Добраться до него можно было только по воздуху. В нем имелась
тысяча кладовых, и тысяча подвалов, и тысяча роскошных салонов,
в том числе один с простым пурпурным канапе, на котором Гренуй,
теперь уже больше не Великий Гренуй, а вполне частное лицо
Гренуй или просто дорогой Жан-Батист, любил отдыхать после
дневных трудов.
А в кладовых замках стояли высокие, до самого потолка
стеллажи, и на них располагались все запахи, собранные Гренуем
за его жизнь, несколько миллионов запахов. И в подвалах замка
хранились бочки лучших благовоний его жизни. Когда они
настаивались, до готовности, их разливали по бутылкам и
километрами укладывали в прохладных влажных проходах, в
соответствии с годом и местом производства, и было их столько,
что не хватило бы жизни, чтобы отведать каждую бутылку.
И когда наш дорогой Жан-Батист, возвратившись наконец chez
soi1, ложился в пурпурном салоне на свою уютную софу - если
угодно, стянув наконец сапоги, - он хлопал в ладоши и призывал
своих слуг, которые были невидимы, неощутимы, неслышны и прежде
всего неуловимы на нюх, то есть были полностью воображаемыми
слугами, и посылал их в кладовые, дабы из великой библиотеки
запахов доставить ему тот или иной том, и приказывал им
спуститься в подвал, дабы принести ему питье. И воображаемые
слуги спешили исполнить повеления, и желудок Гренуя сжимался в
судороге мучительного ожидания. Он внезапно испытывал ощущение
пьяницы у стойки, которого охватывал страх, что по каким-либо
причинам ему откажутся подать заказанную водку. А вдруг подвалы
и кладовые сразу опустели? Вдруг вино в бочках испортилось?
Почему его заставили ждать? Почему не идут? Зелье требовалось
ему сейчас, немедленно, он погибает от жажды, он умрет на
месте, если не получит его.
___________
1 В свой угол (франц.)
Ну что ты, Жан-Батист! Успокойся, дорогой! Они же придут,
они принесут то, чего ты так жаждешь. Вон они, слуги, летят на
всех арах, держа на невидимом подносе эту книгу запахов.
Невидимые руки в белых перчатках подносят драгоценные бутылки,
очень осторожно снимают их с подноса; слуги кланяются и
исчезают.
И, оставшись в одиночестве - наконец-то снова в
одиночестве! - Жан-Батист хватает вожделенные запахи, открывает
первую бутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и
пьет. Одним глотком он осушает бокал прохладного запаха, и это
восхитительно! Это так спасительно хорошо, что от блаженства у
нашего дорогого Жан-Батиста наворачиваются на глаза слезы, и он
тут же наливает себе второй бокал этого аромата: аромата 1752
года, уловленного весной, в сумерках на Королевском мосту,
когда с запада дул легкий ветер, в котором смешались запах
моря, запах леса и немного смолистого запаха причаленных к
берегу лодок. Это был запах первой, клонившейся к концу ночи,
которую он провел, шатаясь по Парижу без разрешения Грималя.
Это был свежий запах наступавшего дня, первого рассвета,
пережитого им на свободе. Он был предвестием какой-то другой
жизни. Запах того утра был для Гренуя запахом надежды. Он
бережно хранил его. И каждый день отведывал понемногу.
После второго бокала вся нервозность и неуверенность, все
сомнения исчезали и его наполнял величественный покой. Он
откидывался на мягкие подушки дивана, раскрывал книгу и начинал
читать о запахах своего детства, о школьных запахах, о запахах
улиц и закоулков города, о человеческих запахах. И его
пронизывала приятная дрожь ужаса, ибо тут он заклинал сплошь
ненавистные, истребленные запахи. С отвращением и интересом
Гренуй читал книгу мерзких запахов, и когда отвращение
пересиливало интерес, он просто захлопывал ее, откладывал прочь
и брал другую.
Попутно он беспрерывно пригуб-ливал благородные ароматы.
После бутылки с ароматом надежды он раскупоривал бутыль 1744
года, наполненную теплым запахом дров перед домом мадам Гайар.
А затем выпивал флягу вечернего аромата, насыщенного духами и
терпкой тяжестью цветов, подобранного на окраине парка в
Сен-Жермен-де-Пре летом 1753 года.
Теперь он был уже сильно наполнен ароматами. Тело его все
тяжелее давило на подушки, а дух волшебно затуманивался. И все
же на этом его пиршество не кончалось. Правда, глаза его больше
не могли читать, книга давно выскользнула из рук - но он не
хотел заканчивать вечер, не осушив еще одной, последней, фляги,
самой роскошной: это был аромат девушки с улицы Марэ...
Он выпивал его благоговейно и для этого выпрямлялся на
своем канапе, хотя ему это было тяжело, так как пурпурный салон
качался и кружился вокруг него при каждом движении. В позе
примерного ученика, сжав колени и плотно сдвинув ступни,
положив левую руку на левое бедро, - вот как пил маленький
Гренуй драгоценнейший аромат из подвалов своего сердца, пил
бокал за бокалом и при этом становился все печальнее. Он знал,
что выпил слишком много. Он знал, что такого количества
удовольствий ему не перенести. И все же пил до дна. Он шел по
темному проходу с улицы во двор. Шел на свет. А в круге света
сидела девушка и разрезала сливы. Изредка доносился треск ракет
и петард фейерверка...
Он отставлял бокал и оставался сидеть, словно окаменев от
сентиментальности и опьянения, еще несколько минут, пока с его
языка не исчезал последний привкус выпитого. Он неподвижно
глядел перед собой. В его мозгу вдруг становилось так же пусто,
как в бутылках. Тогда он опрокидывался на бок, на пурпурное
канапе и мгновенно погружался в отупляющий сон.
В то же время внешний Гренуй тоже засыпал на своей попоне.
И сон его был столь же бездонно-глубоким, как сон внутреннего
Гренуя, ибо геркулесовы подвиги и эксцессы одного не менее
изнуряли и другого - ведь оба они, в конце концов, были одним и
тем же лицом.
Правда, когда он просыпался, он просыпался не в пурпурном
салоне пурпурного замка за семью стенами и даже не на весенних
лугах своей души, а всего лишь в каменном убежище в конце
туннеля на жестком полу в кромешной тьме. И его мутило от
голода и жажды, и мучил озноб и похмелье, как запойного пьяницу
после разгульной ночи. На карачках он выползал из своей
штольни.
Снаружи было какое-то время суток, начало или конец нчи,
но даже в полночь свет звезд резал ему глаза. Воздух казался
пыльным, едким, сжигающим легкие, ландшафт - жестким, он
натыкался на камни. И даже нежнейшие запахи терзали и жалили
его отвыкший от мира нос. Гренуй, этот клещ, стал
чувствительным как рак, который вылез из своего панциря и
нагишом странствует по морю.
Он шел к роднику, слизывал со скалы влагу - час, два часа
подряд, это была мука, время не кончалось, то время, когда его
настигал реальный мир. Он срывал с камней несколько клочков
мха, давясь, впихивал их в себя, приседал на камни, испражнялся
и пожирал одновременно - все должно было совершаться быстро,
быстро, быстро - и сломя голову, как маленький мягктелый зверь,
над которым в небе уже кружат ястребы, бежал назад в свою
пещеру, в конец туннеля, где лежала попона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64