С его точки зрения это казалось недопустимым. Но почему? Ответ появлялся немедленно, но Земсков старался заглушить внутренний голос, который настойчиво твердил:
— Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь её давно — дикую, дерзкую, ту самую, которая таскалась по сочинским пляжам то с одним, то с другим уже после того… После чего? Что её связывает со мной? Совместная служба в одном полку? Майкоп? — это только боевой эпизод. Не будь на свете Людмилы, я все равно пошёл бы искать Горича и его машину.
— Нет, дело не в этом, — продолжал спор тот самый голос, который Земсков старался не слышать, — она — самая желанная, единственная желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль…
— А почему он ничего не сказал о Марине?
Круг мыслей замкнулся в исходной точке. Земсков посмотрел на часы, вынул из тумбочки потрёпанную книжку, взял костыль и тихо, чтобы не разбудить спящих, пошёл от своих мыслей в ту самую точку, на которой замкнулся круг, — к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для себя. Просто его сознанию, всю жизнь привыкшему к ясности, требовалась передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не мог определить своё отношение к ней иначе чем много раз слышанной ходячей фразой: «Я с ней отдыхаю душой».
Марина сидела за стеклянным столиком в маленькой ординаторской, просматривая истории болезней. Обычно, занимаясь своими медицинскими делами, она забывала обо всем остальном. Сейчас её глаза скользили по мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого взгляда понял, что она ждала его.
— Вы меня ждали? — спросил он.
— Да.
Это «да» звучало просто, приветливо и смело. Она его ждала. Что же в этом плохого?
Земсков сел на табуретку с другой стороны столика. Разговор начался, как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал все, что она приносила ему по своему выбору. На этот раз он возвратил ей новеллы Стендаля — автора для него почти незнакомого. Больше всего ему понравилась «Ванина Ванини».
— Почему именно это? — спросила Марина.
В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.
— Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал её именно такой.
— Какой? — Она старалась понять его мысль. — Чем она лучше других романтических героинь?
— Надёжная душа! Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, понимаю. А вам, Андрей Алексеевич, довелось встретить надёжную душу?
На этот вопрос ответить было труднее.
— Вы знаете, о чем я думал в ту ночь, когда лежал на полу среди раненых в вашем приёмном покое?
Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому — слушать так, чтобы собеседнику хотелось высказаться до конца.
— Я думал о том, что скорее всего не смогу вернуться в строй. Я привык к тому, что нужен армии, моим начальникам и подчинённым. Но я им всем нужен именно как артиллерийский разведчик. Если я перестану быть им, то не буду нужен даже как товарищ. Меня пожалеют, мне помогут, но я не испытаю больше чувства собственной необходимости для тех, кто стал моей единственной семьёй. У меня есть мать. Я ей нужен всегда — нужен, чтобы заботиться обо мне, тревожиться за каждый мой шаг, чтобы жить ради меня. Но, если разобраться, то нужна мне — она, а не я ей.
— А у меня нет матери, — тихо сказала Марина.
Земсков понял, что Марина, не будучи на фронте, пережила, быть может, больше его.
— В декабре сорок первого она умерла под Москвой, в нетопленой даче, потому что некому было оказать ей помощь. Я тогда поняла, что если болен близкий человек, то самый лучший профессор — знаток Лермонтова и Блока — не стоит самого заурядного фельдшера.
Она молчала довольно долго, потом вспомнила о своём собеседнике:
— Простите, Андрей Алексеевич, я перебила вас.
— Нет, я слишком много говорю о себе. Вообще это — не моя привычка. Не знаю, почему так получилось.
— Со мной многие молчальники начинают говорить. — Марина сказала это, вовсе не желая обидеть Земскова, но он ясно почувствовал черту, которую она провела между ним и собой, поставив его в ряду многих. Ему стало досадно, но он усилием воли подавил это ощущение. «Зачем портить большой человеческий разговор необоснованными эгоистическими претензиями?»
— Скажите, Марина, а отец ваш… Он где?
— Мой отец — главный хирург нашей армии. Вы его видели, Андрей.
Впервые Земсков назвал её не мысленно, а в глаза просто по имени, и она немедленно ответила ему тем же. Земсков не мог этого не заметить. Только что проведённая черта снова исчезла. Этот пустяк взволновал его. Ночью, наедине с женщиной, которая не могла не нравиться, он почувствовал себя уже чем-то связанным с ней и внутренне радовался своему мнимому освобождению от той любви, которая пришла сама, как прилетает непрошенный снаряд.
Марина помогла ему вернуться к прерванной теме:
— Вы говорили о надёжной душе Ванины Ванини, а я спросила, нашли ли вы для себя «надёжную душу?» — Она сняла белую шапочку, встряхнула светлыми волосами, словно освобождаясь от своих мыслей.
— Не многим удаётся найти её, — неопределённо ответил Земсков.
— Вы хотите сказать, что нашли? — Марина чуть наклонилась вперёд через столик, и Земсков почувствовал на своём лбу прикосновение её лёгких волос.
Сейчас он схватит её за плечи, пригнёт к себе, поцелует. И она ответит на поцелуй. Оба они понимали это. Ещё мгновенье, и он сказал бы: «Да, нашёл — тебя!»
Земсков не мог бы объяснить, что удержало его тогда от этого порыва. Может быть, где-то на самом краю сознания возникла перед его мысленным взором бурливая речка Курджипс и девушка, которая вырвалась у него из рук, когда он хотел перенести её через поток.
Андрей поднялся с табуретки. В то же мгновенье, возможно, долей секунды раньше, поднялась Марина.
— Счастлив будет тот, кто найдёт вас, Марина. Или, может быть, уже нашёл?
Она постояла, глядя на него снизу вверх, сквозь сеточку разлетевшихся волос, потом надела свою полотняную шапочку:
— Идите, Андрей. Уже очень поздно. Хорошо, что мы поговорили сегодня. И мы ещё не раз будем говорить… о литературе. Погодите! Я вам скажу ещё кое-что. Год назад я прогнала глупого мальчишку в военной форме. А я была для него, наверно, той самой «надёжной душой». Я не знаю, жив ли он, но я буду его искать, хотя, может быть, я ему уже не нужна.
— Этого не может быть!
— Все может быть, Андрей. А теперь — спокойной ночи!
Когда он, крадучись, пробирался к своей койке, костыль зацепился за что-то и с грохотом упал на пол.
— Ты что бродишь? — сонно спросил Литинский.
— А! Ты не спишь? — обрадовался Андрей и сел к нему на койку.
— Разбудил, чертяка! Давай за это закурить.
— Тогда пошли из палаты!
На холодной лестничной площадке лампочка не горела, поэтому маскировочная штора была поднята. Где-то очень далеко немецкий самолёт бросил осветительную ракету.
— Бомбанут в конце концов этот госпиталь, — зевая заметил Литинский.
— Возможно.
— А что, кино завтра будет?
— Говорят, привезли.
Папироса Земскова догорела до бумаги. Разговор как будто тоже был исчерпан. Уже в коридоре Земсков спросил:
— Ты, кажется, утром упомянул о Людмиле из нашей части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
— Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь её давно — дикую, дерзкую, ту самую, которая таскалась по сочинским пляжам то с одним, то с другим уже после того… После чего? Что её связывает со мной? Совместная служба в одном полку? Майкоп? — это только боевой эпизод. Не будь на свете Людмилы, я все равно пошёл бы искать Горича и его машину.
— Нет, дело не в этом, — продолжал спор тот самый голос, который Земсков старался не слышать, — она — самая желанная, единственная желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль…
— А почему он ничего не сказал о Марине?
Круг мыслей замкнулся в исходной точке. Земсков посмотрел на часы, вынул из тумбочки потрёпанную книжку, взял костыль и тихо, чтобы не разбудить спящих, пошёл от своих мыслей в ту самую точку, на которой замкнулся круг, — к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для себя. Просто его сознанию, всю жизнь привыкшему к ясности, требовалась передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не мог определить своё отношение к ней иначе чем много раз слышанной ходячей фразой: «Я с ней отдыхаю душой».
Марина сидела за стеклянным столиком в маленькой ординаторской, просматривая истории болезней. Обычно, занимаясь своими медицинскими делами, она забывала обо всем остальном. Сейчас её глаза скользили по мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого взгляда понял, что она ждала его.
— Вы меня ждали? — спросил он.
— Да.
Это «да» звучало просто, приветливо и смело. Она его ждала. Что же в этом плохого?
Земсков сел на табуретку с другой стороны столика. Разговор начался, как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал все, что она приносила ему по своему выбору. На этот раз он возвратил ей новеллы Стендаля — автора для него почти незнакомого. Больше всего ему понравилась «Ванина Ванини».
— Почему именно это? — спросила Марина.
В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.
— Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал её именно такой.
— Какой? — Она старалась понять его мысль. — Чем она лучше других романтических героинь?
— Надёжная душа! Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, понимаю. А вам, Андрей Алексеевич, довелось встретить надёжную душу?
На этот вопрос ответить было труднее.
— Вы знаете, о чем я думал в ту ночь, когда лежал на полу среди раненых в вашем приёмном покое?
Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому — слушать так, чтобы собеседнику хотелось высказаться до конца.
— Я думал о том, что скорее всего не смогу вернуться в строй. Я привык к тому, что нужен армии, моим начальникам и подчинённым. Но я им всем нужен именно как артиллерийский разведчик. Если я перестану быть им, то не буду нужен даже как товарищ. Меня пожалеют, мне помогут, но я не испытаю больше чувства собственной необходимости для тех, кто стал моей единственной семьёй. У меня есть мать. Я ей нужен всегда — нужен, чтобы заботиться обо мне, тревожиться за каждый мой шаг, чтобы жить ради меня. Но, если разобраться, то нужна мне — она, а не я ей.
— А у меня нет матери, — тихо сказала Марина.
Земсков понял, что Марина, не будучи на фронте, пережила, быть может, больше его.
— В декабре сорок первого она умерла под Москвой, в нетопленой даче, потому что некому было оказать ей помощь. Я тогда поняла, что если болен близкий человек, то самый лучший профессор — знаток Лермонтова и Блока — не стоит самого заурядного фельдшера.
Она молчала довольно долго, потом вспомнила о своём собеседнике:
— Простите, Андрей Алексеевич, я перебила вас.
— Нет, я слишком много говорю о себе. Вообще это — не моя привычка. Не знаю, почему так получилось.
— Со мной многие молчальники начинают говорить. — Марина сказала это, вовсе не желая обидеть Земскова, но он ясно почувствовал черту, которую она провела между ним и собой, поставив его в ряду многих. Ему стало досадно, но он усилием воли подавил это ощущение. «Зачем портить большой человеческий разговор необоснованными эгоистическими претензиями?»
— Скажите, Марина, а отец ваш… Он где?
— Мой отец — главный хирург нашей армии. Вы его видели, Андрей.
Впервые Земсков назвал её не мысленно, а в глаза просто по имени, и она немедленно ответила ему тем же. Земсков не мог этого не заметить. Только что проведённая черта снова исчезла. Этот пустяк взволновал его. Ночью, наедине с женщиной, которая не могла не нравиться, он почувствовал себя уже чем-то связанным с ней и внутренне радовался своему мнимому освобождению от той любви, которая пришла сама, как прилетает непрошенный снаряд.
Марина помогла ему вернуться к прерванной теме:
— Вы говорили о надёжной душе Ванины Ванини, а я спросила, нашли ли вы для себя «надёжную душу?» — Она сняла белую шапочку, встряхнула светлыми волосами, словно освобождаясь от своих мыслей.
— Не многим удаётся найти её, — неопределённо ответил Земсков.
— Вы хотите сказать, что нашли? — Марина чуть наклонилась вперёд через столик, и Земсков почувствовал на своём лбу прикосновение её лёгких волос.
Сейчас он схватит её за плечи, пригнёт к себе, поцелует. И она ответит на поцелуй. Оба они понимали это. Ещё мгновенье, и он сказал бы: «Да, нашёл — тебя!»
Земсков не мог бы объяснить, что удержало его тогда от этого порыва. Может быть, где-то на самом краю сознания возникла перед его мысленным взором бурливая речка Курджипс и девушка, которая вырвалась у него из рук, когда он хотел перенести её через поток.
Андрей поднялся с табуретки. В то же мгновенье, возможно, долей секунды раньше, поднялась Марина.
— Счастлив будет тот, кто найдёт вас, Марина. Или, может быть, уже нашёл?
Она постояла, глядя на него снизу вверх, сквозь сеточку разлетевшихся волос, потом надела свою полотняную шапочку:
— Идите, Андрей. Уже очень поздно. Хорошо, что мы поговорили сегодня. И мы ещё не раз будем говорить… о литературе. Погодите! Я вам скажу ещё кое-что. Год назад я прогнала глупого мальчишку в военной форме. А я была для него, наверно, той самой «надёжной душой». Я не знаю, жив ли он, но я буду его искать, хотя, может быть, я ему уже не нужна.
— Этого не может быть!
— Все может быть, Андрей. А теперь — спокойной ночи!
Когда он, крадучись, пробирался к своей койке, костыль зацепился за что-то и с грохотом упал на пол.
— Ты что бродишь? — сонно спросил Литинский.
— А! Ты не спишь? — обрадовался Андрей и сел к нему на койку.
— Разбудил, чертяка! Давай за это закурить.
— Тогда пошли из палаты!
На холодной лестничной площадке лампочка не горела, поэтому маскировочная штора была поднята. Где-то очень далеко немецкий самолёт бросил осветительную ракету.
— Бомбанут в конце концов этот госпиталь, — зевая заметил Литинский.
— Возможно.
— А что, кино завтра будет?
— Говорят, привезли.
Папироса Земскова догорела до бумаги. Разговор как будто тоже был исчерпан. Уже в коридоре Земсков спросил:
— Ты, кажется, утром упомянул о Людмиле из нашей части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114