Другие, находясь то ли в состоянии помешательства, то ли галлюцинаций и бреда, начинают повествование наобум — с грубых окриков, язвительных выпадов или просто ругательств, они излагают мысли не на страницах, а как бы сквозь них и ведут себя как потерявшие управление машины. Но как бы ни отличались друг от друга все эти, такие разные, способы заговорить о главном, они выявляют личность автора, а не отработанную технику. То, как писатель начинает книгу, под стать тому, как он ходит или говорит, как относится к жизни, как в ответственный момент собирается с мужеством или прячет страхи. Одни писатели уже с самого начала ясно видят всю книгу до конца, другие бредут ощупью, каждая строка — молчаливая мольба о следующей. Какая мука приподнимать завесу! Какой риск обнажать то, что таится под ней! Никто, даже самый великий, не знает, что суждено ему на этот раз явить очам обывателя. В таком деле всякое может случиться. Похоже, когда берешь перо, то вызываешь духов. Да, именно духов! Эти таинственные сущности, эти космические ферменты, присутствующие в каждом семени и определяющие структурный и эстетический облик каждого цветка, каждого растения, каждого дерева, каждой вселенной. Сила, идущая изнутри. Вечно бродящие дрожжи, обеспечивающие закон и порядок.
И пока эти невидимки заняты своим делом, автор — какое нелепое и неправильное слово! — живет, дышит, выполняет обязанности главы семейства, узника, бродяги и так далее, а дни идут, а то и годы, свиток разворачивается, и трагедия (автора и его героев) выходит наружу в словах; настроение у писателя меняется день ото дня — как погода, вдохновение то прибывает, то откатывает, мысли крутятся, как в водовороте, он ждет завершения работы, как манны небесной, и рвется закончить книгу, даже если внутренне к этому не готов: то, что начато, должно быть доведено до конца, пусть даже вчерне.
Какой смысл читать все биографии? Так ли уж обязательно изучать червя или муравья? Подумайте о тех, кто добровольно принес себя в жертву, — Блейке, Бёме, Ницше, Гельдерлине, Саде, Нервале, Вийоне, Рембо, Стриндберге, Данте или Гейне и Оскаре Уайльде! А я? Смогу ли я присоединить свое имя к сонму прославленных мучеников? До каких глубин падения надо дойти, чтобы получить право влиться в ряды этих козлов отпущения?
Неожиданно меня охватил приступ вдохновения — как не раз бывало, когда я отправлялся с бесконечными поручениями из нашей швейной мастерской. Я писал — но только в уме.
Страница за страницей, одна другой лучше! Закрыв глаза, я откинулся на стуле, прислушиваясь к музыке, доносящейся из самых глубин моего подсознания. Что за книга получалась! И если она не моя, то чья? Я был в экстазе. И в то же время опечален, унижен, раздавлен. Зачем нужны эти невидимые помощники? Ради удовольствия утонуть в океане творчества? Ведь с пером в руке, сознательно, я не произведу на свет ни одной такой мысли! Все, под чем я подпишусь, будет второстепенным, незначительным, лепетом идиота, пытающегося рассказать о трепетном полете бабочки… А как все-таки приятно сознавать, что есть существо, подобное бабочке!
Представьте себе, что все это богатство первозданного бытия должно быть смешано — а только это придаст тексту настоящий вкус! — с подлинными мелочами жизни, с вечно повторяющейся драмой маленького человека, чьи страдания и мечты кажутся, даже смертному, чем-то вроде монотонного гула ветряной мельницы, работающей в безжалостном космосе. Заурядные и великие — что их разделяет? Всего несколько дюймов. Александр Великий, умирающий от банального воспаления легких в захолустном уголке Азии; Цезарь, несмотря на все свое величие, оказавшийся смертным (что без труда смогли доказать предатели); Блейк, распевавший песни на смертном одре; Дамиан, испустивший на дыбе вопль, разрывающий уши… Что все это значит и для кого? Сократ, вынужденный терпеть ворчливую жену, святой, которого преследуют несчастья, пророк, вымазанный в смоле и вывалянный в перьях… Доколе? Все это льет воду на мельницу историков и летописцев: мука для детей и хлеб для учителей. А писатель, пьяный от вдохновения, бредет себе, пошатываясь, по миру и рассказывает свою историю, он живет, дышит, пользуется уважением или лишен его. Ну и роль! Господи, помоги нам!
9
Ни кофе тебе, ни яблочного пирога. Когда я вышел из библиотеки, уже стемнело и на улице никого не было. Ужасно хотелось есть. На свои несколько центов я купил шоколадный батончик и пошел домой. Довольно утомительная прогулка, особенно на пустой желудок. Но голова моя гудела, как пчелиный рой, а спутниками были мученики — вздорные своевольные парни, давно уже ставшие пищей червей.
Дома я сразу же нырнул в постель. Не стану дожидаться женщин — даже из-за еды, которую они могут принести. После того, что я пережил в библиотеке, меня станет раздражать та чушь, что постоянно слетает у них с языка.
Подождав несколько дней, я открылся Стасе. Она была ошарашена, когда я вручил ей чек. Видимо, не верила, что я достану деньги. Только не слишком ли я тороплю события? И не просроченный ли чек?
Ну и вопросики! О просьбе Забриски позвонить перед получением денег я ничего не сказал. Еще услышишь в ответ что-нибудь неприятное. «Сначала получи наличные, а уж потом суетись», — думал я.
Мне не пришло в голову спросить у Стаси, не передумала ли она съезжать. Выполнив свою часть договора, я полагал, что Стася должна выполнить свою. Не задавай никому вопросов — рискованно. Действуй — чего бы это ни стоило!
Спустя несколько дней пришли плохие новости. Будто одновременно выстрелили из двух стволов. Во-первых, как можно догадаться, чек оказался не обеспечен наличностью. А во-вторых, Стася передумала съезжать. Во всяком случае, отложила отъезд. В довершение всего мне нагорело от Моны за то, что я стремился избавиться от Стаси. Снова я нарушил слово. Как можно мне доверять после этого? И все в таком духе. Я не мог оправдаться: у меня были связаны руки, а точнее, язык. Нельзя посвящать Мону в условие нашего со Стасей договора. Тогда я выглядел бы еще большим предателем.
Я поинтересовался, кто ходил в банк с чеком, но услышал в ответ, что это не мое дело. У меня возникло подозрение, что ходил кто-то, кому было под силу выдержать такую потерю. (Скорее всего их чертов миллионер.)
Что я скажу доктору Забриски? Ничего. У меня не хватит духу посмотреть ему в глаза. Я и правда никогда его больше не видел. Еще одно вычеркнутое имя.
Не успели мы остыть после всего случившегося, как произошел один забавный эпизод. Как-то вечером раздалось осторожное постукивание по стеклу, за окном стоял Осецкий, все тот же ушлый Осецкий — человек, оправдывающий свою сомнительную репутацию. Он сказал, что сегодня — день его рождения. Те несколько рюмок спиртного, что он уже принял, не оказали на него особого действия. Он был слегка навеселе, все так же бормотал себе под нос и чесался, но, если так можно выразиться, делал это более обаятельно, чем обычно.
Я отказался продолжить с ним празднование, придумав какие-то слабые отговорки, которые Осецкий, находясь в блаженном подпитии, попросту не принял. Он смотрел на меня такими глазами, что, вместо того чтобы повторить отказ, я позволил себя уговорить. А почему бы не пойти с ним? Плевать, что рубашка не поглажена, брюки мятые, а пиджак весь в пятнах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94