А уж когда пошло насчёт помазанья – увольте. У него достаточно хорошо была уложена и продумана вседемократическая республика. Да вообще пора уходить, но теперь надо было дождаться звонка Дмитриева, так неудачно. Он и слушать покинул. Перелистывал блокнот и вполотворота на крае стола рисовал.
Воротынцев переклонился к Ольде Орестовне и снизил голос. Чуть издали можно было подумать, что он ей шепчет комплименты:
– Так в чём же тогда цель этого несчастного помазания? Чтобы Россия безвыходно погибла?
Вера отошла.
– Вот это нам – не дано, – почти шёпотом ответила и Ольда Орестовна.
Даже глазами больше. Карими? зелёными? совсем учёными глазами.
– Поймётся со временем. Уже после нас.
Скажите, а когда загорается надежда – как узнать: не обманывает ли она? Это - она ?…
Надо иметь опытность сердца.
Но, всё-таки, республики она ему простить не могла:
– А при республике? – спросила она. – Все разумные решения несравненно сложней, потому что им продираться через чащу людских пороков. Честолюбие при республике куда жгучей: ведь надо успеть его насытить в ограниченный срок. А какой фейерверк избирательной лжи! Всё – на популярности: понравишься ли? В предвыборной кампании будущий глава республики – искатель, угодник, демагог. И в такой борьбе не может победить человек высокой души. А едва избран – он перевязан путами недоверия. Всякая республика строится на недоверии к главе правительства, и в этой пучине недоверия даже самая талантливая личность не решается проявить свой талант. Республика не может обеспечить последовательного развития ни в каком направлении, всегда метания и перебросы.
– При республике, – очнулся и протрубил Ободовский, – народ возвращает себе разум и волю. Свободу. И полноту народной жизни.
– Люди думают, – отбивала Андозерская, – только назвать страну республикой, и сразу она станет счастливой. А почему политическая тряска – это полнота народной жизни? Политика не должна поедать все духовные силы народа, всё его внимание, всё его время. От Руссо до Робеспьера убеждали нас, что республика равносильна свободе. Но это не так! И – почему свобода должна быть предпочтительней чести и достоинства?
– Потому что закон обеспечивает честь и достоинство каждого. Закон, стоящий выше всех! – Ободовский снова загорячился. – А при монархии – какой закон, если монарх может перешагивать закон?
Ольда Орестовна зябко повела плечами (оба так легко охватывались бы одной рукой!), но позицию держала:
– А закон – разве безгрешен? Всегда составлен провидчивыми умами? В рождении законов – разве нет случайности? И даже перевеса корысти? Личных расчётов? Dura lex sed lex – это дохристианский, весьма туповатый принцип. Да, помазанник, и только он, может перешагнуть и закон. Сердцем. В опасную минуту перешагнуть в твёрдости. А иной раз – и в милосердии. И это – христианнее закона.
– Ап-равдание! – подёрнулся, отмахнулся инженер над блокнотом. – С такой формулировкой и любой тиран охотно переступит закон. А кстати, тиран – чей помазанник? Дьявола?
Если вырвалась – и горит, бежит по рукам, по локтям – это она ?
Да! Она!! Да, конечно!
Но ни голос, ни связь доводов Ольды Орестовны не продрогнули:
– Тиран в том и тиран, что переступает закон для себя, а не властью, данной свыше. У тирана нет ответственности перед Небом, тут и отличие его от монарха.
Ну, если серьёзно упоминается в споре Небо как действующая историческая сила – то о чём остаётся разговаривать?
– Но мы не случай тирана разбираем. Республика тоже может расколебаться до смуты и гражданской войны.
Зазвонил, наконец, телефон, и всё решилось.
– Андрей Иваныч? – высунулись дамы из той комнаты.
– Мой Дмитриев, наверно, – сворачивал блокнот Ободовский.
Евфросинья Максимовна из коридора:
– Пётр Акимыч, просят – вас!
Ударило алым по лицу Веры. (Андозерская не видела её, а – видела).
Ободовский взметнулся туда. Никому не интересно, но услышался его заволнованный голос:
– …Да, но простите, здесь уже поздно, теперь ни к че… Тогда завт… Что?… Что?!… Что-о???…
Дамы высунулись опять, а за ними возвысился и приват-доцент.
– …На Большом Сампсо…? А где вы сейчас?…
Ободовский отнял трубку и с бровями смятенными, голосом недоуменным? или горестным? или радостным? – спросил вдоль коридора:
– Вы знаете, господа… Как бы не… Кажется… Началось!
Началось ?!? Ну мало ли что могло начаться: отливка орудийного ствола, хирургическая операция, тяжёлые роды, наводнение Невы, война со Швецией, – нет!! Все до единого одноминутно однозначно безошибочно уверенно поняли это безличное слово как удар басового колокола: НАЧАЛОСЬ!!!
Что ещё другое могло начаться ?!
И кто же теперь в силах уйти? Как же теперь по домам разойтись, не узнав, не поняв?
– Он – далеко?
– За Гренадерским мостом.
– Так зовите! Зовите его сюда!!
Все – оставались.
НАЧАЛОСЬ !!!
26
Теперь в столовой все объединились – или разъединились – как на вокзале, ожиданием поезда.
Общего ли? Не с разных ли сторон и в разные?…
И как при вокзальном ожидании сбиваются мысли, не собираются на связном разговоре, успеть бы только себя проверить, всё ли твоё с тобой, если поезд подкатит вдруг, – так и в шингарёвской столовой сейчас восьмеро гостей не занимали друг друга, пренебрегли обычаем посверкивать зубами, побрякивать языком, коль свёл их случай лицами друг ко другу.
А ушли в ожидание. Или глазами проверяли своих.
Ведь – близко! Ведь скоро. У входа…
До Гренадерского моста, да мост, да мимо гренадерских казарм, да по Монетной – кварталов десять?
И как на вокзале одни проводят последние минуты непринуждённо, благодушно или деловито – читают газету, сидят в ресторане, в почтовом отделении, а другие не усиживают даже на пассажирских диванах, но чемоданы пододвинув к выходу, сидят на них, а третьи и вовсе не в состоянии сидеть, когда поезд уже объявлен, и беспокойно ходят по залу, мотаясь перед глазами всех.
Так и младшая из дам-активисток, в тёмно-зелёной блузе с бурыми всплесками, найдя изломанный путь в обход стола, но с достаточною проходкой, напряжённо и непрерывно по нему ходила, точно в одном месте изламывая направление, точно в тех же паркетных клетках разворачиваясь. Головою опущена, она никого не видела, углублена в своё молчание, но кажется не молчала, а что-то говорила ритмически, про себя или шёпотом:
Народу русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
…Кидаю семена. Прошли века терпенья…
А старшая не ходила, не дёргалась, сидела с выражением удовлетворённым, почти радостным: поезд не опоздает, билет у неё в кармане, место – хорошее. Или даже злорадостным: к тем, кто не верил в расписание, ждал задержки поезда на семафорах и стрелках, а теперь и вещей не соберёт.
А приват-доцент, такой положительный, несмотря на молодой возраст, прочно сидел за пустым обеденным столом, выложив руки перед собой как отдельные инструменты, зубные ли клещи огромных размеров или гаечные ключи. Сам же за темно-роговыми очками прищуривался, перебирая в представлении известные ему далее несколько перегонов: прочны ли там мосты, не слишком ли круты подъёмы и спуски, каковы радиусы закруглений, достаточно ли поднят наружный рельс. И молодое учёное лицо его хотя и было озабочено, но оптимистически.
Младшая дама в напряженьи расхаживала, но ритмом не своим, а – Этого, Ступающего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315
Воротынцев переклонился к Ольде Орестовне и снизил голос. Чуть издали можно было подумать, что он ей шепчет комплименты:
– Так в чём же тогда цель этого несчастного помазания? Чтобы Россия безвыходно погибла?
Вера отошла.
– Вот это нам – не дано, – почти шёпотом ответила и Ольда Орестовна.
Даже глазами больше. Карими? зелёными? совсем учёными глазами.
– Поймётся со временем. Уже после нас.
Скажите, а когда загорается надежда – как узнать: не обманывает ли она? Это - она ?…
Надо иметь опытность сердца.
Но, всё-таки, республики она ему простить не могла:
– А при республике? – спросила она. – Все разумные решения несравненно сложней, потому что им продираться через чащу людских пороков. Честолюбие при республике куда жгучей: ведь надо успеть его насытить в ограниченный срок. А какой фейерверк избирательной лжи! Всё – на популярности: понравишься ли? В предвыборной кампании будущий глава республики – искатель, угодник, демагог. И в такой борьбе не может победить человек высокой души. А едва избран – он перевязан путами недоверия. Всякая республика строится на недоверии к главе правительства, и в этой пучине недоверия даже самая талантливая личность не решается проявить свой талант. Республика не может обеспечить последовательного развития ни в каком направлении, всегда метания и перебросы.
– При республике, – очнулся и протрубил Ободовский, – народ возвращает себе разум и волю. Свободу. И полноту народной жизни.
– Люди думают, – отбивала Андозерская, – только назвать страну республикой, и сразу она станет счастливой. А почему политическая тряска – это полнота народной жизни? Политика не должна поедать все духовные силы народа, всё его внимание, всё его время. От Руссо до Робеспьера убеждали нас, что республика равносильна свободе. Но это не так! И – почему свобода должна быть предпочтительней чести и достоинства?
– Потому что закон обеспечивает честь и достоинство каждого. Закон, стоящий выше всех! – Ободовский снова загорячился. – А при монархии – какой закон, если монарх может перешагивать закон?
Ольда Орестовна зябко повела плечами (оба так легко охватывались бы одной рукой!), но позицию держала:
– А закон – разве безгрешен? Всегда составлен провидчивыми умами? В рождении законов – разве нет случайности? И даже перевеса корысти? Личных расчётов? Dura lex sed lex – это дохристианский, весьма туповатый принцип. Да, помазанник, и только он, может перешагнуть и закон. Сердцем. В опасную минуту перешагнуть в твёрдости. А иной раз – и в милосердии. И это – христианнее закона.
– Ап-равдание! – подёрнулся, отмахнулся инженер над блокнотом. – С такой формулировкой и любой тиран охотно переступит закон. А кстати, тиран – чей помазанник? Дьявола?
Если вырвалась – и горит, бежит по рукам, по локтям – это она ?
Да! Она!! Да, конечно!
Но ни голос, ни связь доводов Ольды Орестовны не продрогнули:
– Тиран в том и тиран, что переступает закон для себя, а не властью, данной свыше. У тирана нет ответственности перед Небом, тут и отличие его от монарха.
Ну, если серьёзно упоминается в споре Небо как действующая историческая сила – то о чём остаётся разговаривать?
– Но мы не случай тирана разбираем. Республика тоже может расколебаться до смуты и гражданской войны.
Зазвонил, наконец, телефон, и всё решилось.
– Андрей Иваныч? – высунулись дамы из той комнаты.
– Мой Дмитриев, наверно, – сворачивал блокнот Ободовский.
Евфросинья Максимовна из коридора:
– Пётр Акимыч, просят – вас!
Ударило алым по лицу Веры. (Андозерская не видела её, а – видела).
Ободовский взметнулся туда. Никому не интересно, но услышался его заволнованный голос:
– …Да, но простите, здесь уже поздно, теперь ни к че… Тогда завт… Что?… Что?!… Что-о???…
Дамы высунулись опять, а за ними возвысился и приват-доцент.
– …На Большом Сампсо…? А где вы сейчас?…
Ободовский отнял трубку и с бровями смятенными, голосом недоуменным? или горестным? или радостным? – спросил вдоль коридора:
– Вы знаете, господа… Как бы не… Кажется… Началось!
Началось ?!? Ну мало ли что могло начаться: отливка орудийного ствола, хирургическая операция, тяжёлые роды, наводнение Невы, война со Швецией, – нет!! Все до единого одноминутно однозначно безошибочно уверенно поняли это безличное слово как удар басового колокола: НАЧАЛОСЬ!!!
Что ещё другое могло начаться ?!
И кто же теперь в силах уйти? Как же теперь по домам разойтись, не узнав, не поняв?
– Он – далеко?
– За Гренадерским мостом.
– Так зовите! Зовите его сюда!!
Все – оставались.
НАЧАЛОСЬ !!!
26
Теперь в столовой все объединились – или разъединились – как на вокзале, ожиданием поезда.
Общего ли? Не с разных ли сторон и в разные?…
И как при вокзальном ожидании сбиваются мысли, не собираются на связном разговоре, успеть бы только себя проверить, всё ли твоё с тобой, если поезд подкатит вдруг, – так и в шингарёвской столовой сейчас восьмеро гостей не занимали друг друга, пренебрегли обычаем посверкивать зубами, побрякивать языком, коль свёл их случай лицами друг ко другу.
А ушли в ожидание. Или глазами проверяли своих.
Ведь – близко! Ведь скоро. У входа…
До Гренадерского моста, да мост, да мимо гренадерских казарм, да по Монетной – кварталов десять?
И как на вокзале одни проводят последние минуты непринуждённо, благодушно или деловито – читают газету, сидят в ресторане, в почтовом отделении, а другие не усиживают даже на пассажирских диванах, но чемоданы пододвинув к выходу, сидят на них, а третьи и вовсе не в состоянии сидеть, когда поезд уже объявлен, и беспокойно ходят по залу, мотаясь перед глазами всех.
Так и младшая из дам-активисток, в тёмно-зелёной блузе с бурыми всплесками, найдя изломанный путь в обход стола, но с достаточною проходкой, напряжённо и непрерывно по нему ходила, точно в одном месте изламывая направление, точно в тех же паркетных клетках разворачиваясь. Головою опущена, она никого не видела, углублена в своё молчание, но кажется не молчала, а что-то говорила ритмически, про себя или шёпотом:
Народу русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
…Кидаю семена. Прошли века терпенья…
А старшая не ходила, не дёргалась, сидела с выражением удовлетворённым, почти радостным: поезд не опоздает, билет у неё в кармане, место – хорошее. Или даже злорадостным: к тем, кто не верил в расписание, ждал задержки поезда на семафорах и стрелках, а теперь и вещей не соберёт.
А приват-доцент, такой положительный, несмотря на молодой возраст, прочно сидел за пустым обеденным столом, выложив руки перед собой как отдельные инструменты, зубные ли клещи огромных размеров или гаечные ключи. Сам же за темно-роговыми очками прищуривался, перебирая в представлении известные ему далее несколько перегонов: прочны ли там мосты, не слишком ли круты подъёмы и спуски, каковы радиусы закруглений, достаточно ли поднят наружный рельс. И молодое учёное лицо его хотя и было озабочено, но оптимистически.
Младшая дама в напряженьи расхаживала, но ритмом не своим, а – Этого, Ступающего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315