Бил по челюсти, так что нижняя ударялась об верхнюю и повторяла это движение много раз. Бил я его пока не устал и, видимо, очень больно, судя по крайне искаженному выражению лица.
И тут я увидел в зеркале... Я увидел в зеркале свое отражение Неужели я бил себя и совершенно ничего ни чего не чувствовал, скорее наоборот - мне это нравилось. Я обнял себя руками, и руки скользнули по окровавленному лицу. Лицо было изрезано, исколото, с него струилась кровь, со щек на шею и, заливаясь за воротник, растекалась по спине. Я плакал, размазывая кровь и слезы по лицу, пальцы тряслись и цеплялись за первые попавшиеся под руку предметы. В зеркале смеялся младенец. Как он смеялся было даже слышно, смеялся он надо мной. "А ведь я так и остался ребенком", - подумал вдруг я, - так и остался.
XIX
Горящий младенец
В замочной скважине раздались знакомые созвучия. Кого несет - подумал я и, утираясь уже и без того розовыми рукавами, заглянул в замочную скважину. Там было невероятно темно (сосед, недавно уехавший на дачу, выкрутил и забрал свою лампочку с собой). Я открыл дверь; на лестнице смеялись. Гопнички балуются - подумал я и шваркнул дверью так, что от дверного косяка с хрустом полетела штукатурка, а на торце двери заметно прибавилось трещин.
Телевизор как всегда стоял на пыльном комоде и нес пьяный бред. С ним-то я расправился быстро. Взял вазу с засохшими розами (воды уже в ней не было) и, вытряхнув содержимое швырнул ей в голубой экран. Тот, немного притихнув зашипел, затрещал, посыпались искры, дым и еще бог знает что в неизвестных мне направлениях, а потом вдруг - паутина на побелевшим, мерцающем в бешенстве экране погасла и осыпалась с обгоревшей трубки. После чего ящик, собрав оставшиеся на тот момент силы, вероятно, позаимствовав их немного у электросети, яростно чмокнув и разорвав свой корпус, издал гулкий динамитно-протяжный стон, вспыхнул ослепительным солнечным светом, погас и смолк на веки. Лишь розетка билась в агонии у комода и шкварчала багровыми языками - причиной будущего пожара.
В этот момент я на мгновение выздоровел и, вырубив все электричество в квартире, накрыл одеялом зловещий очаг, тот повозмущался, подымился, повонял, да и затих.
Вдруг я почувствовал, что на голове у меня что-то мелькает и шевелится. Прикоснувшись к голове и обжарив руку, я понял, что на голове у меня пожар.
XX
Помогите!
С горящей головой метнулся я к окну, выскочил на балкон и, совершенно не вспоминая о чувстве страха, глубоко прогнувшись, облокотился через перила и бешено заорал: Помогите! ! ! Под окном шла бабуся, в ее руке была тяжелая сумка с провизией, а в ногах путалась маленькая пушистая собачонка. От моего вопля старушка, слегка напугавшись, вздрогнула и подняла голову вверх (чисто ради любопытства) и, посмотрев на мою горящую шевелюру, поспешила домой.
Тем временем с моей головы падали горящие лохмотья, оседая на пожелтевшие листья нижерастущих деревьев и заботливо собранные местным дворником кучки мусора. Некоторые из них (листьев и кучек) загорались, но потом моментально потухали, извергая едкий дым, стремящийся в окошки нижеживущих жильцов. Где-то вдали задребезжала песня, слова были еще не ясны. В конце тротуара, что лежал вдоль дома напротив, задрожали по-братски обнявшиеся тени. Земля под их ногами дрожала, но несмотря на это они старались как можно прочнее стоять на ногах. Один из них разглядывал мою горящую голову на фоне погасших черных окон и через некоторое время, сообразив в чем дело, он прижал своего собрата к плечу и, указав на меня пальцем, ужасающем шепотом протрезвляюще сказал: “Смотри, пожар!”
Тут они остановились и, запрокинув головы начали завороженно созерцать так называемый пожар. Я тоже последовал их примеру и поднял голову вверх. В эту ясную сентябрьскую ночь среди прочих звезд на небе параноидально ярко, как уличный фонарь, светила луна. Полнолуние, - подумал я, - так я и знал...
Чуть вниз глаза - ночной город: оставшиеся редкогоревшие огоньки видимых мне домов выявляли причудливо уродливые очертания ночного пейзажа Москвы.
XXI
Семь гудков
Все это время сквозь мои одежды пробивался ветерок, сначала казавшийся мне освежающе прохладным, снизу тянуло бодрящим гнильем и сыростью, но вскоре я продрог, тем более, что на голове дотлевали последние волосы, черным пеплом оседая под ноги. Ноги зябли на холодном кафеле и необходимо было идти домой. Нечеловеческим усилием воли я сдвинул себя с места и повернул к балконной двери. Дальше было уже легче. Под воздействием свежего воздуха хотелось спать, ноги, объявив свою самостоятельность, перестали меня слушаться и я упал на кровать, а потом, немного поворочавшись уткнулся в подушку, обнял ладонями свою лысую голову и заплакал. Мне стало невыносимо жалко себя. Я долго пытался сдержать это унизительное чувство, но здесь оно вырвалось из меня наружу и растеклось по подушке соплями, слюнями, слезами и еще бог знает чем. Мне было противно чувствовать свои руки на голове, думать о местоположении своих ног. Я сжал свою голову еще сильнее, так, что стало больно и вспомнил (совершенно случайно) интересную мысль о том, что “Каждому человеку надо, чтоб было есть куда пойти” Но каждый раз, когда я куда-нибудь уходил, я уходил не “куда”, а “откуда”.
Мне страшно. Оглушающая тишина сковала мое тело с чугунную кованую форму. Я боялся поднять, пошевелить рукой-ногой, поднять голову от подушки, не говоря уже о том, что бы встать. За моей спиной как всегда кто-то стоял, при чем явно с недоброй мыслью. Вот сейчас он идет к окну, смотрит на небо, открывает балкон, тень от его головы ложится на мою голову, меня пронизывает холодный ветер, тень от его ботинок идет по моей спине, он говорит слово и я оборачиваюсь: в лицо мне светит огромная, ростом с пол окна, луна; у окна никого нет.
Звонит телефон и мне уже не так страшно, я встаю и иду на кухню, зажигаю свет, пугаю тараканов и беру трубку:
- Да! Говорите!
- ...
- Я слушаю!
- ...
далее кладется трубка. Моя же падает из моих рук и начинает произвольно болтаться и гудеть, когда я обращаю свое внимание на три пустых листа, лежащих на кухонном столе, один (четвертый) с диагональной надписью чернильным карандашом...
Я беру опять трубку и, утирая с лица кровь, набираю элькашный номер. После семи гудков поднимается трубка и мужской заспанный голос (С.А. - ее отец) говорит:
- Да!
- Я слушаю!
- Доброе утро, а К дома?
- Нет, нету ее дома.
- А где же она в столь поздний час?
- В больнице.
- А что случилось?
- Неизвестно.
- А в какой больнице она лежит можно узнать?
- Нет, нельзя, зачем вам это?
- Поеду навещу ее.
- Ваше присутствие там абсолютно лишено смысла.
- М... Я знаю, что вы не любите этот вопрос, вернее не любите на него отвечать, но все же, может вы мне сейчас объясните “Почему?”
- Я не собираюсь вам ни чего объяснять! Думайте себе чего хотите...
- Я все равно найду ее.
XXII
До свидания
После этой беседы я почувствовал невероятный прилив сил. Я пошел в ванную и, открыв кран с холодной водой на полную, начал приводить свое лицо в здоровое состояние. Закончив с лицом, я сунул голову под кран ледяной воды, но спать все же хотелось. Я вылез из ванной и увидел за окном рассвет - пол шестого утра.
А почему бы мне не поспать - подумал я в тот момент, когда моя измученная голова касалась прохладной подушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
И тут я увидел в зеркале... Я увидел в зеркале свое отражение Неужели я бил себя и совершенно ничего ни чего не чувствовал, скорее наоборот - мне это нравилось. Я обнял себя руками, и руки скользнули по окровавленному лицу. Лицо было изрезано, исколото, с него струилась кровь, со щек на шею и, заливаясь за воротник, растекалась по спине. Я плакал, размазывая кровь и слезы по лицу, пальцы тряслись и цеплялись за первые попавшиеся под руку предметы. В зеркале смеялся младенец. Как он смеялся было даже слышно, смеялся он надо мной. "А ведь я так и остался ребенком", - подумал вдруг я, - так и остался.
XIX
Горящий младенец
В замочной скважине раздались знакомые созвучия. Кого несет - подумал я и, утираясь уже и без того розовыми рукавами, заглянул в замочную скважину. Там было невероятно темно (сосед, недавно уехавший на дачу, выкрутил и забрал свою лампочку с собой). Я открыл дверь; на лестнице смеялись. Гопнички балуются - подумал я и шваркнул дверью так, что от дверного косяка с хрустом полетела штукатурка, а на торце двери заметно прибавилось трещин.
Телевизор как всегда стоял на пыльном комоде и нес пьяный бред. С ним-то я расправился быстро. Взял вазу с засохшими розами (воды уже в ней не было) и, вытряхнув содержимое швырнул ей в голубой экран. Тот, немного притихнув зашипел, затрещал, посыпались искры, дым и еще бог знает что в неизвестных мне направлениях, а потом вдруг - паутина на побелевшим, мерцающем в бешенстве экране погасла и осыпалась с обгоревшей трубки. После чего ящик, собрав оставшиеся на тот момент силы, вероятно, позаимствовав их немного у электросети, яростно чмокнув и разорвав свой корпус, издал гулкий динамитно-протяжный стон, вспыхнул ослепительным солнечным светом, погас и смолк на веки. Лишь розетка билась в агонии у комода и шкварчала багровыми языками - причиной будущего пожара.
В этот момент я на мгновение выздоровел и, вырубив все электричество в квартире, накрыл одеялом зловещий очаг, тот повозмущался, подымился, повонял, да и затих.
Вдруг я почувствовал, что на голове у меня что-то мелькает и шевелится. Прикоснувшись к голове и обжарив руку, я понял, что на голове у меня пожар.
XX
Помогите!
С горящей головой метнулся я к окну, выскочил на балкон и, совершенно не вспоминая о чувстве страха, глубоко прогнувшись, облокотился через перила и бешено заорал: Помогите! ! ! Под окном шла бабуся, в ее руке была тяжелая сумка с провизией, а в ногах путалась маленькая пушистая собачонка. От моего вопля старушка, слегка напугавшись, вздрогнула и подняла голову вверх (чисто ради любопытства) и, посмотрев на мою горящую шевелюру, поспешила домой.
Тем временем с моей головы падали горящие лохмотья, оседая на пожелтевшие листья нижерастущих деревьев и заботливо собранные местным дворником кучки мусора. Некоторые из них (листьев и кучек) загорались, но потом моментально потухали, извергая едкий дым, стремящийся в окошки нижеживущих жильцов. Где-то вдали задребезжала песня, слова были еще не ясны. В конце тротуара, что лежал вдоль дома напротив, задрожали по-братски обнявшиеся тени. Земля под их ногами дрожала, но несмотря на это они старались как можно прочнее стоять на ногах. Один из них разглядывал мою горящую голову на фоне погасших черных окон и через некоторое время, сообразив в чем дело, он прижал своего собрата к плечу и, указав на меня пальцем, ужасающем шепотом протрезвляюще сказал: “Смотри, пожар!”
Тут они остановились и, запрокинув головы начали завороженно созерцать так называемый пожар. Я тоже последовал их примеру и поднял голову вверх. В эту ясную сентябрьскую ночь среди прочих звезд на небе параноидально ярко, как уличный фонарь, светила луна. Полнолуние, - подумал я, - так я и знал...
Чуть вниз глаза - ночной город: оставшиеся редкогоревшие огоньки видимых мне домов выявляли причудливо уродливые очертания ночного пейзажа Москвы.
XXI
Семь гудков
Все это время сквозь мои одежды пробивался ветерок, сначала казавшийся мне освежающе прохладным, снизу тянуло бодрящим гнильем и сыростью, но вскоре я продрог, тем более, что на голове дотлевали последние волосы, черным пеплом оседая под ноги. Ноги зябли на холодном кафеле и необходимо было идти домой. Нечеловеческим усилием воли я сдвинул себя с места и повернул к балконной двери. Дальше было уже легче. Под воздействием свежего воздуха хотелось спать, ноги, объявив свою самостоятельность, перестали меня слушаться и я упал на кровать, а потом, немного поворочавшись уткнулся в подушку, обнял ладонями свою лысую голову и заплакал. Мне стало невыносимо жалко себя. Я долго пытался сдержать это унизительное чувство, но здесь оно вырвалось из меня наружу и растеклось по подушке соплями, слюнями, слезами и еще бог знает чем. Мне было противно чувствовать свои руки на голове, думать о местоположении своих ног. Я сжал свою голову еще сильнее, так, что стало больно и вспомнил (совершенно случайно) интересную мысль о том, что “Каждому человеку надо, чтоб было есть куда пойти” Но каждый раз, когда я куда-нибудь уходил, я уходил не “куда”, а “откуда”.
Мне страшно. Оглушающая тишина сковала мое тело с чугунную кованую форму. Я боялся поднять, пошевелить рукой-ногой, поднять голову от подушки, не говоря уже о том, что бы встать. За моей спиной как всегда кто-то стоял, при чем явно с недоброй мыслью. Вот сейчас он идет к окну, смотрит на небо, открывает балкон, тень от его головы ложится на мою голову, меня пронизывает холодный ветер, тень от его ботинок идет по моей спине, он говорит слово и я оборачиваюсь: в лицо мне светит огромная, ростом с пол окна, луна; у окна никого нет.
Звонит телефон и мне уже не так страшно, я встаю и иду на кухню, зажигаю свет, пугаю тараканов и беру трубку:
- Да! Говорите!
- ...
- Я слушаю!
- ...
далее кладется трубка. Моя же падает из моих рук и начинает произвольно болтаться и гудеть, когда я обращаю свое внимание на три пустых листа, лежащих на кухонном столе, один (четвертый) с диагональной надписью чернильным карандашом...
Я беру опять трубку и, утирая с лица кровь, набираю элькашный номер. После семи гудков поднимается трубка и мужской заспанный голос (С.А. - ее отец) говорит:
- Да!
- Я слушаю!
- Доброе утро, а К дома?
- Нет, нету ее дома.
- А где же она в столь поздний час?
- В больнице.
- А что случилось?
- Неизвестно.
- А в какой больнице она лежит можно узнать?
- Нет, нельзя, зачем вам это?
- Поеду навещу ее.
- Ваше присутствие там абсолютно лишено смысла.
- М... Я знаю, что вы не любите этот вопрос, вернее не любите на него отвечать, но все же, может вы мне сейчас объясните “Почему?”
- Я не собираюсь вам ни чего объяснять! Думайте себе чего хотите...
- Я все равно найду ее.
XXII
До свидания
После этой беседы я почувствовал невероятный прилив сил. Я пошел в ванную и, открыв кран с холодной водой на полную, начал приводить свое лицо в здоровое состояние. Закончив с лицом, я сунул голову под кран ледяной воды, но спать все же хотелось. Я вылез из ванной и увидел за окном рассвет - пол шестого утра.
А почему бы мне не поспать - подумал я в тот момент, когда моя измученная голова касалась прохладной подушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12