е. ставило его и Бога в равную зависимость от вечных,
несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы.
И это "знание" расплющило, раздавило его сознание, вбив его в плоскость
ограниченных возможностей, которыми теперь для него определяется и его
земная, и его вечная судьба. Так изображает Писание "падение" человека. И
только вера, которую, как тоже соответственно Писанию, Киргегард понимает
как безумную борьбу о возможном, т.е. на нашем языке о невозможном, ибо она
есть преодоление самоочевидностей, только вера может свалить с нас
непомерную тяжесть первородного греха, дать нам возможность вновь
выпрямиться, "встать". Вера не есть, таким образом, доверие к тому, что нам
говорили, что мы слышали, чему нас учили. Вера есть неизвестное и чуждое
умозрительной философии новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу
всего, что есть в мире, к источнику всех возможностей, к Тому, для кого нет
пределов между возможным и невозможным. Это трудно, безмерно трудно не
только осуществить, но даже и представить себе. Яков Беме говорил, что,
когда Бог отнимает от него свою десницу, он сам не понимает того, что он
написал. Думаю, что Достоевский и Киргегард могли бы повторить слова Беме.
Недаром Киргегард сказал: верить, вопреки разуму, есть мученичество. Недаром
сочинения Достоевского полны столь сверхчеловеческого напряжения. Оттого
Достоевского и Киргегарда так мало слушают и так мало слышат. Их голоса были
и останутся голосами вопиющих в пустыне.
I. ИОВ И ГЕГЕЛЬ
Вместо того, чтоб обратиться за помощью ко всемирно знаменитому
философу или к professor'y publicus ordinarius, мой друг ищет прибежища у
частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но
которому
потом пришлось уйти от жизни: у Иова, который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе.
Киргегард
Киргегард прошел мимо Россииxlvii. Мне ни разу не пришлось ни в
философских, ни в литературных кругах услышать даже имя его. Стыдно
признаться, но грех утаить - еще несколько лет тому назад я ничего о
Киргегарде не знал. И во Франции он почти неизвестен: его начали переводить
лишь в самое последнее время. Зато влияние его в Германии и северных странах
очень велико. И факт огромного значения: он овладел помыслами не только
наиболее выдающихся немецких теологов, но и философов, даже профессоров
философии: достаточно назвать Карла Барта и его школу, с одной
стороныxlviii, и Ясперса и Гейдеггераxlix - с другой. Издатель "Philosoph.
Hefte"l не побоялся даже сказать, что исчерпывающее изложение философии
Гейдеггера дало бы нам Киргегарда. И есть все основания думать, что идеям
Киргегарда суждено сыграть очень большую роль в духовном развитии
человечества. Роль, правда, своеобразную. В классики философии он вряд ли
попадет и всеобщего внешнего признания, быть может, он не получит. Но мысль
его незримо будет присутствовать в душах людей. Так уже бывало: глас
вопиющего в пустыне не только величественная метафора. В общей экономии
духовного бытия голоса вопиющих в пустыне так же нужны, как и голоса,
раздающиеся в людных местах, на площадях и в храмах. И, быть может, в
каком-то смысле еще нужнее.
Киргегард называл свою философию экзистенциальной - словом, которое само
по себе нам говорит мало. И хотя Киргегард его употребляет часто, он того,
что можно было бы назвать определением экзистенциальной философии, нам не
дал.
"По отношению к экзистенциальным понятиям желание избегнуть определений
свидетельствует о такте"1, - пишет он. Киргегард и вообще избегает
исчерпывающих определений: это связано у него с убеждением, что лучший
способ общения с людьми есть "непрямое высказывание". Он перенял этот метод
у Сократа, который видел свое предназначение не в том, чтобы нести людям
готовые истины, а в том, чтобы помогать им самим рождать истины. Только
рожденная человеком истина может пойти ему на потребу. Соответственно этому,
киргегардовская философия так построена, что усвоить ее, как мы обыкновенно
усваиваем какой-либо строй идей, невозможно. Тут требуется не усвоение, а
что-то другое. Он заранее приходит в ужас и бешенство при мысли, что после
его смерти "приват-доценты" будут излагать его философию как законченную
систему идей, расположенных по отделам, главам и параграфам, и что любители
интересных философских конструкций будут испытывать умственное наслаждение,
следя за развитием его мыслей. Философия для Киргегарда отнюдь не есть чисто
интеллектуальная деятельность души. Начало философии не удивление, как учили
Платон и Аристотель, а отчаяние. В отчаянии, в ужасах человеческая мысль
перерождается и обретает новые силы, подводящие ее к несуществующим для
других людей источникам истины. Человек продолжает думать, но он думает
совсем не так, как думают люди, которые, удивляясь тому, что мироздание
открывает им, стремятся понять строй бытия.
В этом отношении особенно показательной является его небольшая книжечка
"Повторение". Она принадлежит к той группе сочинений Киргегарда, которые
были написаны и опубликованы им непосредственно после разрыва и в связи с
разрывом с невестой, Региной Ольсенli. В самое короткое время Киргегард
написал сперва свою огромную книгу "Entweder-Oder", потом "Страх и Трепет",
который вместе с "Повторением" был выпущен в одном томе, и, наконец, "Что
такое страх" (Der Begriff der Angst). Все эти книги написаны на одну тему,
которая варьируется у него на тысячу ладовlii. Я уже указал на нее:
философия имеет своим началом не удивление, как думали греки, а отчаяние. В
"Повторении" он ей дает такое выражение: "Вместо того, чтоб обратиться за
помощью ко всемирно знаменитому философу или к professor'y publicus
ordinarius (т.е. к Гегелю), мой друг (Киргегард всегда говорит в третьем
лице, когда ему нужно высказать свою наиболее заветную мысль) ищет прибежища
у частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но которому
потом пришлось уйти из жизни: у Иова... который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе"2.
Частный мыслитель Иов противопоставляется всемирно знаменитому Гегелю, и
даже греческому симпозиону - т.е. самому Платону. Имеет ли смысл такое
противопоставление и дано ли самому Киргегарду осуществить его? Т.е. принять
за истину не то, что ему открывает философская мысль просвещенного эллина, а
то, что вещает обезумевший от ужаса и притом невежественный герой одного из
повествований Старой Книги? Почему истина Иова "убедительней", чем истина
Гегеля или Платона? И точно ли она убедительней?
Киргегарду не так легко было разделаться со всемирно знаменитым
философом. Он сам свидетельствует об этом: "Он не смеет кому-либо довериться
и рассказать о своем позоре и о своем несчастии, что он не понимает великого
человека"3.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы.
И это "знание" расплющило, раздавило его сознание, вбив его в плоскость
ограниченных возможностей, которыми теперь для него определяется и его
земная, и его вечная судьба. Так изображает Писание "падение" человека. И
только вера, которую, как тоже соответственно Писанию, Киргегард понимает
как безумную борьбу о возможном, т.е. на нашем языке о невозможном, ибо она
есть преодоление самоочевидностей, только вера может свалить с нас
непомерную тяжесть первородного греха, дать нам возможность вновь
выпрямиться, "встать". Вера не есть, таким образом, доверие к тому, что нам
говорили, что мы слышали, чему нас учили. Вера есть неизвестное и чуждое
умозрительной философии новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу
всего, что есть в мире, к источнику всех возможностей, к Тому, для кого нет
пределов между возможным и невозможным. Это трудно, безмерно трудно не
только осуществить, но даже и представить себе. Яков Беме говорил, что,
когда Бог отнимает от него свою десницу, он сам не понимает того, что он
написал. Думаю, что Достоевский и Киргегард могли бы повторить слова Беме.
Недаром Киргегард сказал: верить, вопреки разуму, есть мученичество. Недаром
сочинения Достоевского полны столь сверхчеловеческого напряжения. Оттого
Достоевского и Киргегарда так мало слушают и так мало слышат. Их голоса были
и останутся голосами вопиющих в пустыне.
I. ИОВ И ГЕГЕЛЬ
Вместо того, чтоб обратиться за помощью ко всемирно знаменитому
философу или к professor'y publicus ordinarius, мой друг ищет прибежища у
частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но
которому
потом пришлось уйти от жизни: у Иова, который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе.
Киргегард
Киргегард прошел мимо Россииxlvii. Мне ни разу не пришлось ни в
философских, ни в литературных кругах услышать даже имя его. Стыдно
признаться, но грех утаить - еще несколько лет тому назад я ничего о
Киргегарде не знал. И во Франции он почти неизвестен: его начали переводить
лишь в самое последнее время. Зато влияние его в Германии и северных странах
очень велико. И факт огромного значения: он овладел помыслами не только
наиболее выдающихся немецких теологов, но и философов, даже профессоров
философии: достаточно назвать Карла Барта и его школу, с одной
стороныxlviii, и Ясперса и Гейдеггераxlix - с другой. Издатель "Philosoph.
Hefte"l не побоялся даже сказать, что исчерпывающее изложение философии
Гейдеггера дало бы нам Киргегарда. И есть все основания думать, что идеям
Киргегарда суждено сыграть очень большую роль в духовном развитии
человечества. Роль, правда, своеобразную. В классики философии он вряд ли
попадет и всеобщего внешнего признания, быть может, он не получит. Но мысль
его незримо будет присутствовать в душах людей. Так уже бывало: глас
вопиющего в пустыне не только величественная метафора. В общей экономии
духовного бытия голоса вопиющих в пустыне так же нужны, как и голоса,
раздающиеся в людных местах, на площадях и в храмах. И, быть может, в
каком-то смысле еще нужнее.
Киргегард называл свою философию экзистенциальной - словом, которое само
по себе нам говорит мало. И хотя Киргегард его употребляет часто, он того,
что можно было бы назвать определением экзистенциальной философии, нам не
дал.
"По отношению к экзистенциальным понятиям желание избегнуть определений
свидетельствует о такте"1, - пишет он. Киргегард и вообще избегает
исчерпывающих определений: это связано у него с убеждением, что лучший
способ общения с людьми есть "непрямое высказывание". Он перенял этот метод
у Сократа, который видел свое предназначение не в том, чтобы нести людям
готовые истины, а в том, чтобы помогать им самим рождать истины. Только
рожденная человеком истина может пойти ему на потребу. Соответственно этому,
киргегардовская философия так построена, что усвоить ее, как мы обыкновенно
усваиваем какой-либо строй идей, невозможно. Тут требуется не усвоение, а
что-то другое. Он заранее приходит в ужас и бешенство при мысли, что после
его смерти "приват-доценты" будут излагать его философию как законченную
систему идей, расположенных по отделам, главам и параграфам, и что любители
интересных философских конструкций будут испытывать умственное наслаждение,
следя за развитием его мыслей. Философия для Киргегарда отнюдь не есть чисто
интеллектуальная деятельность души. Начало философии не удивление, как учили
Платон и Аристотель, а отчаяние. В отчаянии, в ужасах человеческая мысль
перерождается и обретает новые силы, подводящие ее к несуществующим для
других людей источникам истины. Человек продолжает думать, но он думает
совсем не так, как думают люди, которые, удивляясь тому, что мироздание
открывает им, стремятся понять строй бытия.
В этом отношении особенно показательной является его небольшая книжечка
"Повторение". Она принадлежит к той группе сочинений Киргегарда, которые
были написаны и опубликованы им непосредственно после разрыва и в связи с
разрывом с невестой, Региной Ольсенli. В самое короткое время Киргегард
написал сперва свою огромную книгу "Entweder-Oder", потом "Страх и Трепет",
который вместе с "Повторением" был выпущен в одном томе, и, наконец, "Что
такое страх" (Der Begriff der Angst). Все эти книги написаны на одну тему,
которая варьируется у него на тысячу ладовlii. Я уже указал на нее:
философия имеет своим началом не удивление, как думали греки, а отчаяние. В
"Повторении" он ей дает такое выражение: "Вместо того, чтоб обратиться за
помощью ко всемирно знаменитому философу или к professor'y publicus
ordinarius (т.е. к Гегелю), мой друг (Киргегард всегда говорит в третьем
лице, когда ему нужно высказать свою наиболее заветную мысль) ищет прибежища
у частного мыслителя, который знал все, что есть лучшего в мире, но которому
потом пришлось уйти из жизни: у Иова... который, сидя на пепле и скребя
черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания и намеки. Здесь
истина выразится убедительней, чем в греческом симпозионе"2.
Частный мыслитель Иов противопоставляется всемирно знаменитому Гегелю, и
даже греческому симпозиону - т.е. самому Платону. Имеет ли смысл такое
противопоставление и дано ли самому Киргегарду осуществить его? Т.е. принять
за истину не то, что ему открывает философская мысль просвещенного эллина, а
то, что вещает обезумевший от ужаса и притом невежественный герой одного из
повествований Старой Книги? Почему истина Иова "убедительней", чем истина
Гегеля или Платона? И точно ли она убедительней?
Киргегарду не так легко было разделаться со всемирно знаменитым
философом. Он сам свидетельствует об этом: "Он не смеет кому-либо довериться
и рассказать о своем позоре и о своем несчастии, что он не понимает великого
человека"3.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85