2 августа Чиано признавался в своем дневнике, что «настойчивость Аттолико заставляет меня серьезно задуматься. Или посол окончательно потерял рассудок, или он видит и знает нечто, что полностью ускользнуло от нашего внимания». На этой же неделе Чиано решил, что он должен отправиться в Германию, чтобы самому разобраться, что же на самом деле там происходит. Предложение Муссолини о проведении международной конференции, которое горячо поддерживал Аттолико, было Риббентропом отвергнуто; намеченная встреча Гитлера и Муссолини в Бреннере была отложена. Но 9 августа Риббентроп согласился встретиться с Чиано в Зальцбурге через два дня. Нет никаких сомнений в том, что в это время Муссолини самым серьезным образом стремился воспрепятствовать участию Италии в войне. Ему необходимо было время, чтобы стабилизировать обстановку в Албании, Северной Африке и Эфиопии; чтобы разгрузить перенасыщенную промышленными центрами долину реки По, переместив часть заводов и фабрик оттуда на юг Италии; чтобы нарастить мощь военно-морского флота, военно-воздушных сил, артиллерии и моторизованных дивизий; чтобы репатриировать из Франции более миллиона итальянцев; чтобы увеличить запас иностранной валюты за счет грандиозной, впечатляющей международной выставки, проведение которой было запланировано в Риме на 1942 год по случаю двадцатилетнего юбилея «Похода на Рим». В силу всех этих причин и, как казалось, особенно в связи с международной выставкой, идея которой сверх всякой меры захватила воображение Муссолини, он стремился во что бы то ни стало сохранить мир. Дуче открыто выражал сомнения в том, что «если Германия посчитает необходимым объявить мобилизацию в полночь, то мы сможем провести ее вслед с пяти утра до двенадцати дня». Его инструкции Чиано на этот счет были категоричны.
Перед отъездом Чиано в Зальцбург на встречу с Риббентропом ему было рекомендовано, «используя цифровой материал, убедить немцев, в том, что начинать сейчас войну было бы совершенно безрассудно. Состояние нашей подготовки не таково, чтобы можно было надеяться на безоговорочную победу. В настоящее время у нас с противником равные шансы… С другой стороны, через три года шансы можно будет расценивать как четыре к одному в нашу пользу». «Прежде чем отпустить меня, — записал Чиано в своем дневнике 10 августа, — дуче порекомендовал мне откровенно заявить немцам, что мы обязаны избежать конфликта с Польшей, поскольку его будет невозможно локализовать и тогда мировая война станет катастрофой для всех. Никогда раньше дуче не говорил так открыто и с таким жаром о необходимости сохранения мира на земле».
В Зальцбурге Чиано повторил точку зрения Муссолини с не меньшим пылом, но Риббентроп был явно не склонен прислушиваться к ней. В действительности, как убедился потрясенный Чиано, в мыслях Риббентропа присутствовала только одна война, и он упрямо стремился на встрече с Чиано обсуждать только ее. «В тот самый момент, когда мы ждали приглашения сесть за обеденный стол, — много позднее писал Чиано, — Риббентроп сообщил мне о решении Германии поднести горящую спичку к европейской бочке с порохом. Он сказал об этом таким небрежным тоном, словно говорил о несущественной административной детали».
«Так что же, Риббентроп, — спросил я, когда мы прогуливались в саду, — чего вы хотите? Польский коридор или Данциг?»
«Ни то ни другое. Теперь уже нет, — ответил он, бросив на меня холодный взгляд, отливавший металлическим блеском, — мы хотим войны!»
Риббентроп уклонился от того, чтобы намекнуть итальянцам, каким образом Германия намерена спровоцировать начало войны. «Все решения, — надменно заявил Риббентроп самоуверенным тоном, приводившим в бешенство его собеседников, и прибегнув к одной из тех метафор, которые превращают беседу в невыносимое занятие, — все еще надежно заперты на ключ в непробиваемой стальной груди фюрера». «Риббентроп отвергал любые возможные решения проблемы, которые могли бы удовлетворить Германию, но одновременно помогли бы избежать начала войны, — писал Чиано, — я уверен, что если бы Германии дали даже больше того, что она требовала, то все равно она бы не удержалась от нападения потому, что в немцев вселился демон разрушения. Временами наша беседа принимала весьма напряженный характер. Я не стеснялся выражать свои мысли в самой жесткой и откровенной форме. Но на Риббентропа это не действовало. Обстановка во время переговоров была просто ледяной и возникшая в наших отношениях прохлада соответствующим образом подействовала и на наших секретарей. Официальный обед прошел в полнейшем молчании… Мне стало понятно, как мало мы значили в глазах немцев».
Чиано получил новые доказательства своего умозаключения на следующий день, когда он отправился в Бергхоф на встречу с Гитлером. Фюрер был чрезвычайно любезен и дружелюбен, но он и не пытался скрывать, что любые предложения дуче ни в коей мере не повлияют на уже принятое им решение. Его стол был завален географическими картами, сам он был уже захвачен военными планами. Он заявил Чиано, как накануне и Риббентроп, что Франция и Англия не посмеют ввязаться в войну и добавил, что если даже это и произойдет, то «после захвата Польши (который предстоит в самое ближайшее время) Германия будет в состоянии разместить в боевой готовности вдоль Западной Стены сотню дивизий». Что же касается Италии, то ему «не потребуется обращаться к ней за поддержкой в соответствии с имеющимися обязательствами».
Чиано дали понять, что «для немцев союз с Италией означает только то, что противник будет обязан разместить на границах с ней некоторое число дивизий, тем самым несколько смягчив ситуацию на немецких военных фронтах… Их ни в малейшей степени не интересовало, какая именно судьба в конечном итоге постигнет Италию».
Это было поистине пророческое высказывание. Вернувшись в тот вечер в свой отель, Чиано распорядился выставить у своего самолета специальную охрану на тот случай, если немцы попытаются устроить Чиано аварию самолета; и когда к нему явился Аттолико, чтобы обсудить создавшееся положение, Чиано завел его в ванную комнату, надеясь, что там гестапо не сможет подслушать их беседу. Можно было подумать, что Чиано и немцы уже стали врагами.
Во время беседы Чиано с Гитлером в Бергхофе фюреру демонстративно вручили телеграмму. Чиано было позволено узнать, что телеграмма, направленная из Москвы, содержала согласие советского правительства принять немецкую делегацию для переговоров в Москве о пакте, который в конечном счете гарантировал бы поражение Польши и, обеспечив нейтралитет России, похоронил бы все надежды Франции и Англии на возможное содействие СССР в предотвращении дальнейшей экспансии Германии. Важность этого пакта и то значение, которое придавал ему Гитлер, не прошло мимо внимания Чиано. На следующий день он даже не стал затруднять себя дальнейшими спорами. Он лишь спросил, когда Гитлер собирается атаковать Польшу. Все дело, заверил его Гитлер, будет завершено к середине октября. 13 августа Чиано вернулся в Рим, питая «полнейшее отвращение к немцам, к их фюреру, к их методам решения проблем. Они предали нас и они лгут нам, — писал Чиано с необычной страстью, — они втягивают нас в авантюру, участвовать в которой мы не хотим и которая в состоянии скомпрометировать наш режим и в целом нашу страну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Перед отъездом Чиано в Зальцбург на встречу с Риббентропом ему было рекомендовано, «используя цифровой материал, убедить немцев, в том, что начинать сейчас войну было бы совершенно безрассудно. Состояние нашей подготовки не таково, чтобы можно было надеяться на безоговорочную победу. В настоящее время у нас с противником равные шансы… С другой стороны, через три года шансы можно будет расценивать как четыре к одному в нашу пользу». «Прежде чем отпустить меня, — записал Чиано в своем дневнике 10 августа, — дуче порекомендовал мне откровенно заявить немцам, что мы обязаны избежать конфликта с Польшей, поскольку его будет невозможно локализовать и тогда мировая война станет катастрофой для всех. Никогда раньше дуче не говорил так открыто и с таким жаром о необходимости сохранения мира на земле».
В Зальцбурге Чиано повторил точку зрения Муссолини с не меньшим пылом, но Риббентроп был явно не склонен прислушиваться к ней. В действительности, как убедился потрясенный Чиано, в мыслях Риббентропа присутствовала только одна война, и он упрямо стремился на встрече с Чиано обсуждать только ее. «В тот самый момент, когда мы ждали приглашения сесть за обеденный стол, — много позднее писал Чиано, — Риббентроп сообщил мне о решении Германии поднести горящую спичку к европейской бочке с порохом. Он сказал об этом таким небрежным тоном, словно говорил о несущественной административной детали».
«Так что же, Риббентроп, — спросил я, когда мы прогуливались в саду, — чего вы хотите? Польский коридор или Данциг?»
«Ни то ни другое. Теперь уже нет, — ответил он, бросив на меня холодный взгляд, отливавший металлическим блеском, — мы хотим войны!»
Риббентроп уклонился от того, чтобы намекнуть итальянцам, каким образом Германия намерена спровоцировать начало войны. «Все решения, — надменно заявил Риббентроп самоуверенным тоном, приводившим в бешенство его собеседников, и прибегнув к одной из тех метафор, которые превращают беседу в невыносимое занятие, — все еще надежно заперты на ключ в непробиваемой стальной груди фюрера». «Риббентроп отвергал любые возможные решения проблемы, которые могли бы удовлетворить Германию, но одновременно помогли бы избежать начала войны, — писал Чиано, — я уверен, что если бы Германии дали даже больше того, что она требовала, то все равно она бы не удержалась от нападения потому, что в немцев вселился демон разрушения. Временами наша беседа принимала весьма напряженный характер. Я не стеснялся выражать свои мысли в самой жесткой и откровенной форме. Но на Риббентропа это не действовало. Обстановка во время переговоров была просто ледяной и возникшая в наших отношениях прохлада соответствующим образом подействовала и на наших секретарей. Официальный обед прошел в полнейшем молчании… Мне стало понятно, как мало мы значили в глазах немцев».
Чиано получил новые доказательства своего умозаключения на следующий день, когда он отправился в Бергхоф на встречу с Гитлером. Фюрер был чрезвычайно любезен и дружелюбен, но он и не пытался скрывать, что любые предложения дуче ни в коей мере не повлияют на уже принятое им решение. Его стол был завален географическими картами, сам он был уже захвачен военными планами. Он заявил Чиано, как накануне и Риббентроп, что Франция и Англия не посмеют ввязаться в войну и добавил, что если даже это и произойдет, то «после захвата Польши (который предстоит в самое ближайшее время) Германия будет в состоянии разместить в боевой готовности вдоль Западной Стены сотню дивизий». Что же касается Италии, то ему «не потребуется обращаться к ней за поддержкой в соответствии с имеющимися обязательствами».
Чиано дали понять, что «для немцев союз с Италией означает только то, что противник будет обязан разместить на границах с ней некоторое число дивизий, тем самым несколько смягчив ситуацию на немецких военных фронтах… Их ни в малейшей степени не интересовало, какая именно судьба в конечном итоге постигнет Италию».
Это было поистине пророческое высказывание. Вернувшись в тот вечер в свой отель, Чиано распорядился выставить у своего самолета специальную охрану на тот случай, если немцы попытаются устроить Чиано аварию самолета; и когда к нему явился Аттолико, чтобы обсудить создавшееся положение, Чиано завел его в ванную комнату, надеясь, что там гестапо не сможет подслушать их беседу. Можно было подумать, что Чиано и немцы уже стали врагами.
Во время беседы Чиано с Гитлером в Бергхофе фюреру демонстративно вручили телеграмму. Чиано было позволено узнать, что телеграмма, направленная из Москвы, содержала согласие советского правительства принять немецкую делегацию для переговоров в Москве о пакте, который в конечном счете гарантировал бы поражение Польши и, обеспечив нейтралитет России, похоронил бы все надежды Франции и Англии на возможное содействие СССР в предотвращении дальнейшей экспансии Германии. Важность этого пакта и то значение, которое придавал ему Гитлер, не прошло мимо внимания Чиано. На следующий день он даже не стал затруднять себя дальнейшими спорами. Он лишь спросил, когда Гитлер собирается атаковать Польшу. Все дело, заверил его Гитлер, будет завершено к середине октября. 13 августа Чиано вернулся в Рим, питая «полнейшее отвращение к немцам, к их фюреру, к их методам решения проблем. Они предали нас и они лгут нам, — писал Чиано с необычной страстью, — они втягивают нас в авантюру, участвовать в которой мы не хотим и которая в состоянии скомпрометировать наш режим и в целом нашу страну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115