Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до десятого августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров; были у него, может быть, и другие еще причины, но он не смел и себе самому признаться в них.
От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в случае крайности он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом Делафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Париж.
Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатый, разнообразный ландшафт точно улыбался.
У графа была мечтательная, поэтическая натура, вид природы и ароматы леса ободряли его.
Он решил все сказать графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и доводами своими убедит сейчас же. Он объяснит ей, что положение его между гугенотами ставит ему в долг чести присоединиться к своим собратьям для защиты религии против врагов, которые действовали тем вернее, что действовали из-за угла.
Думая таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.
Мажордом уже ждал его с несколькими слугами, и мост был опущен. Но графиня не вышла, как делала обычно, навстречу ему, это его удивило, но он не показал виду и, отпустив слуг, прошел к себе, чтобы прежде переодеться, а потом идти к жене.
За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.
— Что нового, Мишель? — спросил граф.
— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.
У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:
— Так все благополучно в деревне?
— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.
— Очень рад.
— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.
— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?
— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!
— И этого, я думаю, довольно, Мишель?
— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.
— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.
— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.
— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?
— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.
— Что ты, Мишель? Какой господин?
— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.
— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!
— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.
— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.
— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.
— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома?
— Уже два дня как нет, монсеньор.
— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!
— Dame! Монсеньор!
— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… Parbleu! Да тут только пожара и грабежа не хватает, Мишель.
Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворить.
— Что там еще? — спросил граф, когда он вернулся.
— Ничего, монсеньор. Камеристка мадмуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.
— А! — со странным выражением протянул Оливье. — Так мадмуазель де Сент-Ирем дома?
— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?
— Камеристка тут?
— Точно так.
— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадмуазель де Сент-Ирем.
Мишель вышел.
Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце.
Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.
Он разговорился с Мишелем просто для того, чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете не стал бы расспрашивать слугу о том, что делала его жена. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.
—А если она невиновна? — мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись. — Жанна меня любит, я в этом уверен; она так же нежно любит и свое дитя — мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли… Надо скорей идти к мадмуазель де Сент-Ирем, ока меня ждет… А ведь хороша, слишком хороша мадмуазель де Сент-Ирем! — прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, заглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.
Граф немножко побаивался мадмуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.
Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это была большая редкость в то время, когда на женитьбу смотрели почти только как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния. Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на это внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую, — прибавляли они с улыбкой, — счастливый контраст с красотой графини.
Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадмуазель де Сент-Ирем.
Комнаты девушки были во флигеле, прямо против комнат графа, и соединялись с ними длинным, темным коридором, пробитом в стене и упиравшемся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.
Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый, маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.
Диана полулежала на груде подушек, в самом кокетливом, соблазнительном неглиже, правая рука, белая, тонкая, небрежно свесилась с кушетки, левая держала полуоткрытую книгу, которую Диана, наверное, не читала.
При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову, и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118