Что для Раскольниковых и Карамазовых, детей старушки Европы, несколько страдающих геморроем несчастных американцев?
Я словно видел себя со стороны — недовольного, нахохлившегося голубя, устроившегося на столе и роняющего на столешницу крупинки белого помета. Столешницей была сама Европа, а за столом восседали властители дум, ничего не знающие о болезнях и страданиях Нового Света. А что нового мог сообщить им я на своем птичьем языке? Что мог сказать человек, выросший в атмосфере мира, изобилия и безопасности, сыновьям и дочерям мучеников? Нельзя отрицать, что у нас одни корни, те же самые безымянные предки, которых распинали на дыбах, жгли на кострах и подвергали иным истязаниям, но мы благополучно забыли о них, отвернулись от мучительных воспоминаний прошлого и пустили новые побеги на обуглившемся пне родословного древа. Испившие вод Леты, мы стали нацией неблагодарных потомков, утративших связь с материнским чревом, носящих искусственную улыбку на лицах.
Скоро, дорогие европейцы, мы окажемся на вашем континенте. Мы спешим к вам — с нашими дорогими чемоданами, паспортами с золотым обрезом, стодолларовыми купюрами, страховками, путеводителями, банальными суждениями, предрассудками и розовыми очками, заставляющими нас верить, что все на свете во благо, что все хорошо кончается, что Бог есть любовь и Разум правит миром. Когда вы увидите нас во всей красе, услышите нашу птичью болтовню, вы поймете, что не много потеряли, не пустившись в свое время в путь. Нет смысла завидовать нашим мускулистым телам, нашей горячей крови. Лучше пожалейте нас, бедных невежд, таких чувствительных, таких чистеньких и свежих. Мы быстро увядаем…
20
Ближе к отъезду голова моя начала пухнуть от обилия названий улиц, полей сражений, памятников, соборов. Весна набирала силу, как луна Давидова, сердце билось сильнее, сны стали ярче, каждая клеточка моего тела издавала ликующий крик «Осанна!». По утрам, когда миссис Сколски, опьяненная ароматом весны, распахивала окна, проникновенный голос Сироты ( Reizei, reizei!) будил меня. Но это был уже не прежний Сирота, а исступленный муэдзин, посылающий гимн Солнцу. Слова теперь не имели для меня значения; заключался в них плач или проклятие — все равно: я сложил собственную песнь. «Прими благодарность мою, о неведомое божество!» Со стороны могло показаться, что я подпеваю; губы мои беззвучно двигаются в такт музыке; я раскачиваюсь на каблуках, прикрыв глаза; посыпаю себя пеплом; разбрасываю драгоценные камни и диадемы; преклоняю колена, а с последней нотой встаю на цыпочки, устремившись к небесам. Затем, легко касаясь указательным пальцем правой руки макушки, медленно поворачиваюсь вокруг оси блаженства, имитируя звучание варгана. С моей головы, словно то дерево, отряхивающее зимнюю дремоту, вспархивают бабочки, они поют осанну Всевышнему! Я благодарю Якова и Иезекииля, а также Рахиль, Сарру, Руфь и Эсфирь. О, как нежны, как сердечны эти звуки, плывущие из распахнутого окна! Спасибо тебе, милая хозяйка, я помяну тебя в своих молитвах! Благодарю и тебя, малиновка, пламенным вихрем мелькнувшая в моем окне! Благодарю и своих чернокожих братьев, их время придет! Спасибо и тебе, дорогой Реб, я помолюсь за тебя в какой-нибудь заброшенной синагоге! Спасибо вам, цветы, распустившиеся утром, за то, что вы подарили мне свой тонкий аромат! Zov, Toft, Giml, Biml… слушайте, слушайте, это он поет, величайший кантор! Хвала Богу! Слава царю Давиду! И Соломону, великолепному в мудрости своей! Перед нами открытое море, орлы указывают нам путь. Еще одну ноту, дорогой кантор, высокую и пронзительную! Пусть дрогнет нагрудник у первосвященника! Заглуши вопли обреченных!
Он так и поступил, мой прекрасный, удивительный кантор cantatibus. Благословен будь, сын Израиля!
— Ты сегодня немного не в себе.
— Это так. Но я могу стать еще безумнее. Имею право. Когда заключенного выпускают на свободу, он теряет голову от радости. Я отсидел в камере шесть жизней плюс тридцать дней. А теперь меня освободили. Слава Богу, еще не совсем поздно.
Я взял ее за руки и слегка поклонился, как будто приглашал на менуэт.
— Это ты, ты принесла мне помилование. Можешь помочиться на меня. Это будет как благословение. О, каким же я был слепцом!
Высунувшись из окна, я полной грудью вдохнул аромат весны. (В такое утро Шелли непременно написал бы стихотворение.)
— Есть у тебя особые пожелания относительно завтрака?
Я повернулся к ней:
— Подумай только — не надо больше раболепствовать, просить, обманывать, умолять и льстить. Мы вольны идти куда хотим, говорить что хотим, мечтать. Мы свободны, свободны, свободны!
— Но, Вэл, дорогой, — послышался ее тихий голос, — мы ведь не останемся там навсегда.
— День там равен вечности здесь. И потом, как можешь ты знать, сколько мы пробудем за границей? Может начаться война, или нам не удастся оттуда выбраться. Кто может знать человеческую судьбу?
— Вэл, ты строишь слишком большие планы. Пойми, это всего лишь небольшое путешествие.
— Не для меня. Для меня это — освобождение. И знай, на условное я не согласен. Я отсидел свой срок. Кончено.
Я подтащил ее к окну.
— Смотри! Смотри хорошенько! Вот она, Америка. Видишь эти деревья? Эти заборы? Эти дома? И этих идиотов у окон? Думаешь, я буду скучать по ним? Никогда! — Я стал строить гримасы, вел себя как полоумный и в довершение показал стоявшим у окна нос. — Скучать по вас, кретины? По вас, простофили? Только не я! Никогда!
— Хватит, Вэл, садись. Давай завтракать. — Мона увела меня к столу.
— Хорошо. Завтракать, так завтракать! Этим утром я, пожалуй, съел бы ломтик арбуза, левое крылышко индейки, кусочек опоссума и кукурузную лепешку. Папаша Авраам освободил меня. Никогда не вернусь в Каролину. Папаша Авраам нас всех освободил. Аллилуйя! Более того, — прибавил я, уже своим голосом «белой рвани», — хватит с меня писать романы. Я принадлежу к избранному семейству диких уток. И собираюсь вести хронику моих несчастий и проигрывать ее на расстроенном инструменте — в верхнем регистре. Как тебе такой звук?
Мона поставила передо мной два яйца всмятку, тост и джем.
— Кофе сейчас принесу, дорогой. Говори, я слушаю.
— Ты называешь это разговором? Послушай, у нас сохранилась «Поэма экстаза»? Поставь, если найдешь. Сделай погромче. Эта музыка созвучна моим мыслям — иногда. Есть в ней некий космический порыв. Божественный хаос. Огонь и воздух. Впервые услышав эту музыку, я ставил пластинку вновь и вновь. Не мог оторваться. Ощущение такое, что принял ванну изо льда, кокаина и радуг. Несколько педель я ходил под впечатлением, словно в трансе. Что-то случилось со мной. Сейчас это звучит странно, но это правда. Как только в голову приходила какая-то мысль, в груди словно распахивалась маленькая дверца, за которой в уютном гнездышке сидела птичка, самая сладкоголосая и нежная птичка, какую только можно вообразить. «Додумай до конца! — щебетала она. — Дойди до самой сути». И я добирался до сути, ей-богу! Без труда. Что-то вроде с головокружительной скоростью разыгрываемого этюда… Я поедал яйца, а на моих губах блуждала странная улыбка.
— Ну что еще? — спросила Мона. — Что теперь, горе мое?
— Кони. Я думаю о конях. Мне хотелось бы поехать в Россию. Помнишь Гоголя и его тройку? Он не мог бы о ней писать, если бы в России ездили на автомобилях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Я словно видел себя со стороны — недовольного, нахохлившегося голубя, устроившегося на столе и роняющего на столешницу крупинки белого помета. Столешницей была сама Европа, а за столом восседали властители дум, ничего не знающие о болезнях и страданиях Нового Света. А что нового мог сообщить им я на своем птичьем языке? Что мог сказать человек, выросший в атмосфере мира, изобилия и безопасности, сыновьям и дочерям мучеников? Нельзя отрицать, что у нас одни корни, те же самые безымянные предки, которых распинали на дыбах, жгли на кострах и подвергали иным истязаниям, но мы благополучно забыли о них, отвернулись от мучительных воспоминаний прошлого и пустили новые побеги на обуглившемся пне родословного древа. Испившие вод Леты, мы стали нацией неблагодарных потомков, утративших связь с материнским чревом, носящих искусственную улыбку на лицах.
Скоро, дорогие европейцы, мы окажемся на вашем континенте. Мы спешим к вам — с нашими дорогими чемоданами, паспортами с золотым обрезом, стодолларовыми купюрами, страховками, путеводителями, банальными суждениями, предрассудками и розовыми очками, заставляющими нас верить, что все на свете во благо, что все хорошо кончается, что Бог есть любовь и Разум правит миром. Когда вы увидите нас во всей красе, услышите нашу птичью болтовню, вы поймете, что не много потеряли, не пустившись в свое время в путь. Нет смысла завидовать нашим мускулистым телам, нашей горячей крови. Лучше пожалейте нас, бедных невежд, таких чувствительных, таких чистеньких и свежих. Мы быстро увядаем…
20
Ближе к отъезду голова моя начала пухнуть от обилия названий улиц, полей сражений, памятников, соборов. Весна набирала силу, как луна Давидова, сердце билось сильнее, сны стали ярче, каждая клеточка моего тела издавала ликующий крик «Осанна!». По утрам, когда миссис Сколски, опьяненная ароматом весны, распахивала окна, проникновенный голос Сироты ( Reizei, reizei!) будил меня. Но это был уже не прежний Сирота, а исступленный муэдзин, посылающий гимн Солнцу. Слова теперь не имели для меня значения; заключался в них плач или проклятие — все равно: я сложил собственную песнь. «Прими благодарность мою, о неведомое божество!» Со стороны могло показаться, что я подпеваю; губы мои беззвучно двигаются в такт музыке; я раскачиваюсь на каблуках, прикрыв глаза; посыпаю себя пеплом; разбрасываю драгоценные камни и диадемы; преклоняю колена, а с последней нотой встаю на цыпочки, устремившись к небесам. Затем, легко касаясь указательным пальцем правой руки макушки, медленно поворачиваюсь вокруг оси блаженства, имитируя звучание варгана. С моей головы, словно то дерево, отряхивающее зимнюю дремоту, вспархивают бабочки, они поют осанну Всевышнему! Я благодарю Якова и Иезекииля, а также Рахиль, Сарру, Руфь и Эсфирь. О, как нежны, как сердечны эти звуки, плывущие из распахнутого окна! Спасибо тебе, милая хозяйка, я помяну тебя в своих молитвах! Благодарю и тебя, малиновка, пламенным вихрем мелькнувшая в моем окне! Благодарю и своих чернокожих братьев, их время придет! Спасибо и тебе, дорогой Реб, я помолюсь за тебя в какой-нибудь заброшенной синагоге! Спасибо вам, цветы, распустившиеся утром, за то, что вы подарили мне свой тонкий аромат! Zov, Toft, Giml, Biml… слушайте, слушайте, это он поет, величайший кантор! Хвала Богу! Слава царю Давиду! И Соломону, великолепному в мудрости своей! Перед нами открытое море, орлы указывают нам путь. Еще одну ноту, дорогой кантор, высокую и пронзительную! Пусть дрогнет нагрудник у первосвященника! Заглуши вопли обреченных!
Он так и поступил, мой прекрасный, удивительный кантор cantatibus. Благословен будь, сын Израиля!
— Ты сегодня немного не в себе.
— Это так. Но я могу стать еще безумнее. Имею право. Когда заключенного выпускают на свободу, он теряет голову от радости. Я отсидел в камере шесть жизней плюс тридцать дней. А теперь меня освободили. Слава Богу, еще не совсем поздно.
Я взял ее за руки и слегка поклонился, как будто приглашал на менуэт.
— Это ты, ты принесла мне помилование. Можешь помочиться на меня. Это будет как благословение. О, каким же я был слепцом!
Высунувшись из окна, я полной грудью вдохнул аромат весны. (В такое утро Шелли непременно написал бы стихотворение.)
— Есть у тебя особые пожелания относительно завтрака?
Я повернулся к ней:
— Подумай только — не надо больше раболепствовать, просить, обманывать, умолять и льстить. Мы вольны идти куда хотим, говорить что хотим, мечтать. Мы свободны, свободны, свободны!
— Но, Вэл, дорогой, — послышался ее тихий голос, — мы ведь не останемся там навсегда.
— День там равен вечности здесь. И потом, как можешь ты знать, сколько мы пробудем за границей? Может начаться война, или нам не удастся оттуда выбраться. Кто может знать человеческую судьбу?
— Вэл, ты строишь слишком большие планы. Пойми, это всего лишь небольшое путешествие.
— Не для меня. Для меня это — освобождение. И знай, на условное я не согласен. Я отсидел свой срок. Кончено.
Я подтащил ее к окну.
— Смотри! Смотри хорошенько! Вот она, Америка. Видишь эти деревья? Эти заборы? Эти дома? И этих идиотов у окон? Думаешь, я буду скучать по ним? Никогда! — Я стал строить гримасы, вел себя как полоумный и в довершение показал стоявшим у окна нос. — Скучать по вас, кретины? По вас, простофили? Только не я! Никогда!
— Хватит, Вэл, садись. Давай завтракать. — Мона увела меня к столу.
— Хорошо. Завтракать, так завтракать! Этим утром я, пожалуй, съел бы ломтик арбуза, левое крылышко индейки, кусочек опоссума и кукурузную лепешку. Папаша Авраам освободил меня. Никогда не вернусь в Каролину. Папаша Авраам нас всех освободил. Аллилуйя! Более того, — прибавил я, уже своим голосом «белой рвани», — хватит с меня писать романы. Я принадлежу к избранному семейству диких уток. И собираюсь вести хронику моих несчастий и проигрывать ее на расстроенном инструменте — в верхнем регистре. Как тебе такой звук?
Мона поставила передо мной два яйца всмятку, тост и джем.
— Кофе сейчас принесу, дорогой. Говори, я слушаю.
— Ты называешь это разговором? Послушай, у нас сохранилась «Поэма экстаза»? Поставь, если найдешь. Сделай погромче. Эта музыка созвучна моим мыслям — иногда. Есть в ней некий космический порыв. Божественный хаос. Огонь и воздух. Впервые услышав эту музыку, я ставил пластинку вновь и вновь. Не мог оторваться. Ощущение такое, что принял ванну изо льда, кокаина и радуг. Несколько педель я ходил под впечатлением, словно в трансе. Что-то случилось со мной. Сейчас это звучит странно, но это правда. Как только в голову приходила какая-то мысль, в груди словно распахивалась маленькая дверца, за которой в уютном гнездышке сидела птичка, самая сладкоголосая и нежная птичка, какую только можно вообразить. «Додумай до конца! — щебетала она. — Дойди до самой сути». И я добирался до сути, ей-богу! Без труда. Что-то вроде с головокружительной скоростью разыгрываемого этюда… Я поедал яйца, а на моих губах блуждала странная улыбка.
— Ну что еще? — спросила Мона. — Что теперь, горе мое?
— Кони. Я думаю о конях. Мне хотелось бы поехать в Россию. Помнишь Гоголя и его тройку? Он не мог бы о ней писать, если бы в России ездили на автомобилях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94