— удивленно спросил я.
Мои слова вызвали новый взрыв смеха. Отсмеявшись, он ответил:
— Если он поедет в Париж, мы его больше не увидим.
— Не говори чепухи, — осадила его мать.
— Ты не знаешь отца. У него сразу крыша поедет от всех этих кафе, девиц и…
— Что ты несешь? — строго спросила миссис Эссен.
— Ты его не понимаешь, — возразил мальчик. — А я понимаю. Он хочет жить. И я тоже.
— А почему бы им вдвоем не отправиться за границу? — сказала Мона. — Отец будет присматривать за сыном, а сын — за отцом.
Тут в дверь позвонили. Пришел сосед, он узнал, что мы в гостях у Эссенов, и хотел познакомиться. Его лицо лучилось радостью, на лбу выступили капельки пота.
— Это мистер Элфенбейн, — сказала миссис Эссен. Было видно, что она не очень рада его приходу.
— Какая честь! — воскликнул мистер Элфенбейн, склонив голову; затем схватил поочередно наши руки и яростно потряс. — Я столько слышал о вас. Надеюсь, вы простите мое неожиданное вторжение. Не знаете ли, случайно, идиша или русского? — Сгорбившись, он переводил взгляд с одного на другого, потом остановил на мне. — Миссис Сколски говорила, что вы любите кантора Сироту?
Я почувствовал себя как птичка, выпущенная из клетки на волю. Подойдя к мистеру Элфенбейну, я дружески обнял его.
— Из Минска или из Пинска? — спросил я.
— Из земли Моавитов, — ответил он.
Мистер Элфенбейн смотрел на меня добрым, лучистым взглядом, поглаживая бороду. Мальчик принес ему рюмку кюммеля. На лысой макушке соседа торчал, напоминая петуший гребень, хохолок. Он выпил ликер и взял кусок пирога. Покончив с угощением, мистер Элфенбейн прижал руки к груди.
— Как приятно встретить интеллигентного гоя, — сказал он. — Гоя, читающего книги и говорящего с птицами. Знающего русскую литературу и отмечающего Йом Кипур . У которого хватило здравого смысла жениться на девушке из Буковины… цыганке. Да еще актрисе! А где этот бездельник, где Сид? Опять напился? — Сосед огляделся с видом старой мудрой совы, так и казалось, что он сейчас заухает. — Если человек все время сидит за книгами, а в конце жизни понимает, что остался дураком, прав ли он? Ответ: и да, и нет. В нашем местечке говорят: человек должен возделывать свою глупость, а не чужую. А в Каббале утверждается… но не будем вдаваться в подробности. Минск поставляет миру норковые манто, а Пинск — одну нищету. А с евреем родом из Коридора даже дьяволу не совладать. Таким евреем был Мойше Эхт, мой двоюродный брат. Вечно ему влетало от раввина. Когда наступала зима, он запирался в амбаре. А по профессии был шорником…
Он вдруг замолчал и зловеще улыбнулся.
— В книге Иова… — начал я.
— Поговорим лучше об Откровении Иоанна Богослова, — прервал меня мистер Элфенбейн. — Оно дает больше эманации.
Мона захихикала. Миссис Эссен под шумок удалилась. Остался только ее сын. Встав за спиной соседа, мальчик крутил пальцем у виска — казалось, он набирает номер на невидимом телефонном аппарате.
— Когда вы приступаете к новой работе, на каком языке произносите первую молитву? — спросил мистер Элфенбейн.
— На языке праотцев, — тут же отозвался я. — Авраама, Исаака… И пророков — Иезекииля, Неемии…
— Давида и Соломона, Руфи и Эсфири, — отозвался как эхо он.
Мальчик снова наполнил бокал мистера Элфенбейна, и тот мигом, как и в первый раз, осушил его.
— Смекалистый парень растет, — сказал мистер Элфенбейн, облизывая губы. — Уже сейчас ему палец в рот не клади. Если ума хватит, будет malamed . Помните, в «Осужденных и наказанных»?…
— Может, в «Преступлении и наказании»? — перебил его мальчик.
— Да, по-русски так. Лучше сядь и не маячь у меня за спиной и не строй рожи. Я знаю, что meshuggah , но джентльмен этого не знает. Пусть сам убедится. Правда, мистер Джентльмен? — Мистер Элфенбейн отвесил шутовской поклон. — Если еврей меняет религию, — продолжал он, явно намекая на миссис Эссен, — то всегда остается в проигрыше. Но лучше уж податься к христианам, чем к этим болтунам. — Он замолк, словно задумавшись над уместностью своих откровений. — Христианин — тот же еврей с крестом в руке. Он не может забыть, что мы убили Иисуса, который был таким же евреем, только более фанатичным. Если следовать Толстому, то христианином быть не обязательно, и еврей разделяет это мнение. Толстой сделал две замечательные вещи: нашел в себе мужество уйти от жены… и отказался от денег. Господь осчастливил этого сумасшедшего: он ни во что не ставил деньги. Христиане только притворяются сумасшедшими, а сами держатся за страховку так же крепко, как за четки и священные книги. Еврей не станет расхаживать с псалмами в руках: он их знает наизусть. Даже торгуя всякой мелочью, он тихонько напевает себе под нос какой-нибудь стих. Когда же поет гимн иноверец, кажется, что он объявляет войну. Вперед, христовы воины! Как там дальше? Что-то вроде походной песни. Но почему? Вечно они воюют, в одной руке — меч, в другой — распятие.
Мона поднялась, чтобы пересесть ближе к нам. Мистер Элфенбейн протянул ей руки, словно приглашая на танец, и смерил оценивающим взглядом с головы до ног. Потом произнес:
— В какой пьесе вы играли в последнее время, мой нарцисс саронский?
— В «Зеленом какаду», — ответила Мона. (Пошла игра в крестики-нолики.)
— А до этого?
— В «Козлиной песне», «Лилиоме»… «Святой Иоанне».
— Хватит! — Мистер Элфенбейн поднял руку. — «Дюббюк» больше подошел бы вашему темпераменту. А как называется та вещичка Зудермана ? Ладно, не важно. А, вспомнил… «Магда». Вы Магда, а не Мона Ванна. Скажите, как бы я смотрелся в «Боге мести»? Кто я — Шилдкраут или Бен Ами? Нет, если играть, то в «Сибири», а не в «Служанке в доме» ! — Он ласково потрепал ее по подбородку. — Вы напомнили мне Элиссу Ланди. И чуть-чуть Назимову. А будь вы посолиднее, могли бы стать второй Моджеевской. Вам надо играть в «Гедде Габлер». Моя любимая пьеса — «Дикая утка». А на втором месте — «Молодец с Запада». Но только не на идиш, Боже упаси!
Мистер Элфенбейн явно любил поговорить о театре. В прошлом он сам был актером, сначала в Раммелдамвице или другой дыре, затем — в Театре Комедии. Там он и встретил Бен Ами. А где-то еще — Бланш Юрка. Он был также знаком с Вестой Тилли и с Дэвидом Уорфилдом. Считал шедевром пьесу «Андрокл и лев», но остального Шоу не ставил ни в грош. Ему также правились Бен Джонсон и Марло, Газенклевер и Гофмансталь.
— Красивые женщины редко бывают хорошими актрисами, — утверждал он. — Должен быть небольшой дефект — длинный нос, к примеру, или косые глаза. Но лучше всего иметь характерный голос. Люди всегда запоминают именно голос. Взять хоть Полину Лорд. — Он повернулся к Моне: — У вас тоже хороший голос. В нем мед, и клевер, и мускатный орех. Хуже всего голоса американцев — в них нет души. У Джекоба Бен Ами был превосходный голос… как густой суп… без прогорклости. Только он не берег его, трепал по подворотням. Женщине надо особенно заботиться о голосе. И еще больше думать, что хотел сказать автор в своей пьесе… а не только о своей тулье… я хотел сказать талии. Актрисы-еврейки жирноваты — идут по сцене, а тело дрожит как желе. Зато в голосе у них слышишь подлинное страдание… Им не надо представлять себе всякие ужасы, пытки — у них это врожденное. Да, грех и страдание — вот из чего рождается настоящее искусство. Плюс чуточку фантасмагории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Мои слова вызвали новый взрыв смеха. Отсмеявшись, он ответил:
— Если он поедет в Париж, мы его больше не увидим.
— Не говори чепухи, — осадила его мать.
— Ты не знаешь отца. У него сразу крыша поедет от всех этих кафе, девиц и…
— Что ты несешь? — строго спросила миссис Эссен.
— Ты его не понимаешь, — возразил мальчик. — А я понимаю. Он хочет жить. И я тоже.
— А почему бы им вдвоем не отправиться за границу? — сказала Мона. — Отец будет присматривать за сыном, а сын — за отцом.
Тут в дверь позвонили. Пришел сосед, он узнал, что мы в гостях у Эссенов, и хотел познакомиться. Его лицо лучилось радостью, на лбу выступили капельки пота.
— Это мистер Элфенбейн, — сказала миссис Эссен. Было видно, что она не очень рада его приходу.
— Какая честь! — воскликнул мистер Элфенбейн, склонив голову; затем схватил поочередно наши руки и яростно потряс. — Я столько слышал о вас. Надеюсь, вы простите мое неожиданное вторжение. Не знаете ли, случайно, идиша или русского? — Сгорбившись, он переводил взгляд с одного на другого, потом остановил на мне. — Миссис Сколски говорила, что вы любите кантора Сироту?
Я почувствовал себя как птичка, выпущенная из клетки на волю. Подойдя к мистеру Элфенбейну, я дружески обнял его.
— Из Минска или из Пинска? — спросил я.
— Из земли Моавитов, — ответил он.
Мистер Элфенбейн смотрел на меня добрым, лучистым взглядом, поглаживая бороду. Мальчик принес ему рюмку кюммеля. На лысой макушке соседа торчал, напоминая петуший гребень, хохолок. Он выпил ликер и взял кусок пирога. Покончив с угощением, мистер Элфенбейн прижал руки к груди.
— Как приятно встретить интеллигентного гоя, — сказал он. — Гоя, читающего книги и говорящего с птицами. Знающего русскую литературу и отмечающего Йом Кипур . У которого хватило здравого смысла жениться на девушке из Буковины… цыганке. Да еще актрисе! А где этот бездельник, где Сид? Опять напился? — Сосед огляделся с видом старой мудрой совы, так и казалось, что он сейчас заухает. — Если человек все время сидит за книгами, а в конце жизни понимает, что остался дураком, прав ли он? Ответ: и да, и нет. В нашем местечке говорят: человек должен возделывать свою глупость, а не чужую. А в Каббале утверждается… но не будем вдаваться в подробности. Минск поставляет миру норковые манто, а Пинск — одну нищету. А с евреем родом из Коридора даже дьяволу не совладать. Таким евреем был Мойше Эхт, мой двоюродный брат. Вечно ему влетало от раввина. Когда наступала зима, он запирался в амбаре. А по профессии был шорником…
Он вдруг замолчал и зловеще улыбнулся.
— В книге Иова… — начал я.
— Поговорим лучше об Откровении Иоанна Богослова, — прервал меня мистер Элфенбейн. — Оно дает больше эманации.
Мона захихикала. Миссис Эссен под шумок удалилась. Остался только ее сын. Встав за спиной соседа, мальчик крутил пальцем у виска — казалось, он набирает номер на невидимом телефонном аппарате.
— Когда вы приступаете к новой работе, на каком языке произносите первую молитву? — спросил мистер Элфенбейн.
— На языке праотцев, — тут же отозвался я. — Авраама, Исаака… И пророков — Иезекииля, Неемии…
— Давида и Соломона, Руфи и Эсфири, — отозвался как эхо он.
Мальчик снова наполнил бокал мистера Элфенбейна, и тот мигом, как и в первый раз, осушил его.
— Смекалистый парень растет, — сказал мистер Элфенбейн, облизывая губы. — Уже сейчас ему палец в рот не клади. Если ума хватит, будет malamed . Помните, в «Осужденных и наказанных»?…
— Может, в «Преступлении и наказании»? — перебил его мальчик.
— Да, по-русски так. Лучше сядь и не маячь у меня за спиной и не строй рожи. Я знаю, что meshuggah , но джентльмен этого не знает. Пусть сам убедится. Правда, мистер Джентльмен? — Мистер Элфенбейн отвесил шутовской поклон. — Если еврей меняет религию, — продолжал он, явно намекая на миссис Эссен, — то всегда остается в проигрыше. Но лучше уж податься к христианам, чем к этим болтунам. — Он замолк, словно задумавшись над уместностью своих откровений. — Христианин — тот же еврей с крестом в руке. Он не может забыть, что мы убили Иисуса, который был таким же евреем, только более фанатичным. Если следовать Толстому, то христианином быть не обязательно, и еврей разделяет это мнение. Толстой сделал две замечательные вещи: нашел в себе мужество уйти от жены… и отказался от денег. Господь осчастливил этого сумасшедшего: он ни во что не ставил деньги. Христиане только притворяются сумасшедшими, а сами держатся за страховку так же крепко, как за четки и священные книги. Еврей не станет расхаживать с псалмами в руках: он их знает наизусть. Даже торгуя всякой мелочью, он тихонько напевает себе под нос какой-нибудь стих. Когда же поет гимн иноверец, кажется, что он объявляет войну. Вперед, христовы воины! Как там дальше? Что-то вроде походной песни. Но почему? Вечно они воюют, в одной руке — меч, в другой — распятие.
Мона поднялась, чтобы пересесть ближе к нам. Мистер Элфенбейн протянул ей руки, словно приглашая на танец, и смерил оценивающим взглядом с головы до ног. Потом произнес:
— В какой пьесе вы играли в последнее время, мой нарцисс саронский?
— В «Зеленом какаду», — ответила Мона. (Пошла игра в крестики-нолики.)
— А до этого?
— В «Козлиной песне», «Лилиоме»… «Святой Иоанне».
— Хватит! — Мистер Элфенбейн поднял руку. — «Дюббюк» больше подошел бы вашему темпераменту. А как называется та вещичка Зудермана ? Ладно, не важно. А, вспомнил… «Магда». Вы Магда, а не Мона Ванна. Скажите, как бы я смотрелся в «Боге мести»? Кто я — Шилдкраут или Бен Ами? Нет, если играть, то в «Сибири», а не в «Служанке в доме» ! — Он ласково потрепал ее по подбородку. — Вы напомнили мне Элиссу Ланди. И чуть-чуть Назимову. А будь вы посолиднее, могли бы стать второй Моджеевской. Вам надо играть в «Гедде Габлер». Моя любимая пьеса — «Дикая утка». А на втором месте — «Молодец с Запада». Но только не на идиш, Боже упаси!
Мистер Элфенбейн явно любил поговорить о театре. В прошлом он сам был актером, сначала в Раммелдамвице или другой дыре, затем — в Театре Комедии. Там он и встретил Бен Ами. А где-то еще — Бланш Юрка. Он был также знаком с Вестой Тилли и с Дэвидом Уорфилдом. Считал шедевром пьесу «Андрокл и лев», но остального Шоу не ставил ни в грош. Ему также правились Бен Джонсон и Марло, Газенклевер и Гофмансталь.
— Красивые женщины редко бывают хорошими актрисами, — утверждал он. — Должен быть небольшой дефект — длинный нос, к примеру, или косые глаза. Но лучше всего иметь характерный голос. Люди всегда запоминают именно голос. Взять хоть Полину Лорд. — Он повернулся к Моне: — У вас тоже хороший голос. В нем мед, и клевер, и мускатный орех. Хуже всего голоса американцев — в них нет души. У Джекоба Бен Ами был превосходный голос… как густой суп… без прогорклости. Только он не берег его, трепал по подворотням. Женщине надо особенно заботиться о голосе. И еще больше думать, что хотел сказать автор в своей пьесе… а не только о своей тулье… я хотел сказать талии. Актрисы-еврейки жирноваты — идут по сцене, а тело дрожит как желе. Зато в голосе у них слышишь подлинное страдание… Им не надо представлять себе всякие ужасы, пытки — у них это врожденное. Да, грех и страдание — вот из чего рождается настоящее искусство. Плюс чуточку фантасмагории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94