В школьном вестибюле, служившем, когда прибывал транспорт, приёмным покоем, один из выздоравливающих, встряхивая закрученной, как каракуль, шевелюрой, рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили газеты и ещё целые годы отделяли то время, когда военные историки напишут много томов о великой победе на Волге, кудрявый уверенно говорил, что война пришла к своему поворотному пункту. Его увлекательную, горячую речь слушали со вниманием. Когда он кончил, к школьной карте Европейской части СССР подошёл другой выздоравливающий, чтобы попытаться разобрать операцию с чисто военной точки зрения. Был он не очень высок, но строен и широк в плечах, гладко выбрит и казался подтянутым даже в длинном больничном халате, ловко подхваченном ремнём, как шинель. Прислонив к стене костыль, он обернулся к собравшимся:
— Донской фронт, товарищи, проходил здесь… — вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: — Сенька! Из моей части матрос!
Головин уже пробивался к Земскову.
После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроём у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.
Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
— На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своём фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушёл и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошёл такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофёр говорит: «Карбюратор забарахлил», а Дьяков ему: «Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше». Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: «Азимут потеряли». Дьяков давай их распекать — на это он мастер: «Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12, 5-кратном размере!» Это он спутал азимут и буссоль — и то и другое — название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шёл на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нёс с собой под мышкой. Дьяков его приметил: «Снять чёрную форму! Размаскируете всю часть!» Валерка — объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: «Снять с него морскую форму!»
А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.
Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».
Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!
Вечером в палате он накинулся на Земскова:
— Ведь у вас люди какие! Разложить такую часть — за это же расстрелять мало! Ну, Дьяков — пьяница, безграмотный случайный человек. Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?
Судя по осторожному намёку Головина, Арсеньев тоже начал выпивать. «Негде ему развернуться, — как бы оправдывая капитана третьего ранга, говорил матрос. — В степях какие были бои! И людей теряли мало, а тут — зря народ гибнет от бомбёжки и от разной хворобы. Заскучал!»
Земсков тоже «заскучал». Последние недели в госпитале тянулись томительно. Если бы не «университет», организованный Земсковым и Литинским, можно было бы и вовсе пропасть от скуки. Ведь не каждый день дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась от длинных полуночных бесед.
В тот самый день, когда Головин рассказал Земскову о неполадках в части, Литинский заявил своему новому другу, что будет всеми силами стремиться попасть в полк моряков:
— Что бы ни говорил Головин, а люди у вас золотые. Хочется хоть немного послужить с ними.
— Всюду люди золотые, — сказал Земсков, — тебе как политработнику полагалось бы это понимать. А сильна наша часть своими традициями и очень крепким ядром.
— Так-то оно так, но состав у вас все-таки очень хороший. Между прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка — Людмила…
— И ты о ней знаешь? — Земсков не спросил, что именно знает Литинский о Людмиле. Не хотелось услышать ещё что-нибудь вроде того, что рассказывал Рощин накануне вручения наград.
4. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Против своей воли, Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятельства складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после памятного возвращения из Майкопа Людмила села в самолёт, увозивший раненого комиссара. Когда Людмила приехала из Сочи в Каштановую рощу, Земсков был на передовой у поливановцев. Потом он пошёл в разведку, навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался себя уверить, что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ Рощина о времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове. Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила? Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому что даже самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко для зацепки, а о Марине Константиновне, при всем желании, невозможно отозваться неуважительно.
Длительное знакомство Земскова с Мариной, частые встречи и разговоры не прошли бесследно ни для него, ни для неё. Постепенно у них выработалась потребность видеть друга друга. Земскову было с ней интересно всегда — о чем бы они ни говорили. Он сознавал, что её развитие превосходит его собственное. Но это смущало Земскова только на первых порах. Потом ему понравилось узнавать новое именно от неё, потому что сама Марина была узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.
— Уж не начинаю ли я влюбляться? — спрашивал себя Земсков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
— Донской фронт, товарищи, проходил здесь… — вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: — Сенька! Из моей части матрос!
Головин уже пробивался к Земскову.
После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроём у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.
Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
— На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своём фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушёл и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошёл такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофёр говорит: «Карбюратор забарахлил», а Дьяков ему: «Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше». Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: «Азимут потеряли». Дьяков давай их распекать — на это он мастер: «Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12, 5-кратном размере!» Это он спутал азимут и буссоль — и то и другое — название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шёл на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нёс с собой под мышкой. Дьяков его приметил: «Снять чёрную форму! Размаскируете всю часть!» Валерка — объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: «Снять с него морскую форму!»
А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.
Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».
Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!
Вечером в палате он накинулся на Земскова:
— Ведь у вас люди какие! Разложить такую часть — за это же расстрелять мало! Ну, Дьяков — пьяница, безграмотный случайный человек. Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?
Судя по осторожному намёку Головина, Арсеньев тоже начал выпивать. «Негде ему развернуться, — как бы оправдывая капитана третьего ранга, говорил матрос. — В степях какие были бои! И людей теряли мало, а тут — зря народ гибнет от бомбёжки и от разной хворобы. Заскучал!»
Земсков тоже «заскучал». Последние недели в госпитале тянулись томительно. Если бы не «университет», организованный Земсковым и Литинским, можно было бы и вовсе пропасть от скуки. Ведь не каждый день дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась от длинных полуночных бесед.
В тот самый день, когда Головин рассказал Земскову о неполадках в части, Литинский заявил своему новому другу, что будет всеми силами стремиться попасть в полк моряков:
— Что бы ни говорил Головин, а люди у вас золотые. Хочется хоть немного послужить с ними.
— Всюду люди золотые, — сказал Земсков, — тебе как политработнику полагалось бы это понимать. А сильна наша часть своими традициями и очень крепким ядром.
— Так-то оно так, но состав у вас все-таки очень хороший. Между прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка — Людмила…
— И ты о ней знаешь? — Земсков не спросил, что именно знает Литинский о Людмиле. Не хотелось услышать ещё что-нибудь вроде того, что рассказывал Рощин накануне вручения наград.
4. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Против своей воли, Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятельства складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после памятного возвращения из Майкопа Людмила села в самолёт, увозивший раненого комиссара. Когда Людмила приехала из Сочи в Каштановую рощу, Земсков был на передовой у поливановцев. Потом он пошёл в разведку, навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался себя уверить, что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ Рощина о времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове. Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила? Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому что даже самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко для зацепки, а о Марине Константиновне, при всем желании, невозможно отозваться неуважительно.
Длительное знакомство Земскова с Мариной, частые встречи и разговоры не прошли бесследно ни для него, ни для неё. Постепенно у них выработалась потребность видеть друга друга. Земскову было с ней интересно всегда — о чем бы они ни говорили. Он сознавал, что её развитие превосходит его собственное. Но это смущало Земскова только на первых порах. Потом ему понравилось узнавать новое именно от неё, потому что сама Марина была узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.
— Уж не начинаю ли я влюбляться? — спрашивал себя Земсков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114