— Пойдём, сержант. Не могу я на это смотреть, — сказал боец.
Они прошли мимо пчелиного городка. Ульи стояли под яблонями, на которых уже висели твёрдые зеленые плоды. Вернувшись на орудие, Сомин увидел, что его бойцы развели костёр. Над костром в ведре клокотало и подпрыгивало что-то белое. Он наклонился над ведром;
— Яйца! Откуда вы взяли?
— Тут их сотни! — сказал Писарчук. — И мёд есть — сколько хочешь.
— Кто же вам позволил брать?
— А у кого спрашивать? — ответил Лавриненко. — Хозяева драпанули, значит все наше.
Сомину было противно с ним спорить. Он наскоро поел и пошёл разыскивать капитана Ропака — начальника боепитания дивизиона, потому что на орудии оставалось мало снарядов.
Проходя через знакомую уже птицеферму, Сомин увидел босоногую загорелую девушку лет семнадцати, которая сидела на траве и кормила хлебными крошками большого петуха-леггорна.
Девушка чем-то напомнила Сомину Маринку. Такие же светлые, выгоревшие от солнца волосы. Пожалуй, больше ничего общего, а все-таки похожа… Кроме неё, Сомин не видел здесь никого из колхозников.
— Здравствуйте, — сказала девушка. Она поднялась и оправила юбку.
— Почему вы здесь? — спросил Сомин. — Ведь ваши все ушли.
— Ушли, — грустно кивнула она. — А я осталась. Птицу жалко. Столько к ней приложено работы!
— Сами вы птица! — рассердился Сомин. — Скоро сюда придут немцы, а вы возитесь.
Лицо девушки преобразилось, полные губы сжались, брови нахмурились;
— Без вас знаю. Драпаете, как зайцы, и ещё учите!
Что он мог ей ответить? Девушка внезапно пожалела о своих резких словах. Она посмотрела на повязку на руке Сомина:
— Вам больно?
Он отрицательно покачал головой и повернулся, чтобы уйти.
— Молока хотите?
— Мне ничего не надо, — сказал Сомин. — А вот с вами как быть?
Девушка тяжело вздохнула:
— Будь, что будет. Батька у меня помирает. Не могу же я его бросить! Обещали прислать подводу, только, наверно, обманут. Не до меня.
«Вот и она, как Маринка, — подумал Сомин. — Точно такое же положение. Как нарочно. А чем ей помочь?»
По дорожке гусак вёл домой с озерца свою крикливую ораву.
— Это тоже ваши воспитанники? — спросил Сомин, чтобы что-нибудь сказать.
— Мои. Они на выставке были в Москве. И я с ними. А теперь все достанется немцам.
Она вдруг обняла Сомина и зарыдала:
— И я тоже останусь немцам, я тоже, как эти гуски. Все — им…
Теперь Сомин сам чуть не плакал. Чем он мог помочь этой девушке, оставленной на произвол врага? Чем помочь её умирающему отцу? Даже своей родной Маринке он не помог, а только обидел её.
— Я пойду, — сказала девушка. — Будьте вы целы и невредимы. Чтоб ваша любимая вас дождалась!
Она вытерла слезы рукавом и пошла напрямик через поляну. Сомин тоже хотел идти своей дорогой, но в это время начали рваться снаряды. Срезая ветки, зашуршали осколки. Сомин бросился к девушке. Она упала, даже не вскрикнув. Большой осколок врезался ей между глаз.
За деревьями гудели моторы.
— Первая батарея! На западную окраину! — послышался громкий голос Арсеньева. Сомин бросился бежать к своему орудию. На дорожке трепыхался гусак с перебитой шеей. Робкие языки пламени плясали по краю крыши, а над головой вертелся и вертелся бесполезный ветряк.
Сомин добежал до своего орудия, когда машины уже трогались. Под прикрытием залпа первой батареи дивизион уходил из посёлка.
В сумерках машины неслись по гладкой, как стол, дороге. Танки не преследовали их. Мгла постепенно сгущалась. Сомин сидел в кабине рядом с засыпающим от усталости Гришиным, но самому ему спать не хотелось, несмотря на нечеловеческое напряжение последних дней. Его не покидала мысль о девушке, имя которой он так и не узнал. «Может быть, и Маринка лежит где-нибудь с раскроенным черепом. Но в Москве сейчас спокойно. От Москвы их прогнали. А здесь снова отступаем».
Его мысли прервал Гришин:
— Гляди, командир!
В степи ровными рядами полыхали костры. Когда подъехали ближе, Сомин увидел, что горят самолёты.
— Тут не бомбили, — сказал Гришин, — наши сами подожгли.
Никогда ещё чёрная горечь отступления не проникала так глубоко в душу Сомина. Ему — зенитчику — было особенно обидно, что в то время, когда немецкая авиация прижимает к земле, жжёт и уничтожает все живое, свои самолёты горят на аэродроме. Только на следующий день в хуторе Жухровском Сомин узнал, почему горели самолёты.
Здесь было много военных. Среди пехотинцев и артиллеристов попадались кавалеристы без лошадей и командиры с голубыми петлицами. Один из них рассказал, что самолёты подожгли потому, что не было горючего, чтобы поднять их в воздух.
В хуторе Жухровском произошло событие, которое никогда больше не повторялось уже в жизни морского дивизиона. Это было после полудня, в самое жаркое время. Бойцы немного отдохнули, помылись. Впервые за несколько дней они чувствовали себя отделёнными от врага другой военной частью. Подступы к станице охранял гвардейский миномётный полк и батальон механизированной пехоты из группы генерала Назаренко. Здесь же расположился и штаб группы. Обычно он находился при штабе фронта, но на сей раз генерал Назаренко отстал, чтобы лучше руководить своими частями.
Арсеньев с командирами батарей отправился на совещание к генералу. Яновский вызвал к себе политработников. Старшим на дивизионе оставался Будаков. Он только что собрался бриться и, намылив щеки, правил бритву о ремень. По улице, топая сапогами, пробежало несколько солдат. Один из них крикнул: «Танки!», и хотя не слышно было ни одного выстрела, из всех домов начали выскакивать люди. Будаков отшвырнул бритву и выскочил на улицу, как был, с намыленным лицом. Он бросился к ближайшей боевой машине:
— Заводи!
Машина помчалась вслед за бегущими. Гул моторов слышался со всех сторон. Может быть, моряки и не поддались бы панике, но те, кто видел в окне кабины растерянное лицо Будакова в клочьях мыльной пены, с обвисшими усами, тоже бросились к машинам.
Клименко закричал зенитчикам:
— А ну, быстрей, за дивизионом!
Несколько боевых машин проскочило мимо орудия Сомина. Ваня Гришин, не ожидая приказания, тоже завёл мотор. Половина расчёта была на платформе орудия, остальные вскочили на ходу. Когда проехали квартала два, Сомин опомнился:
— Иван, тормози! Останови, говорят тебе. Орудие к бою!
Пушку развернули стволом на север. Оттуда донеслись несколько разрывов гранат и пулемётная стрельба.
По улице мчался поток бегущих. Лавриненко соскочил с платформы, вцепился в рукав Сомина:
— Уезжай скорей! Видишь, все бегут!
Сомин оттолкнул его:
— Заряжай бронебойным!
Сверху на орудии раздавались недовольные голоса. Даже исполнительный Ваня Гришин проворчал:
— Ну, пропадём мы с таким командующим.
Мимо прогрохотала походная кухня. За ней ещё несколько машин.
«А может, и вправду надо уходить?» — подумал Сомин. Он вспомнил, как в первом своём бою под Москвой нелепо пытался подавить миномёт, скрытый за обратным скатом.
На дороге показалась полуторка. Она мчалась по обочине, подпрыгивая на кочках. На левом крыле, держась одной рукой за кабину, стоял Яновский. Никогда ещё Сомин не видел его таким разгневанным.
— Стой! — кричал комиссар. — Расстреляю на месте! — Он выпустил в воздух всю обойму из своего пистолета.
Машины, которые обгоняла полуторка комиссара, останавливались и поворачивали назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114