Но именно Муссолини стал жалким подражателем, позаимствовав «гусиный шаг» у Гитлера, хотя он и горячо отрицал это, вспоминая о том, что именно гуси в свое время спасли Рим. Точно так же в свое время и римское приветствие он позаимствовал у Д'Аннунцио. «Гусиный шаг» был труден и утомителен и мог выглядеть просто нелепо, если исполнение его не было совершенным. Критика этого нововведения, как и утверждение, что итальянский «гусиный шаг» — всего лишь жалкая копия немецкого, — приводили Муссолини в бешенство. Когда же и король вслед за другими стал утверждать подобное, то дуче, обращаясь к Чиано, презрительно заметил: «Не моя вина, что король физически уже не более чем холостой патрон. Вполне естественно, что он не в состоянии выполнить даже один „римский шаг“ без того, чтобы не выглядеть смешным. Ему не нравится это по той причине, по которой он не любит ездить верхом — чтобы взобраться на лошадь, он должен использовать лестницу». «Мне понятно теперь, — заявил однажды дуче, попрактиковав „гусиный шаг“, — что эта маленькая жалкая развалина никогда не сможет промаршировать подобным образом на параде; но это уже не имеет никакого значения. Я избавлюсь от этого старика. Ход истории будет изменен в одну ночь». Растущее возмущение Муссолини против короля объяснялось еще и тем, что Виктор-Эммануил III недолюбливал немцев и не скрывал этого от своего окружения, неоднократно выражая свое неудовольствие по поводу укрепления дружеских связей между Италией и Рейхом. «Монархия, — рассерженно решил Муссолини, — стала бесполезной государственной надстройкой». Когда ему сказали, что король также высказался против введения в армии римского приветствия, Муссолини буквально взорвался от негодования. «Нужно обладать моим терпением, — заявил он, — и дальше тащить за собой этот груз. Монархия не сделала для режима ничего. Но я немного подожду, королю семьдесят лет и я надеюсь, что природа придет мне на помощь».
Но более тревожным следствием возраставшей дружбы Муссолини с Германией, чем введение «гусиного шага» и римского приветствия в армии, стало насаждение в стране антисемитизма, который, однако, так и не привился на итальянской почве. Заявление некоторых весьма известных представителей университетской профессуры, опубликованное в фашистской прессе в июле 1938 года, содержание которого сводилось к тому, что итальянцы являлись нордическими арийцами, чья кровь не подвергалась смешению со времен ломбардского нашествия, было встречено повсеместно с насмешкой, как оно того и заслуживало. Но три месяца спустя фашистский Великий совет одобрил программу расового законодательства. Смешанные браки с представителями неарийской расы — термин, который никогда точно не расшифровывался — неукоснительно запрещались без соответствующего на то разрешения министерства внутренних дел; все иностранцы еврейского происхождения и те евреи, которые прибыли в Италию после 1 января 1919 года, подлежали высылке из страны; ни одному еврею не разрешалось быть учителем, адвокатом, банкиром или членом фашистской партии; для еврейских детей создавались специальные начальные школы; браки или даже любовные связи с представителями африканских народностей наказывались вплоть до тюремного заключения. «Все эти меры, — заявил дуче, — вызовут ненависть иностранцев к Италии. Это прекрасно!»
Но эти же меры вызвали и усиление оппозиции фашизму в стране, что часто вызывало у Муссолини приступы ярости, направленные против «бесхребетных людишек в Италии, озабоченных судьбой евреев». Одним из этих людишек был сам король, чье высказывание о «беспредельном сочувствии к евреям» заставило Муссолини заметить, что «к этой бесхарактерной тряпке» следует относиться так же, как к евреям. Еще до своего визита в Германию Муссолини однажды, по замечанию Чиано, буквально обрушился на Америку, «эту страну негров и евреев — тех, кто разрушает цивилизацию». В 2000 году, предсказывал Муссолини, расами, которые будут играть важнейшую роль в Европе, станут итальянцы, немцы, русские и японцы. Другие будут разрушены кислотой еврейской коррозии. Евреи даже отказываются размножаться, ибо это вызывает боль. Они не понимают, что боль является единственным творческим фактором в жизни нации. Он безоговорочно поддержал, в чем сам признался позднее, меры, принятые нацистами, использовавшими убийство третьего секретаря посольства Германии в Париже польским евреем в качестве предлога для усиления антисемитизма.
И тем не менее сам дуче с очевидным безразличием взирал на те необдуманные и неуверенные шаги, посредством которых на практике реализовывалось его расовое законодательство, как, впрочем, и многие другие фашистские законы. «Это так типично для него, — обмолвился сотрудник посольства Германии в Риме в беседе со своим другом, — он лает, как сумасшедший, но он не кусает». Муссолини демонстративно сменил своего зубного врача и посоветовал одному из лидеров фашистского движения уволить своего секретаря, но эти жесты не убедили немцев в том, что он серьезно подходит к решению еврейского вопроса. Никто никогда не инструктировал OVRA, как обеспечить выполнение расовых законов, а о самом Боккини было известно, что он не принимал их всерьез. Антисемитизм Муссолини оставался предметом полнейшего разочарования для Гитлера. Когда один из итальянских ученых, разделявший фашистскую идеологию, явился на прием к Муссолини, чтобы выразить протест по поводу грубого обращения с некоторыми из его еврейских друзей, то дуче, как стало известно, ответил ему следующее: «Я полностью согласен с Вами. Я ни капли не верю в эту глупую антисемитскую теорию. Я провожу свою политику в этом вопросе исключительно по политическим причинам». Неизбежно возникало впечатление, что он проводит эту политику, принимая во внимание пожелания немцев.
К началу 1938 года энтузиазм Муссолини от сближения с Германией несколько поостыл. В течение всей зимы его не оставляла мысль о возобновлении немецкой угрозы в отношении независимости Австрии, но Гитлер не посчитал нужным информировать его о своих планах. Шушниг, австрийский канцлер, после подписания австро-германского соглашения в июле 1936 года пытался выиграть время, идя на уступки, стремясь избежать нацистского путча в Австрии. 12 февраля он отправился в Берхтесгаден для беседы с Гитлером. Фюрер вел себя самым оскорбительным образом, прибегая к угрозам. Шушнигу были предъявлены далеко идущие требования, о которых итальянцы не были заранее поставлены в известность. По поручению Муссолини Чиано довел до сведения немцев, что дуче всем этим весьма недоволен, но дальше устного протеста итальянцев, если его можно было назвать таковым, дело не пошло. Муссолини знал, что он будет вынужден уступить, если действия Гитлера примут настолько угрожающий характер, что смогут спровоцировать войну. Когда через месяц Шушниг предпринял опасный, хотя и мужественный шаг, объявив о том, что он проведет плебисцит в Австрии, предложив населению страны высказать мнение по поводу аншлюса, Муссолини заявил, что это решение Шушнига является ошибкой. Для Гитлера решение Шушнига означало гораздо больше, чем просто ошибку. «Ему как будто, — написал А. Дж. П. Тейлор, — наступили на болезненную мозоль».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115