И это произошло, повторяю, в начале января 1985 года, то есть до смены руководства в Советском государстве.
Но переговоры были еще впереди, и мы, профессионалы, прекрасно понимали, что будут они невероятно трудными. Трудными, прежде всего из-за позиции США, особенно в области космических вооружений: в ней определенно просматривалось стремление лишь к таким договоренностям, которые, помимо создания Рейгану ореола «миротворца», обеспечивали бы Соединенным Штатам и явные преимущества в военном отношении.
В этих условиях тем более требовались смелые, неординарные решения с нашей стороны. На это, однако, как раз и трудно было рассчитывать при тогдашнем нашем высшем руководстве. Преодолеть эту трудность, разрушить накопившийся в наших позициях «железобетон» одним профессионалам было не под силу.
Памятное об А. А. Громыко
Прежде чем перейти к вопросу о том, что же последовало дальше в области нашей внешней политики – и в позитивном, и в негативном плане, – хотел бы поделиться воспоминаниями о человеке, чья подпись (от имени Советского государства) стоит под Уставом ООН и который внес огромный вклад в дело предотвращения новой большой войны и в упрочение геополитических позиций Советского Союза в мире.
Речь идет, разумеется, об Андрее Андреевиче Громыко. Только на посту министра иностранных дел он находился 28 лет (1957–1985.), а если иметь в виду, что его вклад в советскую дипломатию стал заметным уже начиная с 1943 года после его назначения в возрасте 34 лет послом СССР в США, то его влияние на внешнюю политику нашей страны было и того длительнее.
Впервые я соприкоснулся с ним лично в 1951 году, когда Громыко, будучи первым заместителем министра иностранных дел, одновременно стал председателем Комитета информации при МИДе, где я в то время был заместителем начальника американского отдела. В Комитет он приезжал не чаще одного раза в неделю на полдня. В срочных случаях материалы возили ему в министерство.
Обычно он рассматривал подготовленные информационные материалы не только со своими заместителями по комитету, но и с участием тех, кто непосредственно готовил эти материалы. Поэтому уже в те годы я имел возможность многому научиться у него, особенно в отработке формулировок. Запомнился такой эпизод, относящийся к 1953 году, уже после смерти Сталина. В одном из подготовленных материалов упоминалась корейская война, причем в стандартной для того времени формулировке, как «начавшаяся в результате агрессии США со стороны Южной Кореи». Я заметил, как Андрей Андреевич споткнулся на этой формулировке и, ничего не говоря присутствовавшим, поправил ее следующим образом: «явившаяся результатом общей политики США в отношении Кореи». На первый взгляд, разница вроде бы несущественная, но для сведущего человека это означало отход от ранее принятой, но явно не соответствовавшей действительности версии начала корейской войны.
С тех лет я оставался в поле зрения Громыко. При расформировании Комитета информации в 1958 году он (по просьбе Г. М. Пушкина) не возражал против моего перевода во вновь создававшейся Отдел информации ЦК КПСС, а после ликвидации этого отдела в 1959 году я был назначен заместителем заведующего Отделом стран Америки МИДа, в ведение которого тогда входили отношения СССР со всеми странами Западного полушария (за исключением Канады, которая как британский доминион оставалась в ведении отдела, занимавшегося Великобританией). Поскольку тогдашний заведующий Отделом стран Америки А. А. Солдатов меня лично не знал, он поначалу возражал против моего назначения к нему замом, но Громыко сказал ему: «Достаточно того, что я знаю Корниенко».
Во время моей работы в посольстве СССР в США, пока послом там был Меньшиков, которого Громыко, мягко говоря, недолюбливал, он, приезжая в Вашингтон, иногда беседовал со мной наедине и в некоторых случаях давал отдельные поручения. В частности, по его поручению я проводил зондаж через посольство Бразилии в Вашингтоне относительно установления дипломатических отношений Советского Союза с этой крупнейшей страной Латинской Америки.
Должен, однако, сказать, что после моего возвращения в Москву и назначения в 1965 году заведующим Отделом США в течение какого-то времени Громыко, как я замечал, был не очень доволен мною. Помимо некоторых других обстоятельств, многое здесь объяснялось тем, что в те годы у нас с американцами не было серьезных дел. Происходил лишь обмен ругательными нотами и публичными заявлениями, а большого вкуса к этому у меня не было, да и мастаком сочинять такого рода бумаги я не был.
Совсем по-другому стали складываться наши отношения, когда завязались серьезные переговоры с США по стратегическим вооружениям, началась подготовка и затем проведение советско-американских встреч на высшем и министерском уровне, а также по мере моего вовлечения в ближневосточные, афганские и другие «горячие» проблемы.
Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей – тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.
Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.
В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» – говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).
Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Но переговоры были еще впереди, и мы, профессионалы, прекрасно понимали, что будут они невероятно трудными. Трудными, прежде всего из-за позиции США, особенно в области космических вооружений: в ней определенно просматривалось стремление лишь к таким договоренностям, которые, помимо создания Рейгану ореола «миротворца», обеспечивали бы Соединенным Штатам и явные преимущества в военном отношении.
В этих условиях тем более требовались смелые, неординарные решения с нашей стороны. На это, однако, как раз и трудно было рассчитывать при тогдашнем нашем высшем руководстве. Преодолеть эту трудность, разрушить накопившийся в наших позициях «железобетон» одним профессионалам было не под силу.
Памятное об А. А. Громыко
Прежде чем перейти к вопросу о том, что же последовало дальше в области нашей внешней политики – и в позитивном, и в негативном плане, – хотел бы поделиться воспоминаниями о человеке, чья подпись (от имени Советского государства) стоит под Уставом ООН и который внес огромный вклад в дело предотвращения новой большой войны и в упрочение геополитических позиций Советского Союза в мире.
Речь идет, разумеется, об Андрее Андреевиче Громыко. Только на посту министра иностранных дел он находился 28 лет (1957–1985.), а если иметь в виду, что его вклад в советскую дипломатию стал заметным уже начиная с 1943 года после его назначения в возрасте 34 лет послом СССР в США, то его влияние на внешнюю политику нашей страны было и того длительнее.
Впервые я соприкоснулся с ним лично в 1951 году, когда Громыко, будучи первым заместителем министра иностранных дел, одновременно стал председателем Комитета информации при МИДе, где я в то время был заместителем начальника американского отдела. В Комитет он приезжал не чаще одного раза в неделю на полдня. В срочных случаях материалы возили ему в министерство.
Обычно он рассматривал подготовленные информационные материалы не только со своими заместителями по комитету, но и с участием тех, кто непосредственно готовил эти материалы. Поэтому уже в те годы я имел возможность многому научиться у него, особенно в отработке формулировок. Запомнился такой эпизод, относящийся к 1953 году, уже после смерти Сталина. В одном из подготовленных материалов упоминалась корейская война, причем в стандартной для того времени формулировке, как «начавшаяся в результате агрессии США со стороны Южной Кореи». Я заметил, как Андрей Андреевич споткнулся на этой формулировке и, ничего не говоря присутствовавшим, поправил ее следующим образом: «явившаяся результатом общей политики США в отношении Кореи». На первый взгляд, разница вроде бы несущественная, но для сведущего человека это означало отход от ранее принятой, но явно не соответствовавшей действительности версии начала корейской войны.
С тех лет я оставался в поле зрения Громыко. При расформировании Комитета информации в 1958 году он (по просьбе Г. М. Пушкина) не возражал против моего перевода во вновь создававшейся Отдел информации ЦК КПСС, а после ликвидации этого отдела в 1959 году я был назначен заместителем заведующего Отделом стран Америки МИДа, в ведение которого тогда входили отношения СССР со всеми странами Западного полушария (за исключением Канады, которая как британский доминион оставалась в ведении отдела, занимавшегося Великобританией). Поскольку тогдашний заведующий Отделом стран Америки А. А. Солдатов меня лично не знал, он поначалу возражал против моего назначения к нему замом, но Громыко сказал ему: «Достаточно того, что я знаю Корниенко».
Во время моей работы в посольстве СССР в США, пока послом там был Меньшиков, которого Громыко, мягко говоря, недолюбливал, он, приезжая в Вашингтон, иногда беседовал со мной наедине и в некоторых случаях давал отдельные поручения. В частности, по его поручению я проводил зондаж через посольство Бразилии в Вашингтоне относительно установления дипломатических отношений Советского Союза с этой крупнейшей страной Латинской Америки.
Должен, однако, сказать, что после моего возвращения в Москву и назначения в 1965 году заведующим Отделом США в течение какого-то времени Громыко, как я замечал, был не очень доволен мною. Помимо некоторых других обстоятельств, многое здесь объяснялось тем, что в те годы у нас с американцами не было серьезных дел. Происходил лишь обмен ругательными нотами и публичными заявлениями, а большого вкуса к этому у меня не было, да и мастаком сочинять такого рода бумаги я не был.
Совсем по-другому стали складываться наши отношения, когда завязались серьезные переговоры с США по стратегическим вооружениям, началась подготовка и затем проведение советско-американских встреч на высшем и министерском уровне, а также по мере моего вовлечения в ближневосточные, афганские и другие «горячие» проблемы.
Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей – тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.
Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.
В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» – говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).
Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106