В комнате горели две свечи; лампада теплилась
перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со
ступеньками для преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали
глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось,
застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто
вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг остановилась.
И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть:
это была не она, не та, которую он знал прежде; ничего не было в ней
похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде.
Тогда было в ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было
произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та была
прелестная, ветреная девушка; эта была красавица - женщина во всей
развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не
отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них
высохнуть и облекли их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и
плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне
развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по
лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была
подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными,
прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь.
Казалось, все до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них
отыскать хотя одну из тех, которые носились в его памяти, - ни одной! Как
ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее;
напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо
победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал
неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака,
представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и
в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность
движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась
бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и
как шелк, лоснился молодой черный ус.
- Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, -
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог может
возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на
них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел
сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, -
выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог.
Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова;
почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой
жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед
своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия -
и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и
бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все
речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него.
Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал
тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже
хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к
татарке, беспокойно спросила:
- А мать? Ты отнесла ей?
- Она спит.
- А отцу?
- Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел
Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг
вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его,
проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:
- Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь
ядовит,
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный
ребенок, смотрела ему в очи.
И пусть бы выразило чье-нибудь слово... но не властны выразить ни резец,
ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах
девы, ниже' того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие
взоры девы.
- Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких
избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу
самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять ее!
Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, - я сделаю,
я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым
крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того! У меня три хутора,
половина табунов отцовских - мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже
от него скрывает она, - все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков
наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун
и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю,
если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою
черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и
нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье,
говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все
что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве.
Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все
другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами,
только небесные ангелы могут служить тебе.
С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни
одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в
зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей
речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено
в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она далеко
назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами.
Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что другим
назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади
его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой
смерти обречены все они с своим городом... И глаза ее вдруг наполнились
слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо
его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою
прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, -
как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, - и не снимая с
лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
- Скажи мне одно слово! - сказал Андрий и взял ее за атласную руку.
Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он
руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась
неподвижна.
- Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные
волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их
тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,
пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34