Завертела головой, пытаясь высвободиться из-под импровизированного покрова, и монашка, горько вздохнув, оставила ее в покое.
— Обедать сегодня я буду в монастыре, и что же мне передать ее преподобию нашей матери-настоятельнице? — спросила она холодно.
Сперва Люцка даже и не знала, что сказать, но затем решительно произнесла:
— Что я смиренно целую ей руки и с нетерпением жду ее прихода...
— И что мы помолимся за нее еще до обеда,— нараспев, подражая хористам, протянула Марта.
— И да пребудет с тобою Господь! — закончила Лидмила, направляясь в сопровождении сестры Марты к выходу.
— Как мне кажется,— сказала она, закрыв за собою дверь,— Люцина вряд ли уйдет в монастырь. Или, пожалуй, найдет такой, где вместо колокола в порты звонят, как говаривала сестра Целестина из оломоуц-кого приюта: она в конце концов вышла-таки замуж за трактирщика...
— Вы заблуждаетесь, дорогая сестра! Еще утром она сказала, что давно выбрала себе монашеское имя Богумила,— возразила Марта.
— Ну, не знаю, не знаю... Не вижу я в глазах ее того желания, с каким она еще вчера говорила о монастыре. Будет жаль, если она передумает, дорогая сестра! Десять тысяч наличными, правда, не от родителей, ну так что? А она вдруг заартачилась, это-то мне и не нравится.
«Заартачиться», по ее мнению, значило надуть губы и упорно молчать, как и вела себя Люцка на протяжении всего разговора.
Монашки в раздумье умолкли.
Первой подала голос Марта:
— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись...
— А она-то знает, что он придет?
— Пан главный врач с утра предупредил ее.
— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...
Монашки опять задумались.
— Просто не знаю, что тут можно придумать,— немного погодя посетовала Марта.
— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет...
Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...
— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.
— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.
Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:
— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками! — И ее пухлые губки надулись еще больше.
— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.
— Пан главный врач...
— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!
1 В чешском языке слово «бегизка» имеет несколько значений. Три из них обыгрываются в рассказе: овечка, голубка и мокрица. (Примеч. перев.)
Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.
— Какая разница!
Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?
Нет, вот оно, первое, робкое, но очевидное проявление ее протеста!
Откашлявшись и тем самым избавившись, как ей казалось, от излишней хрипотцы, сестра Марта подошла к Люции, погладила ее по голове и сказала елейным голосом:
— Если вы переменили свое решение, откройтесь мне без утайки! Прежде чем сделать подобный шаг, необходимо все обдумать и взвесить. И потому, если у вас прошло первоначальное желание, не стесняйтесь, скажите сразу, мы тогда успеем предупредить ее преподобие мать-настоятельницу, чтобы зря не приходила сюда. Оградим же ее от непомерных разочарований...
— Но ведь я не сказала «нет»! — крайне неохотно откликнулась Люцка.— Мне только кажется, что я... что я не имею на это право, свершив такой тяжкий грех!..
— Тяжкий грех?!
— За те три месяца, что я тут лежу, не было минуты, чтобы я не проклинала день своего рождения. Да если б я раньше знала, что меня тут ждет, ни за десять тысяч, которых у меня все равно пока нет, ни даже за сорок не согласилась бы на такие муки! Я ведь что думала? Ну, отрежут у меня безболезненно эти несчастные сто граммов, ну, заживет рана, я получу свое и вернусь восвояси. И, само собой, не сомневалась, что все это будут делать женщины... И что же? Женщины меня только усыпляли, хотя до конца ни разу так и не усыпили, я даже слышала, как пан главный врач все причмокивал: «Гляньте-ка, ну и ягодка, я вам скажу!» И неизвестно еще, кто, кроме него, на меня свои глазки пялил, пока на мне и рубашки-то не было... Потом, только я очухалась, говорят — не смей двигаться, не то оба умрете! Какое там двигаться, если меня к шинам привязали! Но самое страшное началось, когда я сообразила, что лежу на подвешенном полотнище, а подо мной, под полотнищем под этим, лежит он, пан Рудольф! Господи Иисусе, три месяца без движения, да еще шестью швами пришитой к мужчине!
— Но это было необходимо, Люция! Перед войной, помню, у одного рабочего на пражском заводе затянуло волосы в станок и сорвало почти всю кожу с головы, так нашлись три девушки-подружки, которые согласились пожертвовать своей кожей. Тогда, правда, ничего не вышло, потому что...
Не поняв, к чему клонит Марта, Люцка перебила ее:
— Так ведь их трое было! А меня одну четырежды резали и каждый раз обещали: «Ну, милая, потерпи, теперь уж точно в последний раз...» А сами?
Люцина рассердилась вконец, а уж себя ей до чего жалко стало! Губы едва слушались ее, дергались помимо воли все сильнее, в конце концов ей пришлось замолчать.
В таком состоянии сестра Марта видела ее впервые.
Однако ей было известно верное средство, как наставить эту заблудшую овечку на путь истинный. Начала она издалека:
— Знаете, Люция, до сих пор я от вас не слышала никаких жалоб. И шептали вы что-то про себя, и вздыхали, и стонали, но ни разу вы не проклинали час своего появления на свет Божий, а теперь-то уж, когда все благополучно обошлось, это и вовсе ни к чему. Зачем, Люциночка, вам брать грех на душу, да к тому же один из самых тяжких! Ибо в нем заключено отчаяние ваше и сомнение в милосердии Божьем, и потому грех ваш будет тяжким вдвойне, ведь сам Господь Бог явил вам безграничное свое милосердие, ниспослав испытание, из которого вы вышли с честью и в полном здравии. Господь Бог вашу жертву принял и помог этому... этому несчастному юноше. Перст Божий указал вам путь, а вы живете в слепоте, если не видите, что перед вами открыты врата Царствия небесного, поскольку через чистилище вы уже прошли на земле. И потому, если бы вам удалось до конца жизни пребывать в святой чистоте и невинности, в любви только к Богу и ближнему, после вашей земной смерти вы присоединились бы прямо к Вечной Славе Господней... А нет на земле более чистой и угодной Богу жизни, чем в нашем монастыре сестер милосердия! Ибо мы возлюбили ближнего не только как самого себя, но даже больше, ночами не спим ради того, кто порой, а может, и вовсе этого не заслуживает!!! Но за мной — мир, надо мной — только Господь Бог, и так будет до той блаженной минуты, когда среди ангелов небесных я услышу наконец
голос своего Небесного Суженого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Обедать сегодня я буду в монастыре, и что же мне передать ее преподобию нашей матери-настоятельнице? — спросила она холодно.
Сперва Люцка даже и не знала, что сказать, но затем решительно произнесла:
— Что я смиренно целую ей руки и с нетерпением жду ее прихода...
— И что мы помолимся за нее еще до обеда,— нараспев, подражая хористам, протянула Марта.
— И да пребудет с тобою Господь! — закончила Лидмила, направляясь в сопровождении сестры Марты к выходу.
— Как мне кажется,— сказала она, закрыв за собою дверь,— Люцина вряд ли уйдет в монастырь. Или, пожалуй, найдет такой, где вместо колокола в порты звонят, как говаривала сестра Целестина из оломоуц-кого приюта: она в конце концов вышла-таки замуж за трактирщика...
— Вы заблуждаетесь, дорогая сестра! Еще утром она сказала, что давно выбрала себе монашеское имя Богумила,— возразила Марта.
— Ну, не знаю, не знаю... Не вижу я в глазах ее того желания, с каким она еще вчера говорила о монастыре. Будет жаль, если она передумает, дорогая сестра! Десять тысяч наличными, правда, не от родителей, ну так что? А она вдруг заартачилась, это-то мне и не нравится.
«Заартачиться», по ее мнению, значило надуть губы и упорно молчать, как и вела себя Люцка на протяжении всего разговора.
Монашки в раздумье умолкли.
Первой подала голос Марта:
— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись...
— А она-то знает, что он придет?
— Пан главный врач с утра предупредил ее.
— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...
Монашки опять задумались.
— Просто не знаю, что тут можно придумать,— немного погодя посетовала Марта.
— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет...
Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...
— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.
— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.
Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:
— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками! — И ее пухлые губки надулись еще больше.
— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.
— Пан главный врач...
— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!
1 В чешском языке слово «бегизка» имеет несколько значений. Три из них обыгрываются в рассказе: овечка, голубка и мокрица. (Примеч. перев.)
Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.
— Какая разница!
Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?
Нет, вот оно, первое, робкое, но очевидное проявление ее протеста!
Откашлявшись и тем самым избавившись, как ей казалось, от излишней хрипотцы, сестра Марта подошла к Люции, погладила ее по голове и сказала елейным голосом:
— Если вы переменили свое решение, откройтесь мне без утайки! Прежде чем сделать подобный шаг, необходимо все обдумать и взвесить. И потому, если у вас прошло первоначальное желание, не стесняйтесь, скажите сразу, мы тогда успеем предупредить ее преподобие мать-настоятельницу, чтобы зря не приходила сюда. Оградим же ее от непомерных разочарований...
— Но ведь я не сказала «нет»! — крайне неохотно откликнулась Люцка.— Мне только кажется, что я... что я не имею на это право, свершив такой тяжкий грех!..
— Тяжкий грех?!
— За те три месяца, что я тут лежу, не было минуты, чтобы я не проклинала день своего рождения. Да если б я раньше знала, что меня тут ждет, ни за десять тысяч, которых у меня все равно пока нет, ни даже за сорок не согласилась бы на такие муки! Я ведь что думала? Ну, отрежут у меня безболезненно эти несчастные сто граммов, ну, заживет рана, я получу свое и вернусь восвояси. И, само собой, не сомневалась, что все это будут делать женщины... И что же? Женщины меня только усыпляли, хотя до конца ни разу так и не усыпили, я даже слышала, как пан главный врач все причмокивал: «Гляньте-ка, ну и ягодка, я вам скажу!» И неизвестно еще, кто, кроме него, на меня свои глазки пялил, пока на мне и рубашки-то не было... Потом, только я очухалась, говорят — не смей двигаться, не то оба умрете! Какое там двигаться, если меня к шинам привязали! Но самое страшное началось, когда я сообразила, что лежу на подвешенном полотнище, а подо мной, под полотнищем под этим, лежит он, пан Рудольф! Господи Иисусе, три месяца без движения, да еще шестью швами пришитой к мужчине!
— Но это было необходимо, Люция! Перед войной, помню, у одного рабочего на пражском заводе затянуло волосы в станок и сорвало почти всю кожу с головы, так нашлись три девушки-подружки, которые согласились пожертвовать своей кожей. Тогда, правда, ничего не вышло, потому что...
Не поняв, к чему клонит Марта, Люцка перебила ее:
— Так ведь их трое было! А меня одну четырежды резали и каждый раз обещали: «Ну, милая, потерпи, теперь уж точно в последний раз...» А сами?
Люцина рассердилась вконец, а уж себя ей до чего жалко стало! Губы едва слушались ее, дергались помимо воли все сильнее, в конце концов ей пришлось замолчать.
В таком состоянии сестра Марта видела ее впервые.
Однако ей было известно верное средство, как наставить эту заблудшую овечку на путь истинный. Начала она издалека:
— Знаете, Люция, до сих пор я от вас не слышала никаких жалоб. И шептали вы что-то про себя, и вздыхали, и стонали, но ни разу вы не проклинали час своего появления на свет Божий, а теперь-то уж, когда все благополучно обошлось, это и вовсе ни к чему. Зачем, Люциночка, вам брать грех на душу, да к тому же один из самых тяжких! Ибо в нем заключено отчаяние ваше и сомнение в милосердии Божьем, и потому грех ваш будет тяжким вдвойне, ведь сам Господь Бог явил вам безграничное свое милосердие, ниспослав испытание, из которого вы вышли с честью и в полном здравии. Господь Бог вашу жертву принял и помог этому... этому несчастному юноше. Перст Божий указал вам путь, а вы живете в слепоте, если не видите, что перед вами открыты врата Царствия небесного, поскольку через чистилище вы уже прошли на земле. И потому, если бы вам удалось до конца жизни пребывать в святой чистоте и невинности, в любви только к Богу и ближнему, после вашей земной смерти вы присоединились бы прямо к Вечной Славе Господней... А нет на земле более чистой и угодной Богу жизни, чем в нашем монастыре сестер милосердия! Ибо мы возлюбили ближнего не только как самого себя, но даже больше, ночами не спим ради того, кто порой, а может, и вовсе этого не заслуживает!!! Но за мной — мир, надо мной — только Господь Бог, и так будет до той блаженной минуты, когда среди ангелов небесных я услышу наконец
голос своего Небесного Суженого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54