Она сначала смотрела на иоаннита с немым удивлением, затем краска стыда и обиды вспыхнула на ее щеках, но в следующее же мгновение ее взор принял гордое выражение и на губах заиграла насмешливая улыбка. Она взяла из рук Альфонсо, стоявшего перед ней на коленях, свою изорванную ленту и обвела взглядом находившихся вокруг нее молодых рыцарей.
– Во времена Карла Великого и короля Артура к женщинам относились иначе, – с очаровательной улыбкой заметила она, обращаясь к Бембо, – насколько можно судить по сонетам, составленным в честь любви и феррарских женщин. Если не все в Италии забыли эти поэтические сказания, то я надеюсь найти и сегодня человека, который согласится быть моим рыцарем несмотря на то, что, по мнению рыцаря святого Иоанна, я – полная противоположность его идеалу женщины.
– Хотя этот рыцарь и из Феррары, донна, но он забыл феррарскую поговорку: «Кто не может есть персики, тот не должен их и нюхать», – несколько смущенно ответил Бембо. – Иоанниты – монахи, и им незачем рядиться в рыцарские доспехи.
– Удостойте меня, донна, этим драгоценным подарком, – проговорил Паоло Орсини, становясь на колени перед Лукрецией и страстно целуя конец ленты.
– Вы были бы, синьор Паоло, моим рыцарем по принуждению, возразила Лукреция, закусывая губы. – Нет, я надеюсь, что сэр Реджинальд не откажется достать для меня первый приз.
Лебофор с сияющим от счастья лицом склонился к ногам красавицы и поклялся святым Георгием, что будет сражаться в честь ее, пока только будет в состоянии сидеть в седле и держать в руках шпагу. Лукреция взглянула на английского рыцаря с такой нежной улыбкой, что Альфонсо почувствовал в сердце острые уколы ревности.
Многочисленные голоса среди молодежи выразили желание тоже сражаться в честь Лукреции.
– Нет, нет, я не хочу отнимать у других дам возможность сделаться королевами праздника, – возразила Лукреция. – Что касается меня, то я жертвую драгоценный венок, если его достанет мне сэр Реджинальд, – Пресвятой Деве Марии, в честь которой воздвигну храм в том месте, где случай спас меня от взбешенного буйвола.
– Не так-то легко оказаться победителем на турнире, гораздо легче заколоть быка, – насмешливо за метил Цезарь Борджиа, с удовольствием видя мрачную тень на лице своего отца. – Осмелюсь заметить вашему святейшеству, – обратился он к нему, – что уже довольно поздно.
– Рыцарь, ты – не полумонах, а монах вполне, – сказал папа принцу Альфонсо, не скрывая своего неудовольствия. – В твои годы я предпочел бы сражаться на десяти турнирах, чем отклонил бы предложение такой очаровательной дамы.
Папа взглянул на свою дочь с необыкновенной нежностью и гордостью, а затем сделал нетерпеливый знак церемониймейстеру. Тот слегка оттолкнул Альфонсо от трона, чтобы дать место другим, еще не принесшим его святейшеству своих поздравлений.
К трону склонилась могучая фигура Вителлоццо, причем в зале раздался звон от его военного вооружения.
– Это вы, синьор ди Кастелло? – с изумлением воскликнул папа и отодвинул свою ногу, точно собираясь оттолкнуть от себя вооруженного великана.
– Я явился сюда, чтобы почтительно поцеловать эту святую стопу! – проговорил Вителлоццо.
– Это – неслыханное нахальство! – возмутился папа. – Это, вероятно, вы, синьоры Орсини, посоветовали ему искать милости у меня, после того, как он грозил свергнуть меня с трона? – гневно обратился он к представителям семьи Орсини.
– Нет, святой отец, синьор ди Кастелло пришел сюда по моему совету, – с горькой улыбкой заявил Цезарь. – Ведь теперь мы все будем братья.
– Скажите, святой отец, что должен я сделать для того, чтобы получить ваше прощение? – спросил Вителлоццо.
– Отпусти своих разбойников и скажи своим вассалам, что христианину не подобает поднимать руку на своих ближних, если даже их господин требует этого! – гневно ответил Александр, вставая со своего места.
Герцог обменялся с Паоло озабоченным взглядом, а Вителлоццо поднялся с колен и стал рядом с Орсини.
Видя дурное настроение папы, церемониймейстер поспешил закончить процедуру поздравлений, а затем весь двор в торжественном шествии отправился в церковь святого Петра.
ГЛАВА V
Желая отвлечь от себя внимание, Альфонсо незаметно ушел из дворца и спрятался в одном из темных углов храма. Вскоре он услышал перезвон колоколов и залпы пушек, возвещавшие приближение папского шествия. За несколько минут до его появления раздалось отдаленное грустное и нежное пение. Под роскошным балдахином, представлявшим собой небо, усыпанное звездами из драгоценных камней, несли на троне папу, который, вытянув руки вперед, благословлял коленопреклоненную толпу. Папу окружала масса епископов, затем следовала придворная свита, за ней паломники высокого ранга в разнообразных дорогих нарядах, за ними монахи с факелами и монахини с зажженными восковыми свечами. После монахов и монахинь показалась Лукреция в сопровождении придворных дам, затем Цезарь с женой и многочисленной свитой. Альфонсо заметил, что с одной стороны Лукреции шел Паоло Орсини, а с другой – Реджинальд Лебофор. Прекрасный английский рыцарь, одевавшийся всегда очень роскошно, теперь превзошел самого себя.
Но больше всех поражал своей внешностью герцог Романьи. Он был в атласе и парче, расшитой жемчугом и бриллиантами. Герцогская шапка была украшена рубинами, величиной с орех. С его плеч спускалась роскошная пурпурная королевская мантия, отделанная горностаем.
Оставаясь в своем углу, Альфонсо был уверен, что его не заметят главные действующие лица церемонии, но судьбе угодно было распорядиться так, что он оказался прямо напротив Лукреции.
В эту минуту понеслись звуки, точно волнующееся море, сотен гармоничных голосов. Папа сошел со своего трона, чтобы лично отслужить обедню. С какими разнообразными мыслями и чувствами ни собрался сюда народ, никто не мог не подпасть под влияние этой высокоторжественной обстановки.
Когда по окончании обедни, его святейшество начал благословлять народ, Альфонсо невольно опустился на колени и в ту минуту был так же горячо убежден, как любой паломник-фанатик, что сам Господь благословляет его. Однако, это восторженное настроение исчезло, как только рыцарь поднял голову и увидел отца Бруно, который, сопровождаемый большим количеством доминиканцев, готовился взойти на украшенную цветами кафедру, чтобы после проповеди прочесть юбилейное папское послание, оглашения которого с нетерпением ожидали паломники. Его бледное лицо имело страдающее и решительное выражение, как у человека, ожидающего казни, но преодолевшего страх. Взойдя на кафедру, он некоторое время молчал, обводя взорами толпу. Альфонсо видел, что мужество не изменило монаху, и подумал с некоторым удовольствием о том, какой неприятный сюрприз ожидает папу и его двор. Булла оставалась непрочитанной, – по-видимому, отец Бруно оставил ее для заключения своей речи.
Монах начал с предисловия на латинском языке, описывая в мрачных, отталкивающих красках современное состояние христианского общества и религии. Казалось, что вернулся сам Данте и читает отрывки своей «Божественной комедии». Бруно говорил о первых чистых временах христианства, когда идолы исчезали, как дым. Теперь же снова начали поклоняться идолам и, именуя себя христианами, совершают преступления подобно язычникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148