И чтобы к нему в нос попало как можно меньше
собственного запаха, он наклонился вперед, изо всех сил вытянул
шею против ветра, а руки - назад. Он выглядел как пловец перед
прыжком в воду.
В этом чрезвычайно смешном положении он пребывал несколько
часов подряд, так что его отвыкшая от света, белая, как у
червя, кожа стала красноватой, как у лангусты, хотя солнце
грело еще слабо. Под вечер он снова спустился к пещере. Он уже
издали увидел кучу своей одежды. За несколько метров он зажал
нос и разжал его снова лишь тогда, когда приблизил его вплотную
к одежде. Он хотел снять пробу, как научился у Бальдини: втянул
в себя воздух, а потом толчками стал выпускать его из себя.
Чтобы поймать запах, он обеими руками образовал некий колокол
над одеждой, в который, как язык, всунул свой нос. Он сделал
все возможное, чтобы извлечь из одежды свой собственный запах.
Но этого запаха в ней не было. В ней была тысяча других
запахов. Запахи камня, песка, мха, смолы, вороньей крови - даже
запах колбасы, которую он много лет назад покупал недалеко от
Сюлли, все еще были ясно слышны. Одежда была обонятельным
дневником последних семи-восьми лет. И только его собственного
запаха, запаха того, кто носил ее, не снимая, все это время, у
одежды не было.
И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте
семь лет. Дул холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что
замерз, потому что в нем был встречный холод, а именно страх.
Это был не тот страх, который он испытал во сне, омерзительный
страх задохнуться от самого себя, который надо было стряхнуть
любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он
испытывал теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он
был противоположен тому страху. От него нельзя было убежать,
нужно было идти ему навстречу. Нужно было - даже если это
открытие станет ужасным - узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом
ярком свете. Много тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый
шаг и каждый поворот, чуял каждый сталактит, каждый крошечный
выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было бороться с
воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он
не отступал. То есть страхом не знать он боролся со страхом
узнать и одержал победу, потому что знал, что выбора у него не
было. Когда он дошел до конца штольни, где возвышалась груда
щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос - отточен, как скальпель. Он
присел на корточки, закрыл глаза руками и принюхался. В этом
месте, в этой удаленной от мира каменной могиле, он пролежал
семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть его запах, то
здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он
точно помнил, как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и
влажной солоноватой прохладой, и эта чистота означала, что ни
одно живое существо никогда сюда не ступало... Точно так же
здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва
согнувшись, а когда позволили высота штольни, выпрямившись, -
на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его
сгнили еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же
ночь, покинув Плон-дю-Канталь, ушел на юг.
30
Он выглядел чудовищно. Волосы отросли по колено, жидкая
борода - до пупа. Ногти стали похожу на птичьи когти, а на
руках и на ногах, там, где тело не прикрывали лохмотья,
клочьями облезла кожа.
Первые встреченные им люди - крестьяне, работавшие на поле
недалеко от города Пьерфор, - при виде его с криками бросились
прочь. В самом городе он произвел сенсацию. Дюди сбегались
сотнями, чтобы поглазеть на него. Некоторые принимали его за
беглого галерника. Другие говорили, что он не настоящий
человек, а помесь из человека и медведя, какое-то лесное
чудище. Один бывший моряк утверждал, что он похож на
дикаря-индейца из Кайенны, которая находится по ту сторону
океана. Его привели к мэру. Там он, к изумлению собравшихся
предъявил свою грамоту, раскрыл рот и в довольно сбивчивых и
неуклюжих выражениях - ведь это были первые слова,
произнесенные им после семилетнего перерыва, - но вполне
понятно рассказал, что он странствующий подмастерье, что на
него напали разбойники, утащили в пещеру и держали там в плену
семь лет. За это время он не видел ни солнечного света, ни
людей, кормился из корзины, которую спускала в темноту
невидимая рука, и, в конце концов, был освобожден с помощью
лестницы, так ничего и не узнав о своих похитителях и
спасителях. Эту историю он выдумал потому, что она казалась ему
убедительней, чем правда, она и была убедительней, поскольку
такие разбойничьи нападения то и дело случались в горах Оверни,
Лангедока или в Севеннах. Во всяком случае мэр доверчиво занес
это происшествие в протокол и доложил о нем маркизу де ла
Тайад-Эспинассу, ленному владетелю города и члену парламента в
Тулузе.
Этот маркиз уже в сорок лет потерял интерес к придворной
жизни, покинул Версаль, удалился в свои владения и посвятил
себя наукам. Его перу принадлежал значительный труд о
динамической национальной экономике, в коем он предлагал
отменить все налоги на землевладение и сельскохозяйственные
продукты, а также ввести обратно пропорциональный подоходный
налог, который сильнее всего ударял бы по бедным и тем самым
вынудил бы их более энергично развивть свою экономическую
активность. Вдохновленный успехом своей брошюры, он сочинил
трактат о воспитании мальчиков и девочек в возрасте от пяти до
десяти лет, затем увлекся экспериментальным сельским хозяйством
и попытался путем переноса бычьего семени на различные сорта
трав вывести животно-растительных продукт скрещивания для
получения молока, что-то вроде дойного цветка. Поначалу он
достиг некоторых успехов, позволивших ему изготовлять из
травяного молока сыр, который Академия наук в Лионе определила
как "близкий по вкусу к козьему, хотя несколько более горький".
Однако ему пришлось приостановить опыты ввиду огромных расходов
на бычье семя, которое гектолитрами разбрызгивалось по полям.
Тем не менее занятия аграрно-биологическими проблемами
пробудили у него интерес не только к так называемой почве, но и
к земле вообще, и ее отношению к биосфере.
Едва успев закончить опыты по выведению молочно-дойного
цветка, он с несокрушимым рвением принялся за большое сочинение
о зависимостях между близостью к земле и витальностью. Его
тезис гласил, что жизнь может развиваться только на
определенном удалении от земли, поскольку сама земля постоянно
испускает некий газ разложения, так называемый fluidum letale,
каковой подавляет витальные силы и рано или поздно полностью их
парализует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
собственного запаха, он наклонился вперед, изо всех сил вытянул
шею против ветра, а руки - назад. Он выглядел как пловец перед
прыжком в воду.
В этом чрезвычайно смешном положении он пребывал несколько
часов подряд, так что его отвыкшая от света, белая, как у
червя, кожа стала красноватой, как у лангусты, хотя солнце
грело еще слабо. Под вечер он снова спустился к пещере. Он уже
издали увидел кучу своей одежды. За несколько метров он зажал
нос и разжал его снова лишь тогда, когда приблизил его вплотную
к одежде. Он хотел снять пробу, как научился у Бальдини: втянул
в себя воздух, а потом толчками стал выпускать его из себя.
Чтобы поймать запах, он обеими руками образовал некий колокол
над одеждой, в который, как язык, всунул свой нос. Он сделал
все возможное, чтобы извлечь из одежды свой собственный запах.
Но этого запаха в ней не было. В ней была тысяча других
запахов. Запахи камня, песка, мха, смолы, вороньей крови - даже
запах колбасы, которую он много лет назад покупал недалеко от
Сюлли, все еще были ясно слышны. Одежда была обонятельным
дневником последних семи-восьми лет. И только его собственного
запаха, запаха того, кто носил ее, не снимая, все это время, у
одежды не было.
И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте
семь лет. Дул холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что
замерз, потому что в нем был встречный холод, а именно страх.
Это был не тот страх, который он испытал во сне, омерзительный
страх задохнуться от самого себя, который надо было стряхнуть
любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он
испытывал теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он
был противоположен тому страху. От него нельзя было убежать,
нужно было идти ему навстречу. Нужно было - даже если это
открытие станет ужасным - узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом
ярком свете. Много тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый
шаг и каждый поворот, чуял каждый сталактит, каждый крошечный
выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было бороться с
воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он
не отступал. То есть страхом не знать он боролся со страхом
узнать и одержал победу, потому что знал, что выбора у него не
было. Когда он дошел до конца штольни, где возвышалась груда
щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос - отточен, как скальпель. Он
присел на корточки, закрыл глаза руками и принюхался. В этом
месте, в этой удаленной от мира каменной могиле, он пролежал
семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть его запах, то
здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он
точно помнил, как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и
влажной солоноватой прохладой, и эта чистота означала, что ни
одно живое существо никогда сюда не ступало... Точно так же
здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва
согнувшись, а когда позволили высота штольни, выпрямившись, -
на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его
сгнили еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же
ночь, покинув Плон-дю-Канталь, ушел на юг.
30
Он выглядел чудовищно. Волосы отросли по колено, жидкая
борода - до пупа. Ногти стали похожу на птичьи когти, а на
руках и на ногах, там, где тело не прикрывали лохмотья,
клочьями облезла кожа.
Первые встреченные им люди - крестьяне, работавшие на поле
недалеко от города Пьерфор, - при виде его с криками бросились
прочь. В самом городе он произвел сенсацию. Дюди сбегались
сотнями, чтобы поглазеть на него. Некоторые принимали его за
беглого галерника. Другие говорили, что он не настоящий
человек, а помесь из человека и медведя, какое-то лесное
чудище. Один бывший моряк утверждал, что он похож на
дикаря-индейца из Кайенны, которая находится по ту сторону
океана. Его привели к мэру. Там он, к изумлению собравшихся
предъявил свою грамоту, раскрыл рот и в довольно сбивчивых и
неуклюжих выражениях - ведь это были первые слова,
произнесенные им после семилетнего перерыва, - но вполне
понятно рассказал, что он странствующий подмастерье, что на
него напали разбойники, утащили в пещеру и держали там в плену
семь лет. За это время он не видел ни солнечного света, ни
людей, кормился из корзины, которую спускала в темноту
невидимая рука, и, в конце концов, был освобожден с помощью
лестницы, так ничего и не узнав о своих похитителях и
спасителях. Эту историю он выдумал потому, что она казалась ему
убедительней, чем правда, она и была убедительней, поскольку
такие разбойничьи нападения то и дело случались в горах Оверни,
Лангедока или в Севеннах. Во всяком случае мэр доверчиво занес
это происшествие в протокол и доложил о нем маркизу де ла
Тайад-Эспинассу, ленному владетелю города и члену парламента в
Тулузе.
Этот маркиз уже в сорок лет потерял интерес к придворной
жизни, покинул Версаль, удалился в свои владения и посвятил
себя наукам. Его перу принадлежал значительный труд о
динамической национальной экономике, в коем он предлагал
отменить все налоги на землевладение и сельскохозяйственные
продукты, а также ввести обратно пропорциональный подоходный
налог, который сильнее всего ударял бы по бедным и тем самым
вынудил бы их более энергично развивть свою экономическую
активность. Вдохновленный успехом своей брошюры, он сочинил
трактат о воспитании мальчиков и девочек в возрасте от пяти до
десяти лет, затем увлекся экспериментальным сельским хозяйством
и попытался путем переноса бычьего семени на различные сорта
трав вывести животно-растительных продукт скрещивания для
получения молока, что-то вроде дойного цветка. Поначалу он
достиг некоторых успехов, позволивших ему изготовлять из
травяного молока сыр, который Академия наук в Лионе определила
как "близкий по вкусу к козьему, хотя несколько более горький".
Однако ему пришлось приостановить опыты ввиду огромных расходов
на бычье семя, которое гектолитрами разбрызгивалось по полям.
Тем не менее занятия аграрно-биологическими проблемами
пробудили у него интерес не только к так называемой почве, но и
к земле вообще, и ее отношению к биосфере.
Едва успев закончить опыты по выведению молочно-дойного
цветка, он с несокрушимым рвением принялся за большое сочинение
о зависимостях между близостью к земле и витальностью. Его
тезис гласил, что жизнь может развиваться только на
определенном удалении от земли, поскольку сама земля постоянно
испускает некий газ разложения, так называемый fluidum letale,
каковой подавляет витальные силы и рано или поздно полностью их
парализует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64