Кто знает, не отдает ли он в сокровенной глубине своей души предпочтение мертвой, а не живой? Почему он так пространно говорил о Юлии и так скупо — о Маркете?
О, я хорошо знаю, что он жаждал услышать от меня: «Успокойтесь, доктор, вы ни в чем не виновны!» Недаром он пытался внушить мне мысль о «просчетах ума», делая вид, будто сведение вины к «ошибке интеллекта» и было бы для него наивысшим осуждением!
Как же я радовался, что не попался на эту удочку! Тень Юлии Занятой не должна исчезнуть с островного рая доктора Слабы! Это было бы жестокой несправедливостью по отношению к ней — пусть бедняжка получит хоть малое удовлетворение, даже если ей уже не суждено узнать об этом...
Я все стоял, зачарованный огоньком в окне доктора Слабы, и чувствовал, что не во всем справедлив к нему, что необходимо и ему найти какое-то оправдание, какое-нибудь смягчающее вину обстоятельство.
И оно не замедлило озарить меня.
Не поступлюсь ни честью, ни совестью, назвав его: это физическая ущербность доктора. Ведь недаром же он столько раз упоминал о ней в своем рассказе, идя на определенное самоуничижение!
Дважды он решился на самобичевание: когда упомянул о метком прозвище, брошенном ему в лицо Юленькой, и когда описывал свою первую встречу с Индржихом.
В самом деле — как, бывает, читаем мы между строк, так полезно порой слышать между слов...
Потянув еще немного за пойманную мною нить, я завязал на ее конце последний узелок.
Только для того, чтобы испытать Юленьку до конца, задумал он свой роковой эксперимент с красавцем Индржихом, лишь потому бежал от Маркеты, прежде чем принять дар ее любви!
И мне открылась причина несомненного злорадства доктора, когда он рассказывал о физическом увечье Индржиха, которого сам же озолотил. Месть ревнивца — вот что стояло за его словами!
Только я пришел к этому выводу, как огонек внизу, в окне доктора Слабы, потух и тотчас засветился снова — будто подмигнул, подтвердив правильность догадки.
Кто-то прошел между лампой и окном, не иначе как сам Слаба.
И снова, и еще раз...
Прихрамывая, расхаживал он по своей комнате взад и вперед там, далеко внизу, и можно было сосчитать, сколько шагов он сделает, прежде чем снова заслонит свет — даже на таком расстоянии было видно, с какой стороны он подходит к нему.
И мне принадлежала немалая заслуга в том, что именно такие картины разворачивались передо мной на сцене жизни.
Он ходит, он раздумывает... Есть о чем!
Больше я с доктором Слабой не виделся — через три дня отпуск мой кончился, и я уехал.
В дорогу на всякий случай надел старые разношенные ботинки, дабы не было повода вспоминать великого лирика.
Но, видно, на роду мне было написано еще раз повстречаться с доктором.
Это произошло в нынешнем мае, при обстоятельствах еще более удивительных, чем прошлогодним летом, и в таком месте, где я менее всего мог ждать этой встречи — в священных стенах кафедрального собора святого Микулаша в Праге.
Я не впервые был там свидетелем на свадьбе очередной из моих любимых племянниц — они выходили замуж одна за другой, представая в соборе перед ликом Учителя Яна Гуса, точнее, перед его головой — не слишком удачной копией с работы мастера Шалоуна 1.
1 Шалоун Ладислав (1870—1946) — чешский скульптор-символист, автор монумента Яну Гусу на Староместской площади в Праге.
В то прекрасное майское утро в костеле был большой наплыв свадебных процессий — если б речь шла о менее серьезном деле, я сказал бы, что их выстроилась целая очередь; площадь за костелом была забита автомобилями, в них ждали невесты, блистающие креповым великолепием, их подружки и чинные, одетые в черное господа.
В храме — как известно, не таком уж просторном — одновременно теснилось не менее трех нетерпеливых свадебных процессий; благодаря похвальной расторопности служителей движение в храмовом приделе напоминало полонез счастливых пар, радостью в глазах сопровождал их и стар, и млад.
Наконец дошла очередь до нас, и, когда наша свадьба двинулась к боковому выходу — главный был закрыт,— нам пришлось пробираться сквозь четвертую свадебную процессию, которая в сегодняшнем наплыве к чехословацкому Гименею успела дойти лишь до порога храма божьего и тут покамест остановилась.
В узком, длинном проеме дверей, выходящих на перекресток за ратушей, стоящая на пороге пара, залитая солнечными лучами, выглядела довольно традиционно, правда, казалось, что невесту к алтарю ведет отец.
Задержавшись в толчее, я рассмотрел их подробнее — невеста была в ходском наряде!
Вот вам один из примеров мещанской безвкусицы, подумал я, в последние три года Прагу прямо-таки заполонила мода на псевдонациональные костюмы!
Впрочем, не стоило торопиться с выводами.
Нечто весьма естественное, не поддающееся логическому словесному выражению,— может, и строгое наличие всех деталей костюма, и полное отсутствие кокетства, короче, неподдельный деревенский стиль, который сразу бросается в глаза,— свидетельствовало о том, что не только наряд невесты, но и сама она доподлинно из Ходского края, причем загадка усложнялась, ибо характерная деталь подсказывала, что уже не девушкой идет она под венец.
Если у юной невесты на голове непременно должен быть традиционный чепец, эта была в маленьком, по-бабьи повязанном платочке, один конец которого с огненным цветком висел спереди; голубая бархатная
жилетка с подложными плечами была расстегнута, чтобы виден был дивной красоты шелковый платок, прикрывавший грудь, но и его великолепие затмевал фартук, играющий всеми цветами радуги — глаз не оторвать!
Ах! Фартук в этом наряде был вовсе не случаен и по другой причине: он скрывал то, что заставило поторопиться новобрачных в Прагу; да ведь и жилетка была расстегнута потому, что уже не сходилась на груди...
Необычная пара подвинулась, уступая нам дорогу, и этого было достаточно, чтобы я понял, что к чему.
Мужчина рядом с невестой-ходкой переступил с ноги на ногу, сильно качнувшись корпусом...
Сначала я было засомневался, поскольку другая наиболее характерная примета Слабы — буйный водопад бороды и усов, сбрызнутых седой пеной,— начисто отсутствовала: он был гладко выбрит; но третья особая примета — хохолок святого Петра на лбу — подсказывала, что я не ошибся.
Я понял, что он узнал меня раньше, чем я его, и протянул было руку, но он, воспользовавшись моим замешательством, поспешно повел невесту в храм. Впрочем, еще одно доказательство того, что это был доктор Слаба со своей Маркетой, не замедлило предстать предо мною воочию.
Откуда-то из-за спин вынырнула фигура третьего участника свадьбы (больше их вообще не было) — бравого охотника в парадной, с иголочки, форме лесничего.
Едва заметив меня, он рассыпался в приветствиях, совсем как у себя дома в горах:
— Мое почтение, пан профессор! Господи ты боже мой, вот это встреча! Не собираетесь ли в наши края?
Судя по всему, Вавера, мой лесной страж из Шумавы, был приглашен свидетелем.
Его грохочущий голос привлекал всеобщее внимание, точно щупальцами схватил он мою правую руку.
Но мне пришлось как можно скорее расстаться с ним — я ни на минуту не мог отлучиться от своих, дабы не нарушить торжественный обряд нашего шествия вниз по лестнице.
Однако на фотографии, запечатлевшей это зрелище на паперти, где каждая свадебная процессия становится добычей фотографа чрезвычайно удачно схвачена плутовская улыбка Ваверы, которой он без слов ответил на мой вопрос «Это что же-то такое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54