Шопен не понимал, откуда у этой обаятельно красивой, одаренной девушки столько робости перед жизнью, так мало доверия к себе и другим. Она могла отказаться от заветной мечты, лишь бы не пришлось за нее бороться! Да и вряд ли у нее была заветная мечта!
Но, несмотря на противодействие материнскому влиянию, Констанция не могла от него освободиться. Никто не внушал ей иных понятий, кроме тех, среди которых она выросла. И будущее представлялось ей полным опасностей, пучин и капканов. Капканы были разнообразные, хотя расставлял их всегда злой охотник – мужчина. Богатого надо опасаться оттого, что он может обмануть и не жениться, а бедного – оттого, что может жениться и обмануть, вместо радостей узнаешь одни только лишения. Фридерик Шопен, хотя и происходил из хорошей семьи, принадлежал скорее ко второй категории. Он не мог быть ни для кого опорой: до мирового признания было еще далеко, к нему вел долгий, тернистый путь. А в настоящем Шопенек был слишком молод и не годился в мужья. Все вокруг твердили, что муж должен быть по крайней мере на десять лет старше своей жены, чтобы он успел раньше состариться и не захотел убежать от нее. В том, что любой муж всегда стремится убежать, не сомневались ни родственники Констанции, ни она сама. Это мнение разделяли и Анетта Волкова и все знакомые и незнакомые пани… Во всяком случае, муж рисовался им внушительным, уверенным в себе и пожившим. А мальчик одних лет с тобой, с которым гуляешь, взявшись за руки, с которым поешь и смеешься, как с братом, – это ненастоящее, это только дань юности и должно как можно скорее пройти!
Правда, можно подождать еще лет пять. Но тогда самой Констанции будет двадцать пять лет, а для девушки это узкий край над обрывом. Да и захочет ли он тогда, достигший славы, избалованный женщинами, взглянуть на скромную подругу своей юности?
Так думала Констанция. И все же Шопен и встречи с ним заполняли ее жизнь, придавали ей смысл. Страстная любовь к музыке и прежде спасала Констанцию от будничной пошлости, была для нее прибежищем от всего тягостного. Теперь Она нашла друга, который царил в этом мире музыки и добровольно и радостно делил с ней свои сокровища.
Сначала ей льстила роль вдохновительницы. Она наслаждалась этой ролью, пробуя свою силу и затягивая игру как можно дольше. Иногда она «опоминалась», и тогда наступали дни холодности, которые терзали Шопена. Но теперь роль музы не тешила ее больше, и она уже ловила себя на мечтах о более прочном и теплом чувстве. Но это не вязалось с ее взглядами на жизнь и испугало ее. Тогда она приняла решение: откровенно объясниться с Шопеном, сказать, что начинает любить его, но, сознавая невозможность их союза, особенно теперь, когда оба они так молоды и зависимы, просит оставить ее, не говорить больше о любви, забыть. Она обдумывала это объяснение, готовилась к нему и откладывала со дня на день.
Глава девятая
Весь июнь в Варшаве царствовала Генриетта Зонтаг. После концертов Паганини это было самое крупное событие в городе. Но, как выразился композитор Курпиньский, «характер воздействия» был другой: Паганини потрясал – Генриетта успокаивала, Паганини вызывал бурю – она рассеивала тучи.
Генриетта Зонтаг была еще очень молода, лет двадцати четырех, не больше, но слава о ней облетела Европу, даже парижская дива Малибран признавала ее превосходство. Казалось, Генриетта поет только потому, что это доставляет ей удовольствие. И чем труднее исполняемые ею арии и песни, тем сильнее впечатление непринужденности и простоты. И ее манера держаться на сцене была совсем не та, к какой привыкла публика, да и сами артисты. Она выходила и кланялась просто, без реверансов, кивком головы, а когда ее вызывали, не заставляла себя долго просить и охотно пела на «бис». Она не обладала ни классической красотой Каталани, ни ее величественной фигурой, ни сверкающим взглядом, но удивительное очарование привлекало к ней сердца.
Голос у Зонтаг был не очень большой, но глубокий, свежий и гибкий, поразительной чистоты. Он звучал, как неведомый чудесный инструмент (вот откуда сравнение с Паганини!). Не говоря уже о богатстве интонаций, самый звук ее голоса доставлял наслаждение и сразу настраивал именно на то чувство, какое она хотела выразить. Ее дикция была безукоризненна. Она пела по-немецки и по-итальянски, но специально для варшавян выучила песенку «Свет суровый» на польском языке.
Еще год тому назад Генриетта Зонтаг цела в опере и была великолепна, но потом по неведомой причине оставила театр. Говорили, что после спектаклей она так ослабевала, что даже не выходила на вызовы и весь следующий день не вставала с постели. Может быть, из-за этого она и покинула сцену. Но она сама признавалась, что выступления в концертах отнимают у нее не меньше сил, а иногда и больше, чем в опере.
В Варшаве Зонтаг пробыла около месяца, всякий раз выступая с новой программой. С утра у нее в номере толпились почитатели – сенаторы, воеводы, генералы и даже священники. Артистам она назначала особые часы, когда сенаторов не бывало. Шопен, по совету Леопольдины Благетки, навестил певицу после ее первого концерта. У себя в номере, в простом домашнем платье, гладко причесанная, Генриетта Зонтаг казалась еще моложе, женственнее, чем на сцене, и ее руки, без длинных лайковых перчаток, были прекрасны. С чарующей простотой она сказала Шопену: – Хотите, что-нибудь спою? – И тут же спела арию из «Сороки-воровки» и нижнерейнскую песенку. Впечатление было еще сильнее, чем в концерте. Окончив петь, она сказала:
– Ну, а теперь вы! – И, с удовольствием подчиняясь этой простоте, он сел за рояль. Несколько раз он останавливался, боясь наскучить. Но она повторила: – Дальше! Дальше! – И он сыграл ей всю первую часть концерта.
– Вы покорили Вену, – сказала она, – а также и отдельных людей. Они много говорили мне о вас, и я вижу, что они не ошиблись.
– Но они могли быть пристрастны! – вырвалось у Шопена, и ему стало неловко, что он выдал этим восклицанием отдельных людей. Но он еще не вполне оценил простоту и искренность Генриетты Зонтаг.
– Разве? – спросила она задумчиво. – Я думаю, напротив! Может быть, это и странно, но, мне кажется, пристрастны лишь те, кто ненавидит нас! Любящие обычно справедливы!
В другой раз Фридерик застал у нее приятных гостей– пана Соливу с его двумя ученицами. Пан Солива приоделся, имел торжественный вид, его усы были чернее обыкновенного. Он давно мечтал об этом свидании.
Гладковская и Волкова спели трудный дуэт и недурно справились с ним. Солива приосанился. Шопен был также очень рад. Но совершенно неожиданно Генриетта Зонтаг сказала, что прекрасные голоса молодых певиц уже порядком надорваны и, если они на хотят в скором времени совсем потерять их, следует заняться с самого начала постановкой голоса.
Пан Солива был обескуражен. Но ненадолго. Он вспомнил шарлатана, три года тому назад изгнан» им из Варшавы. Ведь последствия вредной методы не так скоро искореняются! Стало быть, Солива не виноват!
Он стал рассказывать Зонтаг всю эту историю. Волкова почтительно ждала, пока он кончит, затем скромно спросила певицу, устранимы ли другие недостатки, кроме надорванности голоса: она – увы! – слишком хорошо чувствует, что они у нее есть. Генриетта усмехнулась. Должно быть, она подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Но, несмотря на противодействие материнскому влиянию, Констанция не могла от него освободиться. Никто не внушал ей иных понятий, кроме тех, среди которых она выросла. И будущее представлялось ей полным опасностей, пучин и капканов. Капканы были разнообразные, хотя расставлял их всегда злой охотник – мужчина. Богатого надо опасаться оттого, что он может обмануть и не жениться, а бедного – оттого, что может жениться и обмануть, вместо радостей узнаешь одни только лишения. Фридерик Шопен, хотя и происходил из хорошей семьи, принадлежал скорее ко второй категории. Он не мог быть ни для кого опорой: до мирового признания было еще далеко, к нему вел долгий, тернистый путь. А в настоящем Шопенек был слишком молод и не годился в мужья. Все вокруг твердили, что муж должен быть по крайней мере на десять лет старше своей жены, чтобы он успел раньше состариться и не захотел убежать от нее. В том, что любой муж всегда стремится убежать, не сомневались ни родственники Констанции, ни она сама. Это мнение разделяли и Анетта Волкова и все знакомые и незнакомые пани… Во всяком случае, муж рисовался им внушительным, уверенным в себе и пожившим. А мальчик одних лет с тобой, с которым гуляешь, взявшись за руки, с которым поешь и смеешься, как с братом, – это ненастоящее, это только дань юности и должно как можно скорее пройти!
Правда, можно подождать еще лет пять. Но тогда самой Констанции будет двадцать пять лет, а для девушки это узкий край над обрывом. Да и захочет ли он тогда, достигший славы, избалованный женщинами, взглянуть на скромную подругу своей юности?
Так думала Констанция. И все же Шопен и встречи с ним заполняли ее жизнь, придавали ей смысл. Страстная любовь к музыке и прежде спасала Констанцию от будничной пошлости, была для нее прибежищем от всего тягостного. Теперь Она нашла друга, который царил в этом мире музыки и добровольно и радостно делил с ней свои сокровища.
Сначала ей льстила роль вдохновительницы. Она наслаждалась этой ролью, пробуя свою силу и затягивая игру как можно дольше. Иногда она «опоминалась», и тогда наступали дни холодности, которые терзали Шопена. Но теперь роль музы не тешила ее больше, и она уже ловила себя на мечтах о более прочном и теплом чувстве. Но это не вязалось с ее взглядами на жизнь и испугало ее. Тогда она приняла решение: откровенно объясниться с Шопеном, сказать, что начинает любить его, но, сознавая невозможность их союза, особенно теперь, когда оба они так молоды и зависимы, просит оставить ее, не говорить больше о любви, забыть. Она обдумывала это объяснение, готовилась к нему и откладывала со дня на день.
Глава девятая
Весь июнь в Варшаве царствовала Генриетта Зонтаг. После концертов Паганини это было самое крупное событие в городе. Но, как выразился композитор Курпиньский, «характер воздействия» был другой: Паганини потрясал – Генриетта успокаивала, Паганини вызывал бурю – она рассеивала тучи.
Генриетта Зонтаг была еще очень молода, лет двадцати четырех, не больше, но слава о ней облетела Европу, даже парижская дива Малибран признавала ее превосходство. Казалось, Генриетта поет только потому, что это доставляет ей удовольствие. И чем труднее исполняемые ею арии и песни, тем сильнее впечатление непринужденности и простоты. И ее манера держаться на сцене была совсем не та, к какой привыкла публика, да и сами артисты. Она выходила и кланялась просто, без реверансов, кивком головы, а когда ее вызывали, не заставляла себя долго просить и охотно пела на «бис». Она не обладала ни классической красотой Каталани, ни ее величественной фигурой, ни сверкающим взглядом, но удивительное очарование привлекало к ней сердца.
Голос у Зонтаг был не очень большой, но глубокий, свежий и гибкий, поразительной чистоты. Он звучал, как неведомый чудесный инструмент (вот откуда сравнение с Паганини!). Не говоря уже о богатстве интонаций, самый звук ее голоса доставлял наслаждение и сразу настраивал именно на то чувство, какое она хотела выразить. Ее дикция была безукоризненна. Она пела по-немецки и по-итальянски, но специально для варшавян выучила песенку «Свет суровый» на польском языке.
Еще год тому назад Генриетта Зонтаг цела в опере и была великолепна, но потом по неведомой причине оставила театр. Говорили, что после спектаклей она так ослабевала, что даже не выходила на вызовы и весь следующий день не вставала с постели. Может быть, из-за этого она и покинула сцену. Но она сама признавалась, что выступления в концертах отнимают у нее не меньше сил, а иногда и больше, чем в опере.
В Варшаве Зонтаг пробыла около месяца, всякий раз выступая с новой программой. С утра у нее в номере толпились почитатели – сенаторы, воеводы, генералы и даже священники. Артистам она назначала особые часы, когда сенаторов не бывало. Шопен, по совету Леопольдины Благетки, навестил певицу после ее первого концерта. У себя в номере, в простом домашнем платье, гладко причесанная, Генриетта Зонтаг казалась еще моложе, женственнее, чем на сцене, и ее руки, без длинных лайковых перчаток, были прекрасны. С чарующей простотой она сказала Шопену: – Хотите, что-нибудь спою? – И тут же спела арию из «Сороки-воровки» и нижнерейнскую песенку. Впечатление было еще сильнее, чем в концерте. Окончив петь, она сказала:
– Ну, а теперь вы! – И, с удовольствием подчиняясь этой простоте, он сел за рояль. Несколько раз он останавливался, боясь наскучить. Но она повторила: – Дальше! Дальше! – И он сыграл ей всю первую часть концерта.
– Вы покорили Вену, – сказала она, – а также и отдельных людей. Они много говорили мне о вас, и я вижу, что они не ошиблись.
– Но они могли быть пристрастны! – вырвалось у Шопена, и ему стало неловко, что он выдал этим восклицанием отдельных людей. Но он еще не вполне оценил простоту и искренность Генриетты Зонтаг.
– Разве? – спросила она задумчиво. – Я думаю, напротив! Может быть, это и странно, но, мне кажется, пристрастны лишь те, кто ненавидит нас! Любящие обычно справедливы!
В другой раз Фридерик застал у нее приятных гостей– пана Соливу с его двумя ученицами. Пан Солива приоделся, имел торжественный вид, его усы были чернее обыкновенного. Он давно мечтал об этом свидании.
Гладковская и Волкова спели трудный дуэт и недурно справились с ним. Солива приосанился. Шопен был также очень рад. Но совершенно неожиданно Генриетта Зонтаг сказала, что прекрасные голоса молодых певиц уже порядком надорваны и, если они на хотят в скором времени совсем потерять их, следует заняться с самого начала постановкой голоса.
Пан Солива был обескуражен. Но ненадолго. Он вспомнил шарлатана, три года тому назад изгнан» им из Варшавы. Ведь последствия вредной методы не так скоро искореняются! Стало быть, Солива не виноват!
Он стал рассказывать Зонтаг всю эту историю. Волкова почтительно ждала, пока он кончит, затем скромно спросила певицу, устранимы ли другие недостатки, кроме надорванности голоса: она – увы! – слишком хорошо чувствует, что они у нее есть. Генриетта усмехнулась. Должно быть, она подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140