— Разумеется, сударь, я был им и полагал это за честь.
— В таком случае, зачем вы позволяете себе посягать на мою честь? Для чего давать повод к бесцеремонным упрекам в адрес Мадам? Разве моя жена не должна быть свято чтимой вами? — Сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Вы дерзнули поднять взор на Мадам! Не отрицайте этого, я все знаю.
— Это ложь; но правда, очевидно, состоит в том, что мы с вами в расчете.
— Каким образом, скажите на милость?
— Вы изволите публично позорить мою сестру, которая стоит перед вами, сударь, и при всем моем почтении к членам королевской фамилии честь рода Гримальди и честь рода Грамонов столь же уязвима, как королевская честь.
Я пребывала в замешательстве; Месье же не колебался и, обернувшись ко мне, произнес:
— Позвольте заверить вас, госпожа герцогиня, что я ни за что не позволю вашему досточтимому брату говорить такое.
— Я вправе это говорить и пользуюсь своим правом, — заявил Гиш. — Я отнюдь не нарушил своих обязательств по отношению к Мадам и не могу допустить, чтобы на меня возводили обвинение; так что отныне, как вы понимаете, сударь, между нами все кончено. Дружба, на которую вы только что ссылались, не может существовать без доверия; вы почтете за благо, что я вас покидаю и не являюсь более вашим слугой. — Видел ли кто-нибудь подобную наглость? Он со мной порывает!
— Если ваше королевское высочество изволит понимать это так, я не возьму своих слов обратно. — Сударь… — пролепетала я, кланяясь.
— Превосходно, сударыня, чудесно, — взволнованным и дрожащим голосом прервал меня Месье. — Господин де Гиш — неблагодарный человек, мне постоянно об этом говорили, а я нисколько этому не верил; теперь я знаю, что мне предстоит сделать. Что касается вас, сударыня, вы ни в чем не виноваты и вам незачем себя упрекать. Прощайте.
Принц снял шляпу, поклонился мне так низко, что перья его головного убора коснулись пола, и вышел, не глядя на своего бывшего друга, который, да простит меня Бог за эту подробность, не соблаговолил даже опустить глаза.
— Ну и выходку вы себе позволили, братец, — тотчас же обратилась я к Гишу, — вам явно не придется сегодня ночевать в своей постели. Уезжайте скорее, а мы попытаемся уладить дело.
— Я? Да я сию же минуту отправлюсь к Мадам, на репетицию балета: она меня ждет.
— Еще раз повторяю: вы сошли с ума!
— Я отнюдь не собираюсь склонять голову, сестричка. Этот игрушечный принц меня оскорбил, и мне непонятно, почему я не швырнул перчатку ему в лицо.
— Право, я уже не знаю, в каком положении мы очутились и что вы о себе думаете. По крайней мере подождите, пока я немного осмотрюсь, наведу справки… чтобы понять, безопасно ли вам здесь оставаться. — Повторяю вам: я не позволю обращаться с собой как с лакеем; Мадам меня любит, я не могу в этом сомневаться, и я не уроню своего достоинства и докажу ей, что она сделала правильный выбор.
В течение трех четвертей часа я уговаривала и успокаивала брата, а затем утешала его; он смеялся и плакал, по своему обыкновению, и, не считая тех минут, когда он говорил с принцем, его постоянная привычка к позерству возобладала над всем остальным. В конце концов Гиш разрешил мне первой отправиться к Мадам, и это было для него большой удачей — в противном случае он столкнулся бы там с разъяренным королем и, пожалуй, заявил бы государю в лицо, как и его брату, что Людовик де Бурбон ничем не лучше графа де Гиша; возможно, он поплатился бы за это головой на эшафоте.
Мне пришла на ум история из тех, что рассказывает отец, и я не в силах удержаться, чтобы не поделиться ею с вами.
Во время Фронды один из наших родственников, некий испанский дворянин, решил поднять мятеж в городе По, сохранявшем тогда верность королю. Для этого он поставил во главе заговора какого-то добропорядочного буржуа, весьма уважаемого среди членов гильдий, который воспринял это всерьез настолько, что поставил себя в чрезвычайно неприятное положение. Мой дед, как известно, не любил шутить. Он приказал повесить буржуа, чтобы навести порядок в своем губернаторстве, и того повесили без лишних слов. Испанца стали за это сильно попрекать.
— Это вы обрекли беднягу на смерть, — говорил ему мой отец, — этот грех на вашей совести.
— Ну и что! — отвечал испанец. — Он был таким старым и все равно потом бы умер.
Мой бедный брат тоже потом умер, но, как бы то ни было, он избежал плахи.
Мадам была обеспокоена сценой на лужайке; она не выходила из своей комнаты и приказала допускать к ней только танцоров балета; Гиш принимал в нем участие, и потому его нельзя было исключить из их числа. Король вошел с чрезвычайно важным видом; я появилась одновременно с ним, пройдя через внутренние помещения. Увидев меня, его величество нахмурился и сказал Мадам, что надеялся застать ее одну.
Она ответила, что действительно никого не принимает, кроме танцоров, без которых репетиция будет сорвана. Я сделала реверанс, испытывая сильное беспокойство, и собралась вернуться туда, откуда пришла, но Мадам меня удержала.
— Останьтесь, госпожа де Валантинуа, — сказала она, — король пришел не для того, чтобы сообщить мне нечто особенное.
— Я прошу прощения за вторжение, сударыня; тем не менее госпожа де Валантинуа может остаться; ей не хуже меня известно, что случилось. Я весьма недоволен графом де Гишем, он позволил себе одну из тех выходок, которые я намерен пресекать; если бы не мое давнее, еще с детства расположение к маршалу, я бы проучил графа так, что он вспомнил бы забытое им.
— Что именно, государь? Неужели то дурацкое происшествие на лужайке? Скоро об этом будут сплетничать не меньше, чем сплетничали о свидании королевы-матери с герцогом Бекингемом, которое состоялось при свете луны в Амьенских садах.
— Сударыня! — вскричал король сердитым голосом.
Он не терпел каких-либо намеков на свою матушку-королеву и более всего приходил в ярость, когда ее подозревали в какой-нибудь любовной связи.
— В самом деле, государь, все чересчур настроились против меня; королева-мать хочет меня погубить, она унижается до клеветы, она приписывает мне поступки и слова, на которые я не способна, забывая о том, что ее тоже оклеветали, что она тоже стала жертвой нелепой ревности, что она стремилась нравиться, будучи молодой, как я, и в этом не было ее вины.
Король нахмурился, но сдержался; он относился к своей невестке с подлинной нежностью, насколько был на это способен. В конце этих записок я расскажу правду о короле; я не хочу умирать, не написав об этом, ибо опасаюсь, что наши потомки будут судить о Людовике XIV дурно: вокруг него столько льстецов! В данном случае король сумел обуздать свой гнев и спокойно рассказал Мадам о том, что произошло между Месье и моим братом. Я видела, как принцесса побледнела — ей стало страшно!
— Итак, вы понимаете, сударыня, что, вместо того чтобы принимать у себя сегодня утром только танцоров балета, вам следует, напротив, не допускать их. Месье не замедлит явиться, и подобные разговоры не должны повториться. Я попросил маршала де Грамона разыскать своего сына, отослать его в Париж и запретить ему от моего имени появляться в Фонтенбло до тех пор, пока двор будет оставаться здесь. Граф отделается только этим, но пусть впредь не начинает все сначала.
«Что ж, — подумала я, — Лавальер — славная девушка, она ничего не сказала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197