Людвика заволновалась. Она давно предвидела этот разговор и боялась его.
– Мне кажется, беседа такого рода невозможна, – оказала она, – и совсем не необходима. Я говорю – вообще.
– Но почему. же? Разве недостаточно доброй воли? Что может быть лучше полной, абсолютной откровенности?
– Мне кажется, – нерешительно продолжала Людвика, – мы не имеем права обнажать свою душу перед другими, потому что многие наши чувства нам самим не ясны. Подозрения, намеки, высказанные в словах, становятся реальностью. Потом выясняется, что мы ошиблись. И, значит, мы невольно совершили предательство.
– Я понимаю вашу мысль. Но где же тогда истина?
– Надо много раз проверить себя, прежде чем придешь к истине. А когда это случится, незачем говорить другому. Надо действовать – вот и все!
– Но неужели вы что-нибудь скрывали от вашей матери? Или от мужа?
– От матери я многое скрывала. Если бы я не делала этого, она, вероятно, давно умерла бы.
– Как? Неужели в вашей жизни было такое, что могло огорчить вашу мать?
– Это есть в жизни каждого человека, а особенно женщины или девушки. Если мне приходилось плохо, я сама старалась справиться. Мне кажется, главное между людьми – это не взаимная откровенность, а забота о том, чтобы другому было лучше, чем тебе. У меня была одна цель: чтобы мама жила долго и была по мере возможности спокойна.
– Да, это мудро. Но я на это не способна. Полная откровенность между близкими людьми – это залог прочности их отношений!
– А я думаю: чем больше люди любят друг друга, тем меньше они могут быть откровенны.
– Но почему же?
– Потому, что жизнь очень несовершенна. Потому, что это может ранить, а порой даже убить.
– Лучше уже так, чем обманывать!
– Не в обмане дело…
– Но в чем же?
– В том, что мы сами иногда не знаем, что с нами происходит!
– Вот потому-то, милая Луиза, я хотела бы говорить с вами! Вы растолкуете мне меня!
– Полноте! Вы, такой психолог, прибегаете к помощи обыкновенной женщины!
– Это вы – обыкновенная женщина? Аврора пересела поближе.
– Я хочу понять, – начала она, – почему шесть лет материнских забот и преданной дружбы все-таки не привели к покою. Может быть, я виновата?
– Об этом следует вам судить.
– Но я ничего не вижу… Я делаю все, что в моих силах, и даже то, что выше моих сил!
– Окажите, Аврора, почему вы так часто говорите о материнской преданности и дружбе? Мне всегда казалось, что вы любите друг друга!
– Ну, разумеется. Но я горжусь тем, что дружба и уважение…
– Бот с ними! Вы уважаете и аббата Ламенне и Пьера Леру и дружите со многими. Но вряд ли вы стали бы столько возиться с ними, сколько с моим братом. Кстати, я уже говорила вам, что это совсем лишнее.
– Я вижу, Луиза, вы еще большая материалистка, чем я!
– Не знаю… Но многое меня удивляет. Ведь я привыкла считать вас моей золовкой.
– Так оно и есть. Ты моя сестра, Луиза! Для меня нет разницы между общественными установлениями и…
И Аврора принялась излагать свои убеждения. Людвика слушала терпеливо, но не особенно внимательно.
– Я знаю только одно, – сказала она: – когда любишь, надо быть женой!
– Как? Церковь и все прочее?
– Необязательно, раз у вас здесь возможно и другое. Но надо раз навсегда сказать себе, что ты замужем!
– Фу, какое отвратительное слово! За-мужем! За чужой спиной! Я уже испытала это. Какая гадость!
– У вас была сделка. А я говорю о любви.
– Какие ужасные слова: муж, жена! Я их ненавижу! Ваш брак, Луиза, исключение. Но для меня, если хотите знать, и такое исключение невозможно. Я не могу жить без свободы!
– Какая же свобода? Разве мы свободны, когда любим? Вспомните, как было, когда вы любили Фридерика!
Людвика без умысла произнесла эти слова в прошедшем времени, и Аврора попалась в эту нечаянную ловушку: не поправила ее.
– Разве любовь не оковывает нас самыми крепкими цепями? – продолжала Людвика. – Куда нам деться от своего чувства? Разве вы не раба своих детей?
– Там другое дело.
– Вое равно! Вы сами проводите аналогию… Любовь есть любовь. И это несомненное рабство. Только оно добровольное, и потому его не замечаешь. В нем нет угнетения, но не может быть свободы. Кто ищет здесь свободы, тот не любит!
– Вы несправедливы, мой друг! В чем вы видите разницу?
– Между истинным браком и так называемым «свободным союзом»? – Людвика чувствовала, что Аврора уже наполовину вовлекла ее в разговор, который нельзя было даже начинать. Но она решила высказать последнюю, как ей казалось, мысль и остановиться.
– Разница та, – сказала она тихим голосом, как всегда говорила в минуты волнения, – что в одном случае люди хотят свободы для себя, а в другом готовы и даже стремятся отдать свою свободу… и жизнь в придачу! Разница та, что в браке, – я имею в виду не, внешний, а внутренний, сердечный союз между людьми, – годы, время, всякого рода испытании только укрепляют чувство, и если даже проходит любовь, ну… та… вы понимаете, о какой любви я говорю… то люди все равно не становятся чужими друг другу, а в отношениях «свободных», в которых нет никаких обязательств, никакого долга, один становится другому в тягость, как только нарушается равновесие, например, если один надолго заболевает…
– Но я не понимаю, – Аврора встала, вся покраснев. – Я вижу, вы подозреваете меня в ужасных вещах!
– Я только говорю, в чем состоит та разница, о которой вы меня спрашиваете.
– Но тогда я считаю себя вправе требовать, чтобы вы мне доказали, в чем моя вина!
– Хорошо, я окажу, – вспыхнула Людвика, позабыв свое первоначальное решение не касаться этого вопроса, – я скажу, хотя это нехорошо с моей стороны: я ваша гостья, и вы приняли меня как нельзя лучше. Но вы сами настойчиво требуете от меня откровенности, хотя я все время сопротивляюсь этому. Так вот, выслушайте меня!
Она перевела дух.
– Вы все время говорите, что он очень болен, что вы измучились, ухаживая за ним, и так далее. И это длится уже шесть лет. Но как и почему pas вилась эта болезнь? Вспомним: для чего он покинул родину и приехал сюда? Неужели для того, чтобы давать уроки музыки разным случайным людям? Нет, для того, чтобы усовершенствовать свой композиторский дар, ну и, может быть, еще и для того, чтобы играть публично и доставлять людям радость своей игрой. Но что же оказалось? Играть в концертах постоянно, как Лист и другие, вредно для его здоровья, а сочинениями не проживешь. Это возможно для писателя, но не для композитора, он должен заниматься чем-нибудь другим, чтобы существовать!
– Но в чем же тут моя вина, Луиза!
– Погодите! Что же ему оставалось? Сделаться модным учителем – и только? О нет! Он не собирался сдаваться! И вот он со своим слабым здоровьем взваливает на себя двойную тяжесть. Он продолжает сочинять, но в то же время дает и уроки, которые не доставляют ему никакой радости и не приносят никому никакой пользы. Лишь недавно у него появились сносные ученики…
– Концерты Шарля Фильча были триумфальными…
– Но Фильч появился у него недавно, а в первые годы Фридерик страдал – и физически и душевно… И что же? – продолжала Людвика с возрастающим жаром. – Другие музыканты, вроде Калькбреннера, при отличном здоровье забросили свое творчество и только от случая к случаю что-нибудь писали, a он, работая как каторжник, харкая кровью, превращаясь постепенно в полумертвеца – я же вижу, что произошло с ним в эти годы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140