А проходит время – и оказывается, что терпеливая линия была верней. Я тебе дело говорю. Сиди не лихо, работай тихо.
– Нет, уже не могу я тихо сидеть! – нисколько не охлаждался Воротынцев. – Вот – стрела в груди, как её не вытянуть?…
Остановился, приобернулся, придержал Свечина за грудь, за портупею на груди:
– И даже знаешь… Вот знаешь?… Тебе дико покажется, скажу. Я там ночью ходил на полянке часовым, под звёздами, моя команда спала. И вдруг стал – как не понимать: а почему мы здесь? Не на полянке этой, не в окружении здесь, а… вообще на этой войне?…
– Как это?
– Вот, вдруг тоскливое ощущение всех нас – не на месте… Заблудились. Не то делаем.
Подвышенное под кителем раненое плечо его поднялось как дня жалобы.
– Я сам себя понять не мог: какое такое голове… разломье? Потом думал так: мы всю жизнь учимся как будто только воевать, а на самом деле не просто же воевать, а как верней послужить России? Приходит война – мы принимаем её как жребий, только б знания применить, кидаемся. Но выгода России может не совпадать с честью нашего мундира. Ну подумай, ведь последняя неизбежная и всем понятная война была – Крымская. А с тех пор… У тебя никогда так?
– Как же мы можем послужить, если не войной?
– Вот я и задумался! Одной силой стоящей армии! – вот как. И я вспомнил Столыпина…
Ну, это уже до бессвязности. Свечин поморщил выкатистый лоб и возвратил друга на землю:
– Втянули бы нас. Напали бы, как сейчас напали. Да и напали за мобилизацию. Это надо бы уступать и уступать, и всё равно Германии не насытишь.
– Нисколько не уступать!
– Ну да!… Это ты забредил. Тебя просто самсоновская битва трахнула. Но вся она в истории этой войны будет, поверь, не больше чем эпизод. А у них – уже и сейчас не твоей Пруссией и не твоим Самсоновым головы заняты. Они все сейчас только ждут телеграммы о взятии Львова. Хотя, – вёл и вёл с безулыбчивой рассудительностью, и черно-яркие глаза его глядели жутковато, – знают, что Рузский, растяпа, пошёл безопасно южней города, выпуская из клещей 600 тысяч австрийцев, две армии, Ауфенберга и Данкля, не уничтожает, а вежливо выталкивает, тоже доктрина… И этим Львовом прикроют всю твою самсоновскую, и будут ордена получать. И зазвонят по всей Руси колокола в праздник нашей глупости, что схватили пустой город.
Но никакого австрийского фронта, ничего кроме кольца под Найденбургом не доступен был понять Воротынцев и только накалялся:
– Так тем более! Я им сейчас сказану!
– Ну, боюсь за тебя, – крутил большой головой Свечин. – Ты на совещании хоть на меня поглядывай – и оседай. Пойми: сегодня решается вся твоя служба, сведёшь её в ничто и сам будешь не рад.
Они уже возвращались, выходили на край леса, к посёлку и поездам. (Ставка была поставлена на колёса и в лес, чтоб соответствовать серьёзности военной обстановки, жили в вагонах, работали в сарайных домиках). Было без пяти десять, сходились и другие офицеры к домику генерал-квартирмейстерской части.
А тут, по крайней тропке, обходя места высокого начальства, спешил писарь, хлопотливый селезень, а за ним, с прямизною не военной, не воспитанной, прирождённой, на два шага писаря делая свой один, шагал Арсений Благодарёв. Как все ноши с плеч покидав, с грудью опять выставленной, свободно он на ходу помахивал руками, свободно оборачивался направо и налево, сколько ему нужно, не стеснён высокою Ставкою, ни близостью великих князей.
И напряжение, и раздражение Воротынцева вдруг как смыло. Он выставил пальцы, задерживая писаря.
Озабоченный сообразительный писарь, козыряя не до самого виска и не вполне отброшенным локтем (тут-то, в Ставке, они знали, кто почём), сам первый, не дожидаясь вопроса, доложил:
– Вот, всё выписываем, ваше выкбродие, направление, довольствие.
– У-гм, – отпустил его Воротынцев, а сам с любовью смотрел на Арсения.
Двух полковников, своего и чужого, приветствовал Благодарёв хорошо отведенным локтем, хорошо поставленной головой, – но не едя глазами, не выслуживаясь, а как бы в игру.
– Так что, Арсений, значит, в антилерию?
– Да уж в артиллерию, – снисходительно улыбался Арсений.
– Ну, разве не гренадер? – пятернёй сильно ударяя Арсения в грудь и любуясь, спросил Воротынцев у Свечина. – Поедешь в гренадерскую артиллерийскую бригаду, я уговорился.
– Ну-к, что ж, – хмыкнул Благодарёв, перекатил языком под щекою. Да спохватился, не так же надо, это не там. – Премного благодарны! – лишний раз отдал честь и опять чуть посмеивался, отвисая большой нижней губой.
Таким не окружение его сделало, таким застал его Воротынцев и под Уздау, он и тогда не к своему полковнику, но и ко всякому офицеру так умел: безошибочно употреблял все военные выражения, уверенно чувствовалось, что за их черту не перейдёт, а тон – переходил, из службы отчасти в игру. Ничему не ученый, Арсений держался, будто знал больше всех военных наук.
– А то смотри, у меня вот будет полк – ко мне в полк не хочешь?
– Пя-хота? – опустил губу Арсений.
– Пехота.
Благодарён сделал вид, что думает.
– Не-е-е, – пропел, – всё ж не хочу. – Но тут же деланно спохватился: – А как прикажете!
Воротынцев засмеялся, как смеются на детей. Положил здоровую руку ему на плечо, это высоковато получилось – на его погон, уже не мятый, подглаженный, с подложенной картонкой:
– Никак я тебе больше никогда не прикажу, Арсений. Не сердишься, что я тебя из Выборгского узвал? В мешок таскал?
– Да не, – тихо, просто, как своему деревенскому, сказал Арсений. Носом шмыгнул.
То из окружения вырывались, некогда было. То отсыпались. А теперь каждому надо было спешить по своей службе, да и погоны слишком разные для разговора. А – миновалось что-то.
И горло Воротынцева сжало, надо было проглотнуть.
И Арсений с расшлёпанным картошистым носом перекатывал во рту языком, как если б тот был большой слишком.
– Ну, знаешь… гора с горой… Ещё может когда… Служи хорошо… До полковника дослуживайся… Обоим смешно.
– … И домой возвращайся целым.
– Так же и вам!
Воротынцев снял фуражку. Спохватился и Арсений сорвать свою. Холодный ветер обвевал их. Мелко моросило.
Поцеловались. В губы пришлось.
Крепкие лапы были у Арсения.
И Воротынцев быстро пошёл нагонять Свечина.
А Благодарёв – недовольного писаря-селезня.
82
В домике не было больших комнат, самая просторная – на двадцать человек, если тесно сесть. Да в генерал-квартирмейстерской части и было два десятка – а сейчас собралось больше трёх.
Два небольших стола были составлены углом. С одного торца – Верховный, выше всех здесь, даже когда сидел. Рядом – всегда неотлучный его родной брат великий князь Пётр Николаевич, с прилежным вниманием (хотя все знали, что войной он нисколько не занят, а – церковным зодчеством уже несколько лет). Рядом – их двоюродный брат принц Пётр Ольденбургский (вспыльчивый очень, “сумбур-паша”). Дальше – светлейший князь генерал-адъютант Дмитрий Голицын (последние годы заведывавший царской охотой). Дальше – генерал для поручений Петрово-Соловово (милейший предводитель рязанского дворянства). Начальник штаба Верховного генерал-лейтенант Янушкевич, с угодственно-приятным хитроватым лицом и проворными руками над бумагами. Генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Данилов-“чёрный”, с прямоугольным лбом, широкими салазками нижней челюсти и твёрдым непоколебимым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269
– Нет, уже не могу я тихо сидеть! – нисколько не охлаждался Воротынцев. – Вот – стрела в груди, как её не вытянуть?…
Остановился, приобернулся, придержал Свечина за грудь, за портупею на груди:
– И даже знаешь… Вот знаешь?… Тебе дико покажется, скажу. Я там ночью ходил на полянке часовым, под звёздами, моя команда спала. И вдруг стал – как не понимать: а почему мы здесь? Не на полянке этой, не в окружении здесь, а… вообще на этой войне?…
– Как это?
– Вот, вдруг тоскливое ощущение всех нас – не на месте… Заблудились. Не то делаем.
Подвышенное под кителем раненое плечо его поднялось как дня жалобы.
– Я сам себя понять не мог: какое такое голове… разломье? Потом думал так: мы всю жизнь учимся как будто только воевать, а на самом деле не просто же воевать, а как верней послужить России? Приходит война – мы принимаем её как жребий, только б знания применить, кидаемся. Но выгода России может не совпадать с честью нашего мундира. Ну подумай, ведь последняя неизбежная и всем понятная война была – Крымская. А с тех пор… У тебя никогда так?
– Как же мы можем послужить, если не войной?
– Вот я и задумался! Одной силой стоящей армии! – вот как. И я вспомнил Столыпина…
Ну, это уже до бессвязности. Свечин поморщил выкатистый лоб и возвратил друга на землю:
– Втянули бы нас. Напали бы, как сейчас напали. Да и напали за мобилизацию. Это надо бы уступать и уступать, и всё равно Германии не насытишь.
– Нисколько не уступать!
– Ну да!… Это ты забредил. Тебя просто самсоновская битва трахнула. Но вся она в истории этой войны будет, поверь, не больше чем эпизод. А у них – уже и сейчас не твоей Пруссией и не твоим Самсоновым головы заняты. Они все сейчас только ждут телеграммы о взятии Львова. Хотя, – вёл и вёл с безулыбчивой рассудительностью, и черно-яркие глаза его глядели жутковато, – знают, что Рузский, растяпа, пошёл безопасно южней города, выпуская из клещей 600 тысяч австрийцев, две армии, Ауфенберга и Данкля, не уничтожает, а вежливо выталкивает, тоже доктрина… И этим Львовом прикроют всю твою самсоновскую, и будут ордена получать. И зазвонят по всей Руси колокола в праздник нашей глупости, что схватили пустой город.
Но никакого австрийского фронта, ничего кроме кольца под Найденбургом не доступен был понять Воротынцев и только накалялся:
– Так тем более! Я им сейчас сказану!
– Ну, боюсь за тебя, – крутил большой головой Свечин. – Ты на совещании хоть на меня поглядывай – и оседай. Пойми: сегодня решается вся твоя служба, сведёшь её в ничто и сам будешь не рад.
Они уже возвращались, выходили на край леса, к посёлку и поездам. (Ставка была поставлена на колёса и в лес, чтоб соответствовать серьёзности военной обстановки, жили в вагонах, работали в сарайных домиках). Было без пяти десять, сходились и другие офицеры к домику генерал-квартирмейстерской части.
А тут, по крайней тропке, обходя места высокого начальства, спешил писарь, хлопотливый селезень, а за ним, с прямизною не военной, не воспитанной, прирождённой, на два шага писаря делая свой один, шагал Арсений Благодарёв. Как все ноши с плеч покидав, с грудью опять выставленной, свободно он на ходу помахивал руками, свободно оборачивался направо и налево, сколько ему нужно, не стеснён высокою Ставкою, ни близостью великих князей.
И напряжение, и раздражение Воротынцева вдруг как смыло. Он выставил пальцы, задерживая писаря.
Озабоченный сообразительный писарь, козыряя не до самого виска и не вполне отброшенным локтем (тут-то, в Ставке, они знали, кто почём), сам первый, не дожидаясь вопроса, доложил:
– Вот, всё выписываем, ваше выкбродие, направление, довольствие.
– У-гм, – отпустил его Воротынцев, а сам с любовью смотрел на Арсения.
Двух полковников, своего и чужого, приветствовал Благодарёв хорошо отведенным локтем, хорошо поставленной головой, – но не едя глазами, не выслуживаясь, а как бы в игру.
– Так что, Арсений, значит, в антилерию?
– Да уж в артиллерию, – снисходительно улыбался Арсений.
– Ну, разве не гренадер? – пятернёй сильно ударяя Арсения в грудь и любуясь, спросил Воротынцев у Свечина. – Поедешь в гренадерскую артиллерийскую бригаду, я уговорился.
– Ну-к, что ж, – хмыкнул Благодарёв, перекатил языком под щекою. Да спохватился, не так же надо, это не там. – Премного благодарны! – лишний раз отдал честь и опять чуть посмеивался, отвисая большой нижней губой.
Таким не окружение его сделало, таким застал его Воротынцев и под Уздау, он и тогда не к своему полковнику, но и ко всякому офицеру так умел: безошибочно употреблял все военные выражения, уверенно чувствовалось, что за их черту не перейдёт, а тон – переходил, из службы отчасти в игру. Ничему не ученый, Арсений держался, будто знал больше всех военных наук.
– А то смотри, у меня вот будет полк – ко мне в полк не хочешь?
– Пя-хота? – опустил губу Арсений.
– Пехота.
Благодарён сделал вид, что думает.
– Не-е-е, – пропел, – всё ж не хочу. – Но тут же деланно спохватился: – А как прикажете!
Воротынцев засмеялся, как смеются на детей. Положил здоровую руку ему на плечо, это высоковато получилось – на его погон, уже не мятый, подглаженный, с подложенной картонкой:
– Никак я тебе больше никогда не прикажу, Арсений. Не сердишься, что я тебя из Выборгского узвал? В мешок таскал?
– Да не, – тихо, просто, как своему деревенскому, сказал Арсений. Носом шмыгнул.
То из окружения вырывались, некогда было. То отсыпались. А теперь каждому надо было спешить по своей службе, да и погоны слишком разные для разговора. А – миновалось что-то.
И горло Воротынцева сжало, надо было проглотнуть.
И Арсений с расшлёпанным картошистым носом перекатывал во рту языком, как если б тот был большой слишком.
– Ну, знаешь… гора с горой… Ещё может когда… Служи хорошо… До полковника дослуживайся… Обоим смешно.
– … И домой возвращайся целым.
– Так же и вам!
Воротынцев снял фуражку. Спохватился и Арсений сорвать свою. Холодный ветер обвевал их. Мелко моросило.
Поцеловались. В губы пришлось.
Крепкие лапы были у Арсения.
И Воротынцев быстро пошёл нагонять Свечина.
А Благодарёв – недовольного писаря-селезня.
82
В домике не было больших комнат, самая просторная – на двадцать человек, если тесно сесть. Да в генерал-квартирмейстерской части и было два десятка – а сейчас собралось больше трёх.
Два небольших стола были составлены углом. С одного торца – Верховный, выше всех здесь, даже когда сидел. Рядом – всегда неотлучный его родной брат великий князь Пётр Николаевич, с прилежным вниманием (хотя все знали, что войной он нисколько не занят, а – церковным зодчеством уже несколько лет). Рядом – их двоюродный брат принц Пётр Ольденбургский (вспыльчивый очень, “сумбур-паша”). Дальше – светлейший князь генерал-адъютант Дмитрий Голицын (последние годы заведывавший царской охотой). Дальше – генерал для поручений Петрово-Соловово (милейший предводитель рязанского дворянства). Начальник штаба Верховного генерал-лейтенант Янушкевич, с угодственно-приятным хитроватым лицом и проворными руками над бумагами. Генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Данилов-“чёрный”, с прямоугольным лбом, широкими салазками нижней челюсти и твёрдым непоколебимым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269