Бежать, скорее бежать...»— повторял Акбар, с ненавистью вглядываясь в темный и неровный свод пещеры.
Он подошел к выходу, глянул вниз — пещера выходила в глубокое ущелье, поросшее густым арчовником. Солнце уже село. Молчаливые горы кутались в покрывало сумерек.
Акбар спустился по крутому склону, пробрался сквозь заросли арчовника. Днем он привязывал здесь коня, а на ночь отпускал пастись. Затянув подпругу,
отвязал коня, сунул ногу в стремя. Но тут же передумал, расседлал его и пустил на лужайку.
К полуночи он добрался до кишлака. Прошел колхозный абрикосовый сад и оказался у своего жилья. Через проем в дувале попал во двор, присел за стволом орешника и стал смотреть в сторону дома. Из окна жилой комнаты и через раскрытую дверь на айван падали два пятна тусклого света. Окно спальни оставалось темным.
«Почему в такое время свет в доме, что это означает? Господи, я сделался вором, так ночка выдалась лунной».
Близость дома волновала его, сердце билось учащенно. Казалось, стук его прорывается наружу, сливается со стрекотом бессонных цикад, заполняет тишину сада.
Он прислонился плечом к стволу орешника, обнял руками колени. Пальцы его вздрагивали. Он пытался заставить себя думать, как заберет жену и сына и навсегда уйдет с ними из этих мест, но мысли не повиновались ему. Перед его взором, словно в дымке, проплывали образы знакомых людей. Виделись неясно, казалось, что-то говорили — одни презрительно, другие равнодушно,— однако звуков он не различал, словно все происходило в тумане. Последнее время он слишком много спал, слишком много видел тревожных снов, и нередко то, что происходило наяву, казалось ему нереальным. Нервы его были болезненно напряжены.
Кто-то вышел из гостиной на айван. По фигуре Акбар определил, что это пожилая женщина. Она что-то делала на айване, потом вернулась в дом, прикрыв за собой дверь.
«Кто это? Зачем она здесь?»
Не выдержав, Акбар поднялся и тихонько подкрался ближе к дому. Спина взмокла, в ушах шумело. Он дышал прерывисто, кровь стучала в висках.
Заметив, что дверь хлева открыта, юркнул туда, протянув в темноту руки, попытался на ощупь отыскать корову и теленка. Однако их не было.
«Неужели продала?— удивился Акбар.— Может, решила уйти со мной?»
Он вышел из хлева и долго смотрел на светящееся окно, до которого было шагов двадцать, не больше.
Осторожно, на цыпочках подошел ближе, заглянул. В комнате сидели две женщины и разговаривали. Перед ними стоял знакомый старенький фарфоровый чайник с отбитым носиком и пустые пиалы.
В той женщине, что сидела лицом к окну, Акбар Сразу же признал тетушку Назокат. Вторую старушку, сидевшую спиной, он не узнал. Да это было сейчас и неважно, одно приковало его мысли; обе они в синих траурных платьях, а Холбиби и Анвара не видно.
Акбар не мог двинуться. Вспомнилось, что Холбиби в день смерти своего отца надела такое же синее платье...
Одна створка окна, без стекла, была заклеена газетой, вторая — открыта. Затаив дыхание, Акбар подошел вплотную к окну, напряженно прислушался.
— Да,— со вздохом проговорила тетушка Назокат,— так и не довелось ей, несчастной, увидеть хорошие дни.
— От судьбы не спрячешься,— отозвалась вторая старушка.
Акбар до крови закусил губы.
— Что же теперь будет с Анваром? Ведь говорят, отец его, этот презренный, появился в наших краях. Вдруг захочет забрать сына?—сокрушалась старушка.
— Захочет или нет, не знаю. Но мой Садык говорит, что оставим его у себя, пусть растет вместе с нашими детьми.
— Хорошо, что есть такие люди, как вы. А то ведь могло случиться, что пришлось бы мальчику ходить по дворам. Времена сейчас тяжелые, людям трудно прокормить даже собственных детей.
— Что же делать? У мальчика ведь нет ни одного близкого родственника. Предлагали отдать его в детский дом, но я не согласилась. Да и Садык не согласен. После того как умерла Бунафша и внуки мои остались одни, не могу видеть сирот, сердце разрывается от жалости.
— Врагу не пожелаешь таких дней! Ваш Садык благороден, да пошлет ему бог долгой жизни! Пусть увидит счастье своих детей!
— Если бы бог дал исполниться сказанному вами!— Тетушка Назокат неспешно поднялась.— Постелю-ка я, время позднее, пора ложиться.
Она направилась к сундуку, на котором была сложена постель. Встала и вторая старушка, убрала чайник и пиалы. Теперь Акбар узнал ее. Это была жена Исмат-пахлавона.
«Правильно говорят: от кого отвернется счастье, к тому одна за другой повалят беды. Погибель бы на мою голову!»— прошептал Акбар, не в силах оторваться от окна.
Старушка, наверное, что-то почувствовала — посмотрела тревожно в сторону окна, потом обернулась к тетушке Назокат:
— Кажется, кто-то подглядывает.
Тетушка Назокат удивилась и, бросив на палас снятую с сундука курпачу, направилась к двери.
Акбар сорвался с места, не оглядываясь, пересек двор, выскочил на дорогу и, споткнувшись о камень, упал. Упал и сильно ушибся, и ему не хотелось вставать с земли. Он плакал. Плакал не потому, что разбил в кровь колени, не потому, что умерла жена, не потому, что сын остался сиротой. Плакал о себе самом, о своей жизни, которую сам же и растоптал. Он плакал, и ему казалось, что ледяная глыба боли, вот уже сколько времени давившая на сердце, тает и истекает слезами из его ослепших глаз.
Возле колхозного склада толпился народ. Сюда собралось все селение — от ребятишек до седых стариков, опиравшихся на посохи, и древних старух. Все эти люди принесли с собой кто что мог.
Садык сидел на камне во дворе склада и потирал нывшую ногу. Возле стояли представитель райкома, военный комиссар и еще несколько человек. На земле был расстелен поношенный палас. Люди по очереди подходили к паласу, клали на него свои приношения и тихонько отходили. Какой-то мальчишка положил кусок мыла, а девушка — два вышитых носовых платка. Седая сморщенная старушка принесла две пары вязаных шерстяных носков. Женщина с младенцем на руках, одетая в черное, опустила на палас полмешочка риса. Кто клал горсть кишмиша, кто несколько рублей,
кто шапку, кто сапоги... Бухгалтер колхоза сидел на краю паласа, поджав под себя ноги, и записывал имя каждого подходившего и то, что он принес.
Садык смотрел и думал: то, что сейчас происходит тут, в родном селении,— это тоже часть войны. Да, так и есть, только их оружие — презрение к врагу, их щит — вера в победу. Разве то, что люди принесли сюда, чтобы потом послать своим сыновьям на фронт, не освящено слезами сирот и вдов, носящих траур матерей? Разве вещи эти не напоены потом работающих на полях стариков и не окрепших еще ребятишек? И разве Солдаты, приняв в руки эти подарки, не примут вместе с ними дух и несгибаемую волю своих отцов и матерей, братьев и сестер? Разве не услышат биение их сердец, полных веры в победу?
— Сынок! Говорят, у наших солдат есть сильное оружие, только забыл, как оно называется...
Голос Исмат-пахлавона прервал течение мыслей Садыка. Старик не сводил глаз с военного комиссара, над головой которого на полоске кумача было написано: «Все для фронта, все для победы!» Он ждал ответа,
— У них много оружия. О каком вы спрашиваете, отец?
— Как называют, которое самое сильное?
— Может, «катюша»?
— Э, нет...
— Танка!—подал голос мальчишка, который принес кусок мыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Он подошел к выходу, глянул вниз — пещера выходила в глубокое ущелье, поросшее густым арчовником. Солнце уже село. Молчаливые горы кутались в покрывало сумерек.
Акбар спустился по крутому склону, пробрался сквозь заросли арчовника. Днем он привязывал здесь коня, а на ночь отпускал пастись. Затянув подпругу,
отвязал коня, сунул ногу в стремя. Но тут же передумал, расседлал его и пустил на лужайку.
К полуночи он добрался до кишлака. Прошел колхозный абрикосовый сад и оказался у своего жилья. Через проем в дувале попал во двор, присел за стволом орешника и стал смотреть в сторону дома. Из окна жилой комнаты и через раскрытую дверь на айван падали два пятна тусклого света. Окно спальни оставалось темным.
«Почему в такое время свет в доме, что это означает? Господи, я сделался вором, так ночка выдалась лунной».
Близость дома волновала его, сердце билось учащенно. Казалось, стук его прорывается наружу, сливается со стрекотом бессонных цикад, заполняет тишину сада.
Он прислонился плечом к стволу орешника, обнял руками колени. Пальцы его вздрагивали. Он пытался заставить себя думать, как заберет жену и сына и навсегда уйдет с ними из этих мест, но мысли не повиновались ему. Перед его взором, словно в дымке, проплывали образы знакомых людей. Виделись неясно, казалось, что-то говорили — одни презрительно, другие равнодушно,— однако звуков он не различал, словно все происходило в тумане. Последнее время он слишком много спал, слишком много видел тревожных снов, и нередко то, что происходило наяву, казалось ему нереальным. Нервы его были болезненно напряжены.
Кто-то вышел из гостиной на айван. По фигуре Акбар определил, что это пожилая женщина. Она что-то делала на айване, потом вернулась в дом, прикрыв за собой дверь.
«Кто это? Зачем она здесь?»
Не выдержав, Акбар поднялся и тихонько подкрался ближе к дому. Спина взмокла, в ушах шумело. Он дышал прерывисто, кровь стучала в висках.
Заметив, что дверь хлева открыта, юркнул туда, протянув в темноту руки, попытался на ощупь отыскать корову и теленка. Однако их не было.
«Неужели продала?— удивился Акбар.— Может, решила уйти со мной?»
Он вышел из хлева и долго смотрел на светящееся окно, до которого было шагов двадцать, не больше.
Осторожно, на цыпочках подошел ближе, заглянул. В комнате сидели две женщины и разговаривали. Перед ними стоял знакомый старенький фарфоровый чайник с отбитым носиком и пустые пиалы.
В той женщине, что сидела лицом к окну, Акбар Сразу же признал тетушку Назокат. Вторую старушку, сидевшую спиной, он не узнал. Да это было сейчас и неважно, одно приковало его мысли; обе они в синих траурных платьях, а Холбиби и Анвара не видно.
Акбар не мог двинуться. Вспомнилось, что Холбиби в день смерти своего отца надела такое же синее платье...
Одна створка окна, без стекла, была заклеена газетой, вторая — открыта. Затаив дыхание, Акбар подошел вплотную к окну, напряженно прислушался.
— Да,— со вздохом проговорила тетушка Назокат,— так и не довелось ей, несчастной, увидеть хорошие дни.
— От судьбы не спрячешься,— отозвалась вторая старушка.
Акбар до крови закусил губы.
— Что же теперь будет с Анваром? Ведь говорят, отец его, этот презренный, появился в наших краях. Вдруг захочет забрать сына?—сокрушалась старушка.
— Захочет или нет, не знаю. Но мой Садык говорит, что оставим его у себя, пусть растет вместе с нашими детьми.
— Хорошо, что есть такие люди, как вы. А то ведь могло случиться, что пришлось бы мальчику ходить по дворам. Времена сейчас тяжелые, людям трудно прокормить даже собственных детей.
— Что же делать? У мальчика ведь нет ни одного близкого родственника. Предлагали отдать его в детский дом, но я не согласилась. Да и Садык не согласен. После того как умерла Бунафша и внуки мои остались одни, не могу видеть сирот, сердце разрывается от жалости.
— Врагу не пожелаешь таких дней! Ваш Садык благороден, да пошлет ему бог долгой жизни! Пусть увидит счастье своих детей!
— Если бы бог дал исполниться сказанному вами!— Тетушка Назокат неспешно поднялась.— Постелю-ка я, время позднее, пора ложиться.
Она направилась к сундуку, на котором была сложена постель. Встала и вторая старушка, убрала чайник и пиалы. Теперь Акбар узнал ее. Это была жена Исмат-пахлавона.
«Правильно говорят: от кого отвернется счастье, к тому одна за другой повалят беды. Погибель бы на мою голову!»— прошептал Акбар, не в силах оторваться от окна.
Старушка, наверное, что-то почувствовала — посмотрела тревожно в сторону окна, потом обернулась к тетушке Назокат:
— Кажется, кто-то подглядывает.
Тетушка Назокат удивилась и, бросив на палас снятую с сундука курпачу, направилась к двери.
Акбар сорвался с места, не оглядываясь, пересек двор, выскочил на дорогу и, споткнувшись о камень, упал. Упал и сильно ушибся, и ему не хотелось вставать с земли. Он плакал. Плакал не потому, что разбил в кровь колени, не потому, что умерла жена, не потому, что сын остался сиротой. Плакал о себе самом, о своей жизни, которую сам же и растоптал. Он плакал, и ему казалось, что ледяная глыба боли, вот уже сколько времени давившая на сердце, тает и истекает слезами из его ослепших глаз.
Возле колхозного склада толпился народ. Сюда собралось все селение — от ребятишек до седых стариков, опиравшихся на посохи, и древних старух. Все эти люди принесли с собой кто что мог.
Садык сидел на камне во дворе склада и потирал нывшую ногу. Возле стояли представитель райкома, военный комиссар и еще несколько человек. На земле был расстелен поношенный палас. Люди по очереди подходили к паласу, клали на него свои приношения и тихонько отходили. Какой-то мальчишка положил кусок мыла, а девушка — два вышитых носовых платка. Седая сморщенная старушка принесла две пары вязаных шерстяных носков. Женщина с младенцем на руках, одетая в черное, опустила на палас полмешочка риса. Кто клал горсть кишмиша, кто несколько рублей,
кто шапку, кто сапоги... Бухгалтер колхоза сидел на краю паласа, поджав под себя ноги, и записывал имя каждого подходившего и то, что он принес.
Садык смотрел и думал: то, что сейчас происходит тут, в родном селении,— это тоже часть войны. Да, так и есть, только их оружие — презрение к врагу, их щит — вера в победу. Разве то, что люди принесли сюда, чтобы потом послать своим сыновьям на фронт, не освящено слезами сирот и вдов, носящих траур матерей? Разве вещи эти не напоены потом работающих на полях стариков и не окрепших еще ребятишек? И разве Солдаты, приняв в руки эти подарки, не примут вместе с ними дух и несгибаемую волю своих отцов и матерей, братьев и сестер? Разве не услышат биение их сердец, полных веры в победу?
— Сынок! Говорят, у наших солдат есть сильное оружие, только забыл, как оно называется...
Голос Исмат-пахлавона прервал течение мыслей Садыка. Старик не сводил глаз с военного комиссара, над головой которого на полоске кумача было написано: «Все для фронта, все для победы!» Он ждал ответа,
— У них много оружия. О каком вы спрашиваете, отец?
— Как называют, которое самое сильное?
— Может, «катюша»?
— Э, нет...
— Танка!—подал голос мальчишка, который принес кусок мыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20