Но он был уже почти взрослый. Она вздохнула по этому поводу.
– Бесплодный дух! – все-таки сказала она.
– Надо говорить «бесплотный», – поправила Эмилька.
Несмотря на свои десять лет, она отлично разбиралась в этимологии.
– А другой Ясь? – опросила старшая сестра. – Разве это не прекрасная натура?
– Матушиньский? Вот надутая цапля! Вечно читает нравоучения!
Сестры не раз обсуждали характеры юных пансионеров пана Миколая. Это было почти главной темой их разговоров. Людвика обо всех отзывалась хорошо: они были для нее не только товарищами брата, но и прежде всего воспитанниками отца, авторитет которого был непререкаем в семье. Изабелла же довольно часто меняла свои мнения.
– Ну что ты скажешь, Эмилька? На нее никто не угодит!
Эмилька улыбалась. Все мальчики, все шесть пансионеров, одинаково нравились ей. Раз Фрицек дружит с ними и любит их, значит у них нет недостатков или – самые незначительные! Она знала, что Изабелла только говорит, что мальчики несносные, а думает иначе! Достаточно им появиться, и она больше всех оживляется. Вот и теперь: только раздался шум за дверью – и Изабелла начала проворно убирать свою работу.
Фридерик появился вместе с приятелями. Все они были приблизительно одного возраста, двенадцати-тринадцати лет, за исключением Яся Бялоблоцкого, которому уже минуло семнадцать. Он недавно окончил лицей. Это был высокий белокурый юноша с правильными, удлиненно-тонкими чертами лица и бледно-голубыми глазами. Ясь был очень худ, и его большие руки казались бескровными.
Учтиво поздоровавшись с паннами, он подсел к Людвике и заговорил с ней. Голос у него был глухой, тихий, и говорил он слегка запинаясь, словно подбирая слова, наиболее приятные для собеседника.
Остальные были менее сдержанны. Видно было, что им хочется продолжать уже начатый разговор.
– Ты непременно должен представить нас в лицах! – кричал смуглый Антек Водзиньский, – ты обещал!
– Нет, лучше ксендза Загребу! – перебил Антека его брат Феликс. – Сначала Загребу! Он у тебя хорошо получается!
– Что вы, дети мои, – елейно произнес Фридерик, втянув щеки и поджав губы, – разве можно передразнивать служителя церкви, да еще так часто? Это грешно!
– Ксендз! Ксендз! Вылитый Загреба! Как тебе удается копировать эту высохшую мумию?
Мальчики попробовали сами изобразить ксендза, но не получалось. Не так-то просто и поджать губы и втянуть щеки одновременно, да еще говорить при этом, подражая его гнусавому голосу!
– Ну, еще что-нибудь! – теребили они Фридерика.
Фридерик мечтательно поднял глаза к небу.
– Я скажу одно, – начал он глухо. – У всех есть недостатки. И многое зависит не от нас. Так стоит ли их высмеивать?
Еще одна проповедь! Но это был уже не ксендз, а Ясь Бялоблоцкий.
– Будем же снисходительны друг к другу… Ах, нет, пани Юзефова, благодарю вас! – и мнимый Ясь отвесил низкий поклон. – Уверяю вас, я не голоден, разве только, чтобы вас не обидеть, возьму последний кусочек!
Пани Юзефова была кухарка Шопенов. Она питала слабость к болезненному Ясю и закармливала его, уверяя, что каждый проглоченный им кусок радует бога на небесах. Деликатный Ясь, слабо отнекиваясь, принимал дары Юзефовой.
– Смотри не подавись! – крикнул Антек мнимому Ясю.
Подлинный Ясь добродушно глядел на эту сцену и мягко улыбался.
Но напрасно Антек смеялся над товарищем, над ним самим нависла угроза. Не успели гости вдоволь насмеяться над «бесплодным духом», как Фридерик внезапно выпрямился и, приложив сжатый кулак к правому виску, стал оглядывать публику в воображаемый лорнет. Глаза его были прищурены, губы презрительно сжаты. Через минуту он разжал кулак и улыбнулся широко и простовато. А затем лорнет и маска надменности появились вновь.
Приятели и сестры Фридерика уже догадались, кого он изображает, и громко смеялись, но так как сам оригинал продолжал недоумевать или делал вид, что недоумевает, то Фридерик сказал, приложив руку к сердцу:
– Уважаемые панны и вы, добрые шляхтичи! Перед вами отпрыск старинного и знатного рода! Он обязан вести себя соответственно этому, а с другой стороны, ему до смерти хочется быть просто славным малым. Но – увы! – этикет не позволяет!
Во время этой речи Антек Водзиньский хмурился, бросал укоризненные взгляды на смеющихся девочек, показывал кулак брату, который хохотал, как и все, – но в конце концов и сам залился смехом.
Титусь Войцеховский считал эти шалости ребяческими.
– Конечно, это трудно – копировать людей, – сказал он, – но еще труднее изобразить их музыкой!
Так Тит прибегал к хитрости, чтобы заставить Фридерика импровизировать во время общих игр.
– Ты этого жаждешь? Получай!
И Фридерик наигрывает резкую, подчеркнуто акцентированную, но не лишенную приятности мелодию. К ней присоединяется второй голос, потом третий, и получается настоящая фуга. Она исполняется нарочито ровно, без оттенков, выражает определенность и решительность и только к концу сильно, почти вызывающе, замедляется мне, мол, по д уше только серьезное! Всегда режу правду-матку и избегаю лишних слов. Таков я есть и меняться не мерен!
– Ну вот и спасибо! – говорит Тит, вполне довольный своей характеристикой.
… Когда начался вальс, все взоры обратились Людвике: это был ее нежный и пленительный образ и всем хотелось танцевать с ней. Изабелле посвящалась мазурка. Несмотря на неприязнь к Ясю Машиньскому, которого она называла «надутой цаплей", Изабелла пригласила его на танец. Ясь был застенчив и танцевал неловко. Но он слыл умным, учился лучше всех, и Белле не хотелось ударить лицом грязь перед таким собеседником. – Не правда ли странно, что они все время смеются, – сказала она, кивнув в сторону остальных, – и без всякого повода Ведь это глупо! – Но Ясь неожиданно ответил: смеются потому, что им весело!
Фридерик играл с удовольствием. Неслышными шагами подошла к нему Миля. Она никогда ничего не просила для себя, но ее глаза были достаточно красноречивы. – Садись, милая, вот тут! – Она села. Мазурку сменила колыбельная песня, и развлечения перешли в новую фазу – умиротворенности и покоя столь уместного после длительного веселья.
Часто, взявшись за руки, все вместе отправлялись гулять по улицам Варшавы. Ходили парами и по трое, а в зимние месяцы катались в санях с бубенчиками. Варшава была прекрасна, но вся – в контрастах! Дворец, а за ним ряд лачуг; роскошный парк, а далее пустырь. Шляхтичи в кунтушах с широкими рукавами и султанами на шапках, а рядом оборванный цыган ведет на цепи медведя, который тоже кажется оборванным. Телеги громыхают по неровной мостовой. – Эй, пади! – раздается крик кучера, и щегольская коляска с высоким кузовом пролетает мимо. У церкви коляска останавливается, разряженная и гордо всходит по ступеням паперти, но сопровождающий ее лакей не может отогнать толпу полуголодных слепых и хромых нищих, с жалобными криками обступивших богачку.
Из костела раздается стройное пение и звуки органа, а за поворотом румяный мясник в фартуке выходит на порог своей лавки и зазывает прохожих:
Кто хочет брюшинки?
Кому требушинки?
Эй, ясные пани,
Я всем угожу!
Монахи и монахини сталкиваются с уличным петрушкой – целой труппой в пестрых одеяниях: вот еще один уличный контраст! Скоморохи хохочут, подмигивая монахам и особенно монашенкам, строят невероятные гримасы, надевают устрашающие личины и тут же распевают песенки про святош с таким удовольствием, точно самый вид рясы распаляет их вдохновение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Бесплодный дух! – все-таки сказала она.
– Надо говорить «бесплотный», – поправила Эмилька.
Несмотря на свои десять лет, она отлично разбиралась в этимологии.
– А другой Ясь? – опросила старшая сестра. – Разве это не прекрасная натура?
– Матушиньский? Вот надутая цапля! Вечно читает нравоучения!
Сестры не раз обсуждали характеры юных пансионеров пана Миколая. Это было почти главной темой их разговоров. Людвика обо всех отзывалась хорошо: они были для нее не только товарищами брата, но и прежде всего воспитанниками отца, авторитет которого был непререкаем в семье. Изабелла же довольно часто меняла свои мнения.
– Ну что ты скажешь, Эмилька? На нее никто не угодит!
Эмилька улыбалась. Все мальчики, все шесть пансионеров, одинаково нравились ей. Раз Фрицек дружит с ними и любит их, значит у них нет недостатков или – самые незначительные! Она знала, что Изабелла только говорит, что мальчики несносные, а думает иначе! Достаточно им появиться, и она больше всех оживляется. Вот и теперь: только раздался шум за дверью – и Изабелла начала проворно убирать свою работу.
Фридерик появился вместе с приятелями. Все они были приблизительно одного возраста, двенадцати-тринадцати лет, за исключением Яся Бялоблоцкого, которому уже минуло семнадцать. Он недавно окончил лицей. Это был высокий белокурый юноша с правильными, удлиненно-тонкими чертами лица и бледно-голубыми глазами. Ясь был очень худ, и его большие руки казались бескровными.
Учтиво поздоровавшись с паннами, он подсел к Людвике и заговорил с ней. Голос у него был глухой, тихий, и говорил он слегка запинаясь, словно подбирая слова, наиболее приятные для собеседника.
Остальные были менее сдержанны. Видно было, что им хочется продолжать уже начатый разговор.
– Ты непременно должен представить нас в лицах! – кричал смуглый Антек Водзиньский, – ты обещал!
– Нет, лучше ксендза Загребу! – перебил Антека его брат Феликс. – Сначала Загребу! Он у тебя хорошо получается!
– Что вы, дети мои, – елейно произнес Фридерик, втянув щеки и поджав губы, – разве можно передразнивать служителя церкви, да еще так часто? Это грешно!
– Ксендз! Ксендз! Вылитый Загреба! Как тебе удается копировать эту высохшую мумию?
Мальчики попробовали сами изобразить ксендза, но не получалось. Не так-то просто и поджать губы и втянуть щеки одновременно, да еще говорить при этом, подражая его гнусавому голосу!
– Ну, еще что-нибудь! – теребили они Фридерика.
Фридерик мечтательно поднял глаза к небу.
– Я скажу одно, – начал он глухо. – У всех есть недостатки. И многое зависит не от нас. Так стоит ли их высмеивать?
Еще одна проповедь! Но это был уже не ксендз, а Ясь Бялоблоцкий.
– Будем же снисходительны друг к другу… Ах, нет, пани Юзефова, благодарю вас! – и мнимый Ясь отвесил низкий поклон. – Уверяю вас, я не голоден, разве только, чтобы вас не обидеть, возьму последний кусочек!
Пани Юзефова была кухарка Шопенов. Она питала слабость к болезненному Ясю и закармливала его, уверяя, что каждый проглоченный им кусок радует бога на небесах. Деликатный Ясь, слабо отнекиваясь, принимал дары Юзефовой.
– Смотри не подавись! – крикнул Антек мнимому Ясю.
Подлинный Ясь добродушно глядел на эту сцену и мягко улыбался.
Но напрасно Антек смеялся над товарищем, над ним самим нависла угроза. Не успели гости вдоволь насмеяться над «бесплодным духом», как Фридерик внезапно выпрямился и, приложив сжатый кулак к правому виску, стал оглядывать публику в воображаемый лорнет. Глаза его были прищурены, губы презрительно сжаты. Через минуту он разжал кулак и улыбнулся широко и простовато. А затем лорнет и маска надменности появились вновь.
Приятели и сестры Фридерика уже догадались, кого он изображает, и громко смеялись, но так как сам оригинал продолжал недоумевать или делал вид, что недоумевает, то Фридерик сказал, приложив руку к сердцу:
– Уважаемые панны и вы, добрые шляхтичи! Перед вами отпрыск старинного и знатного рода! Он обязан вести себя соответственно этому, а с другой стороны, ему до смерти хочется быть просто славным малым. Но – увы! – этикет не позволяет!
Во время этой речи Антек Водзиньский хмурился, бросал укоризненные взгляды на смеющихся девочек, показывал кулак брату, который хохотал, как и все, – но в конце концов и сам залился смехом.
Титусь Войцеховский считал эти шалости ребяческими.
– Конечно, это трудно – копировать людей, – сказал он, – но еще труднее изобразить их музыкой!
Так Тит прибегал к хитрости, чтобы заставить Фридерика импровизировать во время общих игр.
– Ты этого жаждешь? Получай!
И Фридерик наигрывает резкую, подчеркнуто акцентированную, но не лишенную приятности мелодию. К ней присоединяется второй голос, потом третий, и получается настоящая фуга. Она исполняется нарочито ровно, без оттенков, выражает определенность и решительность и только к концу сильно, почти вызывающе, замедляется мне, мол, по д уше только серьезное! Всегда режу правду-матку и избегаю лишних слов. Таков я есть и меняться не мерен!
– Ну вот и спасибо! – говорит Тит, вполне довольный своей характеристикой.
… Когда начался вальс, все взоры обратились Людвике: это был ее нежный и пленительный образ и всем хотелось танцевать с ней. Изабелле посвящалась мазурка. Несмотря на неприязнь к Ясю Машиньскому, которого она называла «надутой цаплей", Изабелла пригласила его на танец. Ясь был застенчив и танцевал неловко. Но он слыл умным, учился лучше всех, и Белле не хотелось ударить лицом грязь перед таким собеседником. – Не правда ли странно, что они все время смеются, – сказала она, кивнув в сторону остальных, – и без всякого повода Ведь это глупо! – Но Ясь неожиданно ответил: смеются потому, что им весело!
Фридерик играл с удовольствием. Неслышными шагами подошла к нему Миля. Она никогда ничего не просила для себя, но ее глаза были достаточно красноречивы. – Садись, милая, вот тут! – Она села. Мазурку сменила колыбельная песня, и развлечения перешли в новую фазу – умиротворенности и покоя столь уместного после длительного веселья.
Часто, взявшись за руки, все вместе отправлялись гулять по улицам Варшавы. Ходили парами и по трое, а в зимние месяцы катались в санях с бубенчиками. Варшава была прекрасна, но вся – в контрастах! Дворец, а за ним ряд лачуг; роскошный парк, а далее пустырь. Шляхтичи в кунтушах с широкими рукавами и султанами на шапках, а рядом оборванный цыган ведет на цепи медведя, который тоже кажется оборванным. Телеги громыхают по неровной мостовой. – Эй, пади! – раздается крик кучера, и щегольская коляска с высоким кузовом пролетает мимо. У церкви коляска останавливается, разряженная и гордо всходит по ступеням паперти, но сопровождающий ее лакей не может отогнать толпу полуголодных слепых и хромых нищих, с жалобными криками обступивших богачку.
Из костела раздается стройное пение и звуки органа, а за поворотом румяный мясник в фартуке выходит на порог своей лавки и зазывает прохожих:
Кто хочет брюшинки?
Кому требушинки?
Эй, ясные пани,
Я всем угожу!
Монахи и монахини сталкиваются с уличным петрушкой – целой труппой в пестрых одеяниях: вот еще один уличный контраст! Скоморохи хохочут, подмигивая монахам и особенно монашенкам, строят невероятные гримасы, надевают устрашающие личины и тут же распевают песенки про святош с таким удовольствием, точно самый вид рясы распаляет их вдохновение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140