Энцефалитные на мне резвятся клещи,
Кто вам сказал, что я люблю такие вещи?
В. Туриянский
Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении, Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом — спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах. А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост «за вашу и нашу свободу» в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне, оккупация в июле, переэкзаменовка в августе… И я решил сдать сессию досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче — в этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней получить разрешение на досрочную сдачу, «спихнуть» два курсовых проекта, десять зачетов и четыре экзамена. Вариант «все вызубрить и честно сдать» исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов. Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием в «экспедиции особой государственной важности».
— А как вы учитесь, молодой человек? — спросил декан.
— Одна четверка! — гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные оценки были тройки.
— Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно. Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был беспроигрышный — этот тест переписывали друг у друга многие поколения студентов. Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект так, что сам не мог прочитать.
— Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! — гневно изрек патриарх советского ТОЭ Засонин. — И вообще, почему я ни разу не видел вас на лекциях?
— Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, — грустно сказал я, — теперь вот рука плохо слушается. По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от сознания собственной доброты. Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте Елизарове было известно только, что он бывший подводник.
— Мой брат, — сообщил я ему, — служит на Тихом океане, на подлодке. (На самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка подцепил энцефалит… Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов. Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь один профессор Усик оказался порядочным и умным — поставил зачет сразу. Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один день, а четыре экзамена все еще не были сданы. С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье цветок — венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и, лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все четверо в разных концах Москвы — очень удобно, можно по дороге познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На вопрос «почему вы ничего не знаете?» я брякнул, что весь год болел менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не ожидал, что он запомнит слово «менингит». Но он запомнил, а впоследствии зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно, вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был «подводником» не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару раз нырял с аквалангом в бассейне «Олимпийский». Так что в следующем семестре с ним возникли некоторые осложнения. Но это было потом, а пока я думал только о предстоящем путешествии. За тридцать пять дней планировалось проехать по БАМу, затем, с остановками в самых интересных местах, добраться до Алтая, а оттуда — на Центральный Тянь-Шань. Первого июля я должен был идти под ружье. И вот я лежу в самолетном кресле, левым глазом смотрю в окно на поблескивающие внизу болота Западной Сибири, правым — на симпатичную стюардессу, потихоньку прихожу в себя после сессии, а впереди меня ждут фантастические дальневосточные закаты, серебряная вода горных ручьев и цветочные радуги таежных полян. Комсомольск-на-Амуре, символ романтики первых пятилеток, с виду целиком соответствует духу своего времени. С усыпанного белыми маками берега город похож на старый труп дворняги. Внутренности давно вытекли, шерсть и ребра разбросаны вокруг, а череп весело улыбается прохожим. По западному БАМу (Северобайкальск-Тында), который строили вольнонаемные, и по Малому БАМу (Сковородино-Тында-Нерюнгри), построенному зеками, поезда ходят часто и быстро. Восточный БАМ (Тында-Комсомольск) строил стройбат, поэтому поезд здесь еле ползет по рассыпающемуся полотну. Только к вечеру добрался я до станции Эворон и пошел по просеке к одноименному озеру. Вскоре меня догнала компания браконьеров, ехавших на рыбалку. По узкой протоке, петлявшей среди непроходимых болот, мы на двух моторках пробирались к берегу, распугивая уток и куликов. Солнце село за ярко-голубой зигзаг далекого хребта, и его последние лучи словно накалили докрасна фиолетовую стену грозового фронта, медленно встававшую над восточными горами. Зеркало воды еще играло розовыми, золотыми и малиновыми отблесками заката, когда мы пристали к плоскому топкому берегу. Озеро Эворон около двадцати километров в поперечнике, однако его можно перейти вброд. В сумерках оно словно медленно закипало — постепенно нарастал доносившийся оттуда загадочный шум, плеск и бульканье, шорохи и крики бесчисленных птиц. Когда мы зашли в воду, оказалось, что все мелководье сплошь забито нерестящимися рыбами. У самого берега собрались тысячи карасей. Каждый шаг вспугивал множество рыбок, и они с плеском разбегались в туче брызг, блестя в свете фонаря серебряными боками. Там, где воды было по колено, стояли парами сильные длинные щуки и тупо глядели со дна широкие усатые морды огромных сомов. В редких камышах сотнями скопились здоровенные сазаны. Мы набили острогой пяток сазанов — по одному на каждого. По закону это, конечно, браконьерство, но вряд от него погибает больше тысячной доли поголовья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39