Если угодно, то первое положение в некотором роде
является более вызывающим, чем второе: можно еще примириться с Богом, не
признающим нашей логики, но Бог, не признающий нашей морали, т.е. Бог
безнравственный, - какое сознание может вместить такое допущение? Для
греческой философии (как и для новейшей) такие положения знаменовали собой
конец всякой философии. Произвол как основной атрибут Божественной сущности
- есть мерзость запустения, которая должна равно претить и верующему, и
неверующему человекуccxxv. Об этом и распространяться нет надобности:
повседневный опыт достаточно обнажает пред нами гнусный и отвратительный
смысл, заключающийся в понятии "произвол". Но что бы повседневный опыт ни
обнажал, нельзя оспаривать факта, что средневековая философия, стремившаяся,
по примеру отцов церкви, "понять" и "объяснить" откровение, в последних
своих великих представителях (и непосредственно после Фомы Аквината!) пришла
к идее божественного произвола. Правда, последний шаг не был сделан. Даже
Оккам не решается следовать примеру Петра Дамиани: закон противоречия и у
него захватил власть над разумением Бога. Но дело от этого не меняется. Дунс
Скот и Оккам, отнявши у истин разума моральную санкцию, открыли путь Абсурду
во все области бытия. Бог может преодолеть закон противоречия, Бог может,
вопреки принципу quod factum est infectum esse nequit, своей властью, той
potentia absoluta, которая предшествует всякой potentia ordinataccxxvi,
сделать так, что однажды бывшее станет никогда не бывшим, как он может
сделать, чтоб имеющее начало не имело конца, как он может благословить
бесконечно страстное стремление к конечному, хотя, по нашему разумению, в
этом заключается такая же нелепость, такое же противоречие, как в понятии
круглого квадрата, и мы принуждены тут видеть невозможное и для нас, и для
Творца. Ничем не ограниченный произвол Творца для нас равно и безумная, и
страшная мысль. Мы все готовы, вместе с Лейбницем, душу свою прозакладывать
за то, что только законы противоречия и достаточного основания дают человеку
уверенность, что, когда он выходит на поиски истины, он вправе рассчитывать,
что, повстречавшись с ней, он ее узнает и никогда не примет истину за ложь и
ложь за истину. Начиная с Сократа и особенно с Аристотеля и вплоть до наших
дней, человеческая мысль в этих законах и их незыблемости видела
существенный оплот против осаждающих нас со всех сторон заблуждений. И от
них отречься! Когда средневековая философия стала лицом к лицу с
"парадоксами" Дунса Скота и Оккама, ей пришлось либо повернуться спиной к
своему духовному вождю, Philosophus'у, и признать источником истины
фантастические повествования Библии, либо обречь себя на жалкое
существование казуистического истолкования систем, созданных до нее. Был,
конечно, и третий выход: поставить Библию на свое место, т.е. перестать
считаться с ней, когда речь идет об истине. Но это был выход слишком
героический. Исходящее средневековье не решалось "идти так далеко". Даже
Декарт не смел так доверяться своему мышлению или, во всяком случае, не смел
говорить об этом. Только Спиноза отважился поставить и разрешить
подготовленную средневековым мышлением огромную и страшнейшую проблему: если
нужно выбирать между Писанием и разумом, между Авраамом и Сократом, между
произволом Творца и вечными, несотворенными истинами, - а не выбирать
нельзя, - то придется идти за разумом и Библию сдать в музейccxxvii.
Аристотель, как зримый и незримый истолкователь Писания в средние века,
сделал свое дело: явление Спинозы есть результат его философского
руководительства. Дунс Скот и Оккам обнаружили "произвол" в библейском
миропонимании. Спиноза отверг произвол как разнузданность и вернулся к идее
знания, основанного на доказательствах, на необходимости, того tertium genus
cognitionis, cognitio intuitivaccxxviii, которое превращает непосредственные
данные сознания в незыблемые истины. В непосредственных данных сознания - вы
никаких законов, никаких истин не найдете, сколько ни ищите. Нет в них
закона противоречия, нет в них закона достаточного основания. Не найдете вы
в них тоже и той самоочевидной истины, что quod factum est infectum esse
nequit. "Усмотреть" все это в опыте нельзя, даже через oculi mentis (умное
зрение), которые Спиноза приравнивал к demonstrationes: можно это только к
опыту прибавить. В этом и состоит миссия разума, которого опыт только
раздражает и который жадно стремится ко всеобщим и необходимым истинам.
Только всеобщие и необходимые истины делают знание знанием. Без них опыт
есть беспорядочное, экзотическое, ничем не обусловленное следование событий.
Всюду нас подстерегают капризные fiat, всюду грозят нам произвольные, ничем,
кроме fiat, не вызванные неожиданности. Знание, и только знание может
положить конец произволу. Платон был прав: отказавшись от разума,
отказавшись от знания, мы обрекаем себя на величайшие беды. И тогда он был
прав, когда, словно пророчески предчувствуя, что разыщут в Писании его
отдаленные духовные потомки, Дунс Скот и Оккам, он в "Эвтифроне" властно, от
имени Сократа, заявил, что идея добра не сотворена, что она - над богами,
что святое не потому свято, что его любят боги, а что боги потому любят,
должны любить святое, что оно святоccxxix. Платон давал себе совершенно ясно
отчет, что мораль стоит на страже истины и что, если она покинет свой пост,
истине не сдобровать. Истина и добро - несотворены: Бог и в своем познании,
и в своих оценках не в меньшей мере, чем человек, осужден на повиновение
нормам истины и морали. Non ridere, non lugere, neque detestari - sed
intelligere ("Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать"): вот
первая заповедь человеческого и божественного мышления, пред которой все
библейские заповеди должны отступить на второй план. Точнее - ввиду того,
что и отцы церкви, и схоластики постоянно ссылались на библейские тексты,
приходится сказать: библейское учение, преломляясь через предпосылки
аристотелевской философии, превращалось в свою противоположность. Стремление
понять intelligere делало и продолжает делать самых чутких людей глухими
даже к библейским громам. Киргегард подвел нас к тому потрясающему моменту
истории, когда любовь и милосердие Бога столкнулись с Неизменностью
несотворенных истин - и любовь принуждена была отступить: Бог, как человек,
бессилен ответить на вопль великого отчаяния. Киргегард знал, что делал, так
заостряя вопрос: никогда еще "непрямое высказывание" не получило даже у
Киргегарда такого потрясающего выражения, как в этом столкновении.
Intelligere высосало из Бога все его могущество, а вместе с тем и его душу.
Его воля оказалась в обмороке, в параличе, в рабстве у какого-то "начала",
Бог сам превратился в "начало". Иными словами: Бог соблазнился, Бог вкусил
от плодов дерева, против которых он предостерегал человека... Дальше идти -
некуда: Киргегард подвел нас к тому, что первородный грех совершен не
человеком, а Богом. Киргегард подвел нас? Или он сам был подведен к этому?
Вот почему я вспомнил о лютеровском "Комментарии к Галатам".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
является более вызывающим, чем второе: можно еще примириться с Богом, не
признающим нашей логики, но Бог, не признающий нашей морали, т.е. Бог
безнравственный, - какое сознание может вместить такое допущение? Для
греческой философии (как и для новейшей) такие положения знаменовали собой
конец всякой философии. Произвол как основной атрибут Божественной сущности
- есть мерзость запустения, которая должна равно претить и верующему, и
неверующему человекуccxxv. Об этом и распространяться нет надобности:
повседневный опыт достаточно обнажает пред нами гнусный и отвратительный
смысл, заключающийся в понятии "произвол". Но что бы повседневный опыт ни
обнажал, нельзя оспаривать факта, что средневековая философия, стремившаяся,
по примеру отцов церкви, "понять" и "объяснить" откровение, в последних
своих великих представителях (и непосредственно после Фомы Аквината!) пришла
к идее божественного произвола. Правда, последний шаг не был сделан. Даже
Оккам не решается следовать примеру Петра Дамиани: закон противоречия и у
него захватил власть над разумением Бога. Но дело от этого не меняется. Дунс
Скот и Оккам, отнявши у истин разума моральную санкцию, открыли путь Абсурду
во все области бытия. Бог может преодолеть закон противоречия, Бог может,
вопреки принципу quod factum est infectum esse nequit, своей властью, той
potentia absoluta, которая предшествует всякой potentia ordinataccxxvi,
сделать так, что однажды бывшее станет никогда не бывшим, как он может
сделать, чтоб имеющее начало не имело конца, как он может благословить
бесконечно страстное стремление к конечному, хотя, по нашему разумению, в
этом заключается такая же нелепость, такое же противоречие, как в понятии
круглого квадрата, и мы принуждены тут видеть невозможное и для нас, и для
Творца. Ничем не ограниченный произвол Творца для нас равно и безумная, и
страшная мысль. Мы все готовы, вместе с Лейбницем, душу свою прозакладывать
за то, что только законы противоречия и достаточного основания дают человеку
уверенность, что, когда он выходит на поиски истины, он вправе рассчитывать,
что, повстречавшись с ней, он ее узнает и никогда не примет истину за ложь и
ложь за истину. Начиная с Сократа и особенно с Аристотеля и вплоть до наших
дней, человеческая мысль в этих законах и их незыблемости видела
существенный оплот против осаждающих нас со всех сторон заблуждений. И от
них отречься! Когда средневековая философия стала лицом к лицу с
"парадоксами" Дунса Скота и Оккама, ей пришлось либо повернуться спиной к
своему духовному вождю, Philosophus'у, и признать источником истины
фантастические повествования Библии, либо обречь себя на жалкое
существование казуистического истолкования систем, созданных до нее. Был,
конечно, и третий выход: поставить Библию на свое место, т.е. перестать
считаться с ней, когда речь идет об истине. Но это был выход слишком
героический. Исходящее средневековье не решалось "идти так далеко". Даже
Декарт не смел так доверяться своему мышлению или, во всяком случае, не смел
говорить об этом. Только Спиноза отважился поставить и разрешить
подготовленную средневековым мышлением огромную и страшнейшую проблему: если
нужно выбирать между Писанием и разумом, между Авраамом и Сократом, между
произволом Творца и вечными, несотворенными истинами, - а не выбирать
нельзя, - то придется идти за разумом и Библию сдать в музейccxxvii.
Аристотель, как зримый и незримый истолкователь Писания в средние века,
сделал свое дело: явление Спинозы есть результат его философского
руководительства. Дунс Скот и Оккам обнаружили "произвол" в библейском
миропонимании. Спиноза отверг произвол как разнузданность и вернулся к идее
знания, основанного на доказательствах, на необходимости, того tertium genus
cognitionis, cognitio intuitivaccxxviii, которое превращает непосредственные
данные сознания в незыблемые истины. В непосредственных данных сознания - вы
никаких законов, никаких истин не найдете, сколько ни ищите. Нет в них
закона противоречия, нет в них закона достаточного основания. Не найдете вы
в них тоже и той самоочевидной истины, что quod factum est infectum esse
nequit. "Усмотреть" все это в опыте нельзя, даже через oculi mentis (умное
зрение), которые Спиноза приравнивал к demonstrationes: можно это только к
опыту прибавить. В этом и состоит миссия разума, которого опыт только
раздражает и который жадно стремится ко всеобщим и необходимым истинам.
Только всеобщие и необходимые истины делают знание знанием. Без них опыт
есть беспорядочное, экзотическое, ничем не обусловленное следование событий.
Всюду нас подстерегают капризные fiat, всюду грозят нам произвольные, ничем,
кроме fiat, не вызванные неожиданности. Знание, и только знание может
положить конец произволу. Платон был прав: отказавшись от разума,
отказавшись от знания, мы обрекаем себя на величайшие беды. И тогда он был
прав, когда, словно пророчески предчувствуя, что разыщут в Писании его
отдаленные духовные потомки, Дунс Скот и Оккам, он в "Эвтифроне" властно, от
имени Сократа, заявил, что идея добра не сотворена, что она - над богами,
что святое не потому свято, что его любят боги, а что боги потому любят,
должны любить святое, что оно святоccxxix. Платон давал себе совершенно ясно
отчет, что мораль стоит на страже истины и что, если она покинет свой пост,
истине не сдобровать. Истина и добро - несотворены: Бог и в своем познании,
и в своих оценках не в меньшей мере, чем человек, осужден на повиновение
нормам истины и морали. Non ridere, non lugere, neque detestari - sed
intelligere ("Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать"): вот
первая заповедь человеческого и божественного мышления, пред которой все
библейские заповеди должны отступить на второй план. Точнее - ввиду того,
что и отцы церкви, и схоластики постоянно ссылались на библейские тексты,
приходится сказать: библейское учение, преломляясь через предпосылки
аристотелевской философии, превращалось в свою противоположность. Стремление
понять intelligere делало и продолжает делать самых чутких людей глухими
даже к библейским громам. Киргегард подвел нас к тому потрясающему моменту
истории, когда любовь и милосердие Бога столкнулись с Неизменностью
несотворенных истин - и любовь принуждена была отступить: Бог, как человек,
бессилен ответить на вопль великого отчаяния. Киргегард знал, что делал, так
заостряя вопрос: никогда еще "непрямое высказывание" не получило даже у
Киргегарда такого потрясающего выражения, как в этом столкновении.
Intelligere высосало из Бога все его могущество, а вместе с тем и его душу.
Его воля оказалась в обмороке, в параличе, в рабстве у какого-то "начала",
Бог сам превратился в "начало". Иными словами: Бог соблазнился, Бог вкусил
от плодов дерева, против которых он предостерегал человека... Дальше идти -
некуда: Киргегард подвел нас к тому, что первородный грех совершен не
человеком, а Богом. Киргегард подвел нас? Или он сам был подведен к этому?
Вот почему я вспомнил о лютеровском "Комментарии к Галатам".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85