстве красоты.
«Черт побери! — думал Пекиньи. — Я так и знал, что вкус у короля получше, что этому тощему вороненку, госпоже де Майи, никогда не выдержать сравнения с прекрасной Олимпией, которую греки наградили бы всеми прозвищами всех их Венер. Вот женщина так женщина, в добрый час! Это из моих рук король получит свою любовницу, это я ее сделаю королевой и буду властвовать, пока будет властвовать она».
С тем он подобрал поводья своего коня, дал ему шпоры и стрелой полетел в Париж. Ришелье, видевший, как герцог уезжал, понял, что тот станет там делать, и вздохнул, сожалея, что не в силах этому помешать.
К Олимпии Пекиньи явился, когда она как раз описывала Майи свой визит в Шарантон, разумеется, не упоминая о Баньере.
То была одна из тех минут доброго супружеского согласия, когда Геракл прядет, сидя подле Омфалы, а Омфала, торжествуя, треплет своего раба за волосы и наматывает кудель ему на пальцы.
Обед только что закончился, и любовники сидели в гостиной вдвоем, запершись.
Пекиньи ворвался, как буря, распахивая по пути все двери, включая дверь гостиной.
Первым предметом, попавшимся на глаза герцогу, был Майи. Мы бы сказали, что он был первой персоной, если бы в этот момент граф не являл собой нечто уж слишком незначительное. Он служил Олимпии вместо суфлера, помогая ей разучивать роль Агнессы.
Мир в доме был куплен именно такой ценой.
При виде Пекиньи граф побелел, а Олимпия залилась краской.
— Добрый вечер! — выкрикнул герцог для начала. — Двум голубкам — мои приветствия.
Майи встал с церемонным видом, Олимпия сделала реверанс.
— Чем могу служить, господин герцог? — спросил Майи. — Ведь не может быть, чтобы вы так буйно ворвались сюда, не имея в том крайней нужды.
Это прозвучало менее грубо, чем «Убирайтесь вон!», однако смысл был тот же.
Пекиньи, хорошо знавший свет и все его тонкости, отвечал:
— Господин граф, я прекрасно помню, что вы мне запретили сюда приходить и видеться с госпожой Олимпией, хотя, между нами говоря, с точки зрения манер это достойно сожаления.
— Ну, господин герцог, силой врываться наперекор запрету тоже не слишком изысканный поступок.
— Сударь! — укоряюще произнесла Олимпия.
— Ах, сударыня, — перебил ее Пекиньи, — не пугайтесь. Вы ведь у себя, не так ли? Что ж, коль скоро я пришел сюда не от своего имени, я здесь, и здесь я останусь. Господин граф может сколько угодно вращать своими большущими глазами: он, если захочет, вправе оказать мне нелюбезный прием, да только это меня мало смутит, ибо я послан королем и принят вами!
Слова «я послан королем» он отчеканил столь решительно, что подобный тон мог бы заставить целую армию сложить оружие.
Когда прозвучало имя короля, Олимпия встала. Майи же, который до того оставался на ногах, сел.
Пекиньи последовал его примеру со словами:
— Я сажусь, потому что вы, прекрасная дама, меня к тому побуждаете, и перехожу к делу. Но, право же, сударыня, объясните этому бедному Майи, что, черт возьми, можно быть влюбленным, и не становясь смешным! Не думает же он, что я так просто возьму и умыкну вас, не сказав ни слова? Ну, Майи, сделай милость, поговорим, как разумные люди. А там чему быть, тому и быть.
Майи смягчился.
— Герцог, — сказал он, — вы упорно выставляете меня смешным человеком за то, что я способен любить и защищать то, что люблю; прошу вас, будьте же более милосердным или в большей мере мужчиной; вы пришли сюда, чтобы забрать у меня Олимпию, а я вам в этом мешаю, и я прав.
— Друг мой, госпожа Олимпия сама себя защищает, и получше, чем сделал бы это весь ваш полк.
— Все это фразы, цветы риторики, приманка, с помощью которой усыпляют бдительность человека!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247
Не в силах больше его слушать, г-жа де Майи пустилась бежать, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.
LXXXV. ПЕКИНЬИ, ПОХОЖЕ, ВЕЗЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГОСПОДИНУ ДЕ РИШЕЛЬЕ
Ришелье приблизился к королю с недовольным видом. Молчание в подобных обстоятельствах было лучшим из всех возможных выговоров.
Заговорить он не осмелился: король, вероятно, был так зол на себя, что, дай только повод, охотно выместил бы раздражение на своем наперснике.
Да к тому же это было бы довольно затруднительно. Что тут скажешь, если ни одиночество, ни страсть, ни его двадцать лет ничего не сказали этому юноше?
Итак, Ришелье, войдя, отвесил поклон и замер в ожидании.
Он стоял точно на том же месте, которое только что покинула Луиза де Майи.
Король в своем углу успел сесть и обхватить голову руками.
— А! — произнес он. — Вот и вы, герцог.
— К услугам вашего величества.
— Что ж! Если вы не против, поедемте. Выглянув в окно, Ришелье подал знак.
— И отправимся к королеве, — продолжал Людовик, — ведь она, возможно, обеспокоена, что не видела нас сегодня утром.
Подобная фраза говорила о том, что властитель ревниво хранит свою тайну и подступиться к нему трудно. Ришелье почувствовал, что его хотят поставить на место, притом место весьма невысокое.
Он отступил, пропуская короля вперед, дал сторожу два луидора и вскочил в седло.
За Людовиком XV он последовал шагах в тридцати, не более, отчего монарху было весьма не по себе.
Сам же Ришелье хранил на губах легкую язвительную усмешку, чем отчасти вознаграждал себя за невозможность высказать то, что было у него на уме. Эта усмешка выражала примерно четверть его помыслов.
Но Ришелье не пришлось долго торжествовать. В конце аллеи, возле пруда, он заметил отряд рейтаров, который, по видимости, патрулировал здесь ради безопасности короля, на самом же деле вел наблюдение в интересах всадника, который расположился дозором под сенью деревьев.
То был Пекиньи: завистливый, как все придворные, он узнал, что герцогу де Ришелье досталась привилегия сопровождать Людовика XV, и желал, по крайней мере, выяснить, чего ждать от их совместной поездки.
Он видел, как г-жа де Майи, вне себя от счастья, обезумев от любви, пронеслась мимо, спеша на встречу с королем.
Видел он также, как она возвращалась, бледная, рыдающая, с сердцем, переполненным всей горечью подобного поражения.
Пекиньи все понял, радость его не знала предела; тем не менее ему хотелось вполне удостовериться, что ошибки нет. Итак, во главе отряда гвардейцев он мог, отнюдь не допуская нескромности, вплотную приблизиться к королю и посмотреть на выражение его лица.
Зрелище нахмуренных бровей, поджатых губ и вытянувшейся физиономии короля поведало ему всю истину без остатка. Впрочем, крайнее изумление Ришелье, когда тот заметил его, тоже было достаточно красноречиво.
— Ты здесь, герцог? — спросил он.
— На службе, — откликнулся Пекиньи.
— Как это удобно — служить в Версале, а, Пекиньи? — заметил лукавый покровитель злосчастной графини.
— Не служить больше нигде еще удобнее, мой милый герцог.
Эти слова, которыми они успели обменяться прежде чем разминулись их кони, дали возможность как одному, так и другому вполне осознать, что все угадано верно: отныне они соперники.
От полного уныния Пекиньи вмиг перешел к самым лучезарным надеждам.
Король отверг г-жу де Майи, стало быть, он влюблен в Олимпию.
Теперь главное, не теряя времени, показать Людовику XV предмет его любви в самом блистательном убранстве красоты.
«Черт побери! — думал Пекиньи. — Я так и знал, что вкус у короля получше, что этому тощему вороненку, госпоже де Майи, никогда не выдержать сравнения с прекрасной Олимпией, которую греки наградили бы всеми прозвищами всех их Венер. Вот женщина так женщина, в добрый час! Это из моих рук король получит свою любовницу, это я ее сделаю королевой и буду властвовать, пока будет властвовать она».
С тем он подобрал поводья своего коня, дал ему шпоры и стрелой полетел в Париж. Ришелье, видевший, как герцог уезжал, понял, что тот станет там делать, и вздохнул, сожалея, что не в силах этому помешать.
К Олимпии Пекиньи явился, когда она как раз описывала Майи свой визит в Шарантон, разумеется, не упоминая о Баньере.
То была одна из тех минут доброго супружеского согласия, когда Геракл прядет, сидя подле Омфалы, а Омфала, торжествуя, треплет своего раба за волосы и наматывает кудель ему на пальцы.
Обед только что закончился, и любовники сидели в гостиной вдвоем, запершись.
Пекиньи ворвался, как буря, распахивая по пути все двери, включая дверь гостиной.
Первым предметом, попавшимся на глаза герцогу, был Майи. Мы бы сказали, что он был первой персоной, если бы в этот момент граф не являл собой нечто уж слишком незначительное. Он служил Олимпии вместо суфлера, помогая ей разучивать роль Агнессы.
Мир в доме был куплен именно такой ценой.
При виде Пекиньи граф побелел, а Олимпия залилась краской.
— Добрый вечер! — выкрикнул герцог для начала. — Двум голубкам — мои приветствия.
Майи встал с церемонным видом, Олимпия сделала реверанс.
— Чем могу служить, господин герцог? — спросил Майи. — Ведь не может быть, чтобы вы так буйно ворвались сюда, не имея в том крайней нужды.
Это прозвучало менее грубо, чем «Убирайтесь вон!», однако смысл был тот же.
Пекиньи, хорошо знавший свет и все его тонкости, отвечал:
— Господин граф, я прекрасно помню, что вы мне запретили сюда приходить и видеться с госпожой Олимпией, хотя, между нами говоря, с точки зрения манер это достойно сожаления.
— Ну, господин герцог, силой врываться наперекор запрету тоже не слишком изысканный поступок.
— Сударь! — укоряюще произнесла Олимпия.
— Ах, сударыня, — перебил ее Пекиньи, — не пугайтесь. Вы ведь у себя, не так ли? Что ж, коль скоро я пришел сюда не от своего имени, я здесь, и здесь я останусь. Господин граф может сколько угодно вращать своими большущими глазами: он, если захочет, вправе оказать мне нелюбезный прием, да только это меня мало смутит, ибо я послан королем и принят вами!
Слова «я послан королем» он отчеканил столь решительно, что подобный тон мог бы заставить целую армию сложить оружие.
Когда прозвучало имя короля, Олимпия встала. Майи же, который до того оставался на ногах, сел.
Пекиньи последовал его примеру со словами:
— Я сажусь, потому что вы, прекрасная дама, меня к тому побуждаете, и перехожу к делу. Но, право же, сударыня, объясните этому бедному Майи, что, черт возьми, можно быть влюбленным, и не становясь смешным! Не думает же он, что я так просто возьму и умыкну вас, не сказав ни слова? Ну, Майи, сделай милость, поговорим, как разумные люди. А там чему быть, тому и быть.
Майи смягчился.
— Герцог, — сказал он, — вы упорно выставляете меня смешным человеком за то, что я способен любить и защищать то, что люблю; прошу вас, будьте же более милосердным или в большей мере мужчиной; вы пришли сюда, чтобы забрать у меня Олимпию, а я вам в этом мешаю, и я прав.
— Друг мой, госпожа Олимпия сама себя защищает, и получше, чем сделал бы это весь ваш полк.
— Все это фразы, цветы риторики, приманка, с помощью которой усыпляют бдительность человека!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247