«Кто там?», без этого открывать не дозволялось. Он назвал своё имя, Райчик. Я сказала тётке, что за дверью стоит пан Райчик, и та велела его впустить. Я плохо разглядела его, в прихожей было темно, лишь отметила про себя, что раньше его не встречала, и шмыгнула в спальню. Мне было тогда уже пятнадцать лет, но правило удалять меня с глаз долой при появлении гостей оставалось в силе.
Радуясь нескольким минутам передышки, я закрыла за собой дверь и как можно тише отворила окно, внимательно прислушиваясь к голосам в соседней комнате, чтобы тётка не застала меня врасплох. Открывать окна было запрещено, тётка предпочитала спёртый воздух всякому другому. Затем я принялась читать, то и дело подслушивая через замочную скважину, чтобы по ходу беседы определить, сколько времени ещё пробудет у нас гость. Как долго я смогу пользоваться свободой взаперти, пять минут или час?…
Мужчина говорил громко, и я отчётливо слышала его слова.
— Вы, видно, полагаете, пани Эмилия, что всех перехитрили? Но ведь покойница пани Юлия завещания, кажется, не переписывала? Собственной рукой перед смертью все отписала внучке, разве нет?
Тётка отвечала ему значительно тише, я слышала только свистящее шипение, по которому догадалась, что она в бешенстве. Гость продолжал орать:
— Уж мне-то такие вещи говорить не надо, ребёнок много не съест, водки не пьёт, а ведь они были люди не бедные. А внучка-то об этом знает? О, уже вижу, что не знает. Нетрудно было догадаться…
Каким-то образом тётке удалось его утихомирить. Смысл его речей дошёл до меня позже, тому невольно помогла пани Крыся. Пани Крыся, должница, возвращавшая долг порциями, пришла как раз на следующий день и ядовито заметила что-то о том, как обдирают бедную сироту. Я услышала се слова, потому что дверь в комнату была открыта, а я в это время шла из ванной в спальню. Пани Крыся смотрела на меня, тётка тоже глянула в мою сторону, и меня вдруг поразило выражение её лица. Я поняла, что бедная обдираемая сирота — это я!
Несмотря на такое житьё, в кретинизм я не впала, голова, слава Богу, работала. У меня появились подозрения. Сбежав с урока, я отправилась к дому моей покойной бабушки. Я смутно припоминала, что соседка была давней бабушкиной приятельницей, и, как оказалось, не ошиблась.
Я застала старушку дома и представилась. Мой визит её очень взволновал. О финансовой стороне дела я спросила напрямик, мотивируя вопрос беспокойством, не объедаю ли я мою тётю, старую беспомощную женщину. Выяснилось, что незнакомый мне бугай прорычал чистую правду и замечание пани Крыси также было вполне справедливо: бабушка оставила тётке очень много денег, предназначенных на моё воспитание, кроме того, тётка продала квартиру бабушки за какую-то безумную цену и все забрала себе. По моим подсчётам, этих денег хватило бы на двадцать лет жизни в роскоши даже при нынешних ценах, а ведь десять лет назад все было дешевле. На деньги мне было наплевать, но квартиры я не могла ей простить. Квартира принадлежала также моим родителям и должна была перейти мне! Её можно было бы сдавать, получать доход, а потом, став взрослой, я могла бы там жить.
Бунт мой носил рациональный характер. Для начала я не позволила отлучить меня от рисования. Учительница говорила, что у меня есть способности. Я солгала, что нам добавили учебных часов, и оставалась в школе подольше, учась живописи. Отлично понимая, что самостоятельная жизнь требует денег, я хотела заняться репетиторством, но тётка мне не разрешила. Тогда я стала делать рекламу. Я была способной, дешевле обходилась работодателям и потому получала заказы, но один-два свободных часа в день, добытых с помощью вранья, ограничивали мои возможности. Много я заработать не могла, но даже та малость сильно изменила мою жизнь. У меня наконец-то появились собственные деньги.
Когда мне исполнилось семнадцать лет и я получила аттестат зрелости, случилось чудо. Та самая учительница рисования, с которой мы в конце концов подружились, собралась в Штаты, ориентировочно года на два, и оставляла однокомнатную квартиру, полную цветов. За цветами кто-то должен был ухаживать, и она предложила мне пожить там.
Я поверить не могла своему счастью. Выехала от тётки. Разрешения не спрашивала, просто объявила, что я уже совершеннолетняя и хочу сменить квартиру. Переезд не доставил трудностей: у меня ничего не было, а взять с собой ничего не дозволялось. Я поступила в Академию художеств, как сирота получила стипендию, могла наконец заработать на рекламе, так что мне было на что жить. Я впала в эйфорию, часами бродила по городу, навсегда рассталась с косами, ела, что мне нравилось, делала, что хотела и, наконец, я жила одна, в чистой комнате, при открытых окнах! У меня была яркая лампа! Тётка пользовалась исключительно двадцатипятиваттными лампочками…
Я бы с удовольствием забыла о ней навсегда и никогда больше не переступала порога этого дома, но у неё были способы меня удержать. И опять не обошлось без пани Крыси…
Случилось это, когда я ещё жила у тётки. Видимо, они поссорились и пани Крыся решила тётке насолить. Она ворвалась ко мне в спальню; тётка пыталась преградить ей путь, но пани Крыся была крупнее, моложе и наверняка сильнее. Отказавшись от борьбы, посиневшая от злости тётка села у стола, крепко сцепив ладони. Пани Крыся с нескрываемым удовлетворением объявила мне, что все мало-мальски ценное в этом доме является моей собственностью, поскольку принадлежало моим родителям. Серебряные подсвечники, серебряная посуда, старая фарфоровая супница, настоящий Хелмонский на стене, антикварный комод, яшмовые напольные часы, драгоценности, о которых я ничего не знала, а кроме того, фотографии. Четыре альбома фотографий, среди которых был свадебный портрет моих родителей и многочисленные снимки времён их молодости. Это меня потрясло. Родителей я не помнила, не имела ни малейшего представления о том, как они выглядели, и мечтала увидеть их во что бы то ни стало.
Тем тётка меня и держала. Сказала, что покажет мне снимки и даже отдаст, если заслужу. Я отлично понимала, что та врёт, лгуньей она была патологической, ведь сколько лет вдалбливала мне, что после моих родителей ничего не осталось, но вопреки разуму я не теряла надежды. Бывала у неё не реже раза в неделю, стараясь изо всех сил заслужить фотографии, оплачивала её счета на почте из собственных денег, приводила мастеров для всяких починок в этом разваливающемся доме, терпеливо выслушивала нарекания, ругань, претензии и жалобы на многочисленные болезни, бегала за лекарствами, и при всем при этом сладостным утешением служила мне мысль, что я здесь больше не живу. Возможно, моя ненависть утихла бы, если бы сама тётка не позаботилась о том, чтобы её разжечь.
Она страшно разозлилась на меня, когда я исчезла на три недели. Первый раз в жизни я осмелилась выехать на море, за что и была наказана, хотя предупреждала о своём отъезде. Предупреждение тётка не приняла во внимание и по моему возвращению объявила, что, видно, те альбомы мне больше не нужны, поэтому она и не будет их хранить и один уже даже сожгла. В доказательство продемонстрировала мне кусочек обугленной обложки. Я не убила её тогда, хотя удержаться стоило больших усилий. Позднее, придя в себя, сообразила, что, во-первых, ей негде было их сжечь, не над газом же, а во-вторых, она, без сомнения, опять врёт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52