Однако мадам Олимпия, которая всегда беспокоилась за здоровье своего супруга, установила строгий распорядок дня. Обычно Джоаккино вставал в 8 утра, его посещал цирюльник, потом был легкий завтрак, состоявший из большой чашки кофе с молоком и булочки (со временем это меню заменили на 2 яйца и рюмку бордо). Потом начинались почтовые заботы маэстро. Писем тоже приходило настолько много, что Олимпия, просматривая их, давала мужу читать только самые важные или от друзей. А когда приближался день рождения композитора, поздравлений становилось такое количество, что даже энергичная мадам Россини не справлялась, и тут на помощь приходили друзья. В 10.30 Джоаккино отправлялся гулять. Больше всего он любил один из самых коротких бульваров Парижа – Итальянский, являющийся звеном Больших бульваров. Иногда по весне случалось отправиться и в Булонский лес.
Обедал маэстро обычно дома, за исключением редких случаев, как, например, когда его близкий друг граф Пилле-Вилль давал обед по окончании дачного сезона или когда прием устраивался в его честь. На одном из таких обедов (в доме Карафы) маэстро представили французского композитора Даниеля Обера, оставившего воспоминания об этом дне: «Я никогда не забуду впечатления, – рассказывал он о пропетой Россини по просьбе хозяина дома каватины Фигаро „Место! Шире раздайся, народ!“, – полученного от этого блистательного исполнения. У Россини был красивейший баритон, и он пел свою музыку с вдохновением и блеском так, что превосходил в этой партии и Пеллегрини, и Галли, и Лаблаша. Что касается его искусства аккомпанировать, оно изумительно: его руки, казалось, бегали не по клавишам рояля, а распоряжались целым оркестром. Когда он закончил, я машинально посмотрел на клавиши, мне показалось, что они дымились». Но Россини не мог не смеяться. И он называл себя «пианистом четвертого класса»! В остроумии была сущность этого человека. Видеть забавные несоответствия жизненных явлений, найти смешные стороны в достоинствах и недостатках – во всем этом ему помогала его острая наблюдательность, способность трезво и логично мыслить.
Вечерами Россини всегда бывал дома. Даже в оперный театр он выбрался только 2 раза за все последние 13 лет жизни в Париже! Вечерние приемы в доме Россини, который он арендовал на Шоссе д'Антен, стали уже достопримечательностью Парижа. Каждый день там собирались близкие друзья, говорили об искусстве, музицировали; прием длился с 8.30 до 10 вечера. В теплой дружеской атмосфере обсуждались последние парижские новости и литературные новинки, говорили о живописи, театре и политике. Беседа непринужденно перетекала с одного предмета на другой. В своих суждениях об искусстве Россини всегда придерживался принципа естественности. И никогда не любил крайностей. Когда в «Театр Итальен» была возобновлена постановка «Отелло», исполнитель роли мавра тенор Тамберлик ввел в финале оперы «грудное до-диез» вместо написанного у Россини «ля», чем вызвал бурный восторг снобов. Через неделю после премьеры он пришел к маэстро. «Синьор Тамберлик», – торжественно произнес слуга Россини Тонино. «Пусть войдет, – сказал маэстро и добавил: – скажите ему, однако, чтобы оставил свой до-диез на вешалке; он возьмет его на выходе».
По субботним дням обед уже накрывался на 12 – 16 персон, а число гостей вечернего приема не регламентировалось. Бывать у Россини считалось престижным не только в артистической среде, но, как уже упоминалось, и среди аристократии. Для молодых музыкантов стало необычайно важным быть представленным Россини. Композитор уже отошел от практической деятельности, но именно его дом оказался законодателем музыкальных суждений, именно здесь можно было встретить компетентное и справедливое мнение о различных явлениях современного искусства, именно здесь господствовали изысканные и утонченные вкусы. В этом доме побывали все знаменитейшие композиторы, исполнители, писатели, художники того времени, среди которых были: Верди, Мейербер, Гуно, Сен-Санс, Тома, Лист, Тальберг, Рубинштейн, Сивори, Иоахим, Марио, Тамбурини, Никколини, Тамберлик, Гризи, Патти, Тальони, Александр Дюма-отец, Доре, Делакруа, Дюпре и многие другие. И всех Россини старался понять и поддержать. Так, про Верди он говорил: «Мне очень нравится почти дикарская натура этого композитора, а также огромная сила, которая присуща ему в выражении страстей». Искренне симпатизируя молодому коллеге, он однажды воскликнул, обнимая его при встрече: «Ты не знаешь, в какую галеру вошел! Увы!» Но тут маэстро ошибался. Уж Верди ли было не знать все превратности композиторской жизни!
На россиниевских вечерах часто звучала музыка. И исполнение, и подбор произведений всегда были отменными. Надо сказать, что Россини еще смолоду раздражала манера певцов заниматься избыточным самовольным украшательством мелодий. Недаром еще в 1815 году, в «Елизавете, королеве Английской», он впервые выписал украшения. С тех пор этот обычай прочно вошел в композиторскую практику, однако нередко капризные певцы позволяли себе самовольничать. На одном из вечером в доме Россини блистательная Патти исполняла арию Розины из «Севильского цирюльника», причем сделала в ней множество собственных украшений. Маэстро не подал виду, что его возмутило самоуправство певицы, сказал ей множество комплиментов по поводу ее пения, а потом с невинным видом спросил: «Чья это ария, которую вы только что исполнили?» Легко представить себе недоумение примадонны. Спокойствие же Россини, естественно, было только внешним. Сен-Санс вспоминал, что, увидев маэстро через три дня, обнаружил, что он еще был взволнован происшедшим. Композитор возбужденно говорил: «Я допускаю, что мои арии должны снабжаться украшениями; они созданы для этого. Но чтоб даже в речитативе не оставить ни одной ноты из того, что я написал, это уж действительно слишком…» В тот вечер Патти выглядела очень раздраженной и возмущенной, но через несколько дней, одумавшись, пришла к Россини за советами. «Они послужили ей на пользу, – вспоминал Сен-Сане, – т. к. до тех пор ее ослепительный, чарующий талант не был совершенным». С того времени ее пение стала отличать «абсолютная точность исполнения».
Нередко удачный дебют в доме маэстро становился своеобразной «путевкой в жизнь» для молодых музыкантов. Знавший об этом Россини иногда пользовался таким свойством своих вечеров, чтобы открыть талантливым композиторам или исполнителям дорогу в искусстве. Однажды, когда маэстро ознакомился с Дуэтом для флейты и кларнета Сен-Санса, тогда еще двадцатилетнего юнца, музыка ему очень понравилась. Он решил, что дуэт должен прозвучать на его вечере. Автора не объявили, поэтому все присутствовавшие подумали, что это новое произведение славного хозяина. Позже французский композитор вспоминал: «Когда пьеса была бисирована и закончена, Россини отвел меня в столовую и усадил рядом с собой, держа за руку, так чтобы мне невозможно было ускользнуть. Тут-то потянулась целая процессия поклонников и льстецов. Ах! Маэстро! Какой шедевр! Какое чудо! И когда жертва истощала весь свой запас похвал, Россини спокойно отвечал: „Я совершенно с вами согласен, но этот дуэт принадлежит не мне, он написан присутствующим здесь г-ном…“ Сколько доброты и сколько деликатности, – они скажут больше о великом человеке, чем многие комментарии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73